Джем (султан)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Джем Султан
тур. Cem Sultan

Воображаемый портрет Джема
Имя при рождении:

Гияс ад-Дин Джем

Дата рождения:

23 января 1459(1459-01-23)

Дата смерти:

25 февраля 1495(1495-02-25) (36 лет)

Отец:

Мехмед II

Мать:

Чичек Хатун

Супруга:

Елена Орсини

Дети:

сыновья: Абдулла, принц Саид, Огуз Кан (Хан) Саид, Пьер-Мамед (Мехмед) Саид;
дочь: Айше, принцесса Саид;
внебрачный сын: Хайраддин Силодин Арнульф (от Елены-Филиппы де Сасенаж)

Джем, полное имя Гияс ад-Дин Джем, известен также как Зизим (тур. Cem,; 23 января 1459[1] — 25 февраля 1495) — младший сын турецкого султана Мехмеда II, уже в юности отличившийся во многих битвах. Матерью его была, по слухам, сербская княжна, кузина Матвея I Корвина Чичек Хатун[1].





Биография

Младший, третий (либо четвертый) сын Мехмеда II (Баязид родился в 1447 году, Мустафа — в 1450). Как и его братья, Джем получил прекрасное образование в области естественных наук, истории и географии; кроме того, был поэтом и переводчиком. Считается одним из первых поэтов, признавших тогда непопулярного Хафиза и начавшего его перевод на османский. В возрасте восьми лет, как положено сыну султана, получил в управление город Караман; в 1472 году, после смерти своего старшего брата и бейлербея Мустафы стал наместником провинции Анатолия. (По другим сведениям, Мустафа принадлежал к семье Караманидов, которых Мехмед-султан после захвата одноименной провинции сделал марионеточным правительством).

Смерть отца (3 мая 1481 года), отравленного по приказу старшего сына Баязида, положила начало конфликту двоих его сыновей. Баязид к тому моменту управлял провинциями Сивас, Токат и Амасья, под властью Джема находились Караман и Конья. В Диване сторонников обоих братьев было примерно поровну, но Великий визирь Карамани Махмуд (Мехмет)-паша поддерживал младшего шехзаде, мотивируя это желанием покойного султана. На стороне Джема были сипахи Румелии, которых Мехмет сильно поразил в правах, и наемники симпатизировавшего ему египетского халифа Кайтбея. Однако, гонец, посланный к младшему принцу, был перехвачен людьми Баязида, а сам Махмуд-паша убит янычарами, поддерживавшими старшего шехзаде.

Одним из интересных юридических казусов, позволивших Джему заявить право на трон, был тот, что, согласно традиции Византийской империи (а после взятия Константинополя в 1453 году султан Мехмед стал именовать себя «Кайзер-о-рум» — Римский цезарь) наследовать империю мог только сын, рожденный первым после вступления отца на престол, то есть рожденный «в багрянице». Баязид родился в 1447 году, как раз в тот период, когда Мехмед II был отстранен своим отцом от власти, и первым сыном, появившимся на свет после возвращения султанского титула, был именно Джем.

При поддержке четырех тысяч воинов Джем выступил к столице; нанес поражение войскам брата (28 мая), и провозгласил себя султаном Анатолии. Но он совершил ошибку, объявив о своих планах разделить Империю, оставив себе западную часть, а Баязаду, грезившему о покорении христиан — Румелию. В армии началось брожение, и в итоге в сражении при Анкаре Джем был предан своим военачальником и потерпел поражение.

Джем бежал в Египет, к Кайтбею (сын которого, Ашраф Мохаммед Бен Каитбей, был мужем единственной дочери принца — Айши), где получил от брата предложение навсегда отказаться от своих претензий на престол за миллион акче. Сделку он отверг и собрал новую армию; но к тому моменту, как вторжение было готово, граница двух государств полностью контролировалась войсками Баязида.

Потерпев новое поражение и оставив семью в Египте (считается, что в этот период принц совершил хадж, так как получил рану в бедро, которая долго не заживала), Джем бежал к магистру мальтийского ордена Пьеру д’Обюссону; на Родосе, бывшей в то время резиденцией ордена, он планировал пробыть три или четыре месяца, чтоб собрать сторонников. Иоаннитам беглый султан предложил (в случае поддержки с их стороны) следующие условия: договор о взаимном ненападении, беспошлинная торговля, свободный доступ во все морские порты Империи, передача Ордену всех захваченных турками островов Эгейского моря, освобождение около 300 пленников (заложников)-христиан, удерживаемых в Империи, и выплата денежной суммы в 150 000 крон. Однако д’Обюссон предпочел начать с Баязидом переговоры о выкупе за голову мятежного брата, но султан решил дело по-своему, подослав к Джему убийц.

Получив доказательства «восточного коварства» и уступив нажиму из Европы, д’Обюссон отправил Джема во Францию, где тот был заключен в один из замков ордена — Бурганеф, где специально для его содержания была за два года построена круглая «башня Зизима». В качестве претендента на Османский престол Джем был очень выгоден христианским странам, так как в обмен на помощь единоверцев своей матери предложил заключить с Европой договор о вечном мире. Кроме того, угроза того, что брат получит свободу (при помощи своего дядя, Матвея Корвина) и вернется в Империю, заставила Баязида приостановить свою подготовку вторжения на Балканы; султан предложил рыцарям пенсион в 40.000 дукатов за то, чтобы те держали Джема вдали от границ Империи. Стало очевидным, что пребывание принца в любой из европейских стран будет щитом, который оградит её от османской угрозы,- а деньги, которые выделял Баязид «на содержание» узника, быстро стали лакомым куском для всех европейских монархов.

Иоанниты не растерялись и устроили торги за передачу принца. Основными претендентами были: Римский Папа Иннокентий VIII, Карл VIII, Корвин и халиф Каитбей. В итоге, путём закулисных махинаций Иннокентий VIII получил ценного заложника и перевез его в Рим (17 марта 1489 года); д’Обюссону был пожалован кардинальский сан. Понтифик вступил в новые переговоры с Баязидом, результатом чего стало заключение Джема в Замок Святого Ангела и получение от Великого турка ежегодной суммы в 45.000 дукатов (по некоторым сведениям — 60.000), что являлось половиной дохода Османской империи.

О пребывании Джема в Риме осталось довольно много противоречивых свидетельств: согласно одним источникам, он был большим дамским угодником, и «настоящим принцем»; этому во многом способствовала внешность Джема, совершенно нетипичная для «турка». Принц был высокого роста (по современным подсчетам, около 180см), светловолосый и голубо- либо сероглазый (впрочем, ни один из его портретов не может считаться полностью достоверным). Согласно другим, менее благожелательным авторам, он «спал большую часть дня, был неповоротлив как слон, и пил подслащенную воду, как обезьяна». Достоверно известно, что Джем подружился со старшим сыном Папы Хуаном Борджиа и вел жизнь, более подходящую для князя, чем для заложника.

В 1495 году Карл VIII вторгся в Италию (см. Итальянские войны), желая вернуть под власть французской короны Неаполитанское королевство. Это никоим образом не устраивало Папу и его союзников из Венеции и Милана, имевших целью минимизировать французское влияние в Италии. Карл направил понтифику манифест, в котором декларировал намерение востребовать Неаполь, и в случае сопротивления угрожал захватом Рима и даже смещением Папы. В качестве одного из условий, выдвинутых Александру VI, была передача Джема под его, Карла, опеку, чтобы турок мог возглавить крестовый поход против своих единоверцев (от чего сам принц публично отказался в сентябре 1494 года). Причиной подобного требования послужила обнародованная кардиналом Джулиано делла Роверте переписка понтифика с Баязидом, в которой оговаривается убийство турецкого принца (приводится у [www.vostlit.info/Texts/rus15/Burchard/text1.phtml?id=1419 Иоганна Бурхарда]). Достоверность её ныне подвергается сомнению, но, верил или не верил Карл в её подлинность, французы воспользовались документом, как поводом к войне.

Осадив Рим и перекрыв французскими судами Тибр, Карл принудил папу Александра VI выдать Джема. Переговоры об этом между Александром Борджиа и королём заняли две недели, и встреча их состоялась лишь 15 января 1495 года. Условия соглашения сторон были таковы: Карл на законных основаниях занимает Неаполь, оставляет свои войска в шести папских крепостях, возглавляет поход на Турцию. Король получает двух заложников: Чезаре Борджиа и султана Джема,- замок Св. Ангела (при условии соблюдения интересов жившего там же Папы), а также право прохода по Папской области. Александр взамен султана Джема потребовал, во-первых, залог в пятьсот тысяч дукатов, во-вторых, шестьдесят французских дворян — тоже в качестве залога. Также по этому договору, если крестовый поход не состоится, спустя шесть месяцев султан должен быть возвращен Папе, после чего французы получают обратно деньги и заложников. После выполнения условий и обмена заложниками французские войска выдвинулись на марш. Однако, по пути к Неаполю, Джем умер (25 февраля 1495), по официальной версии — от дизентерии либо простуды, но причиной его смерти называют также отравление (возможно, по приказу Папы) или убийство.

Баязид объявил национальный траур по брату и потребовал выдачи его праха, однако, погребение было осуществлено лишь через четыре года. Могила Джема находится в Бурсе, которую он некогда собирался сделать столицей Анатолийской империи, рядом с могилой предыдущего наместника — его брата Мустафы.

Принц поэтов и сторонник Союза Востока и Запада

Поэзия Джема, безусловно, берущая начала в восточной традиции, к моменту своего расцвета (египетское изгнание) заимствовала очень много из европейской лирики; сохраняя традиционную для Персидской поэзии форму газели, по символике и содержанию она стоит ближе к куда более поздней «романтической» лирике Европы. Кроме того, известно, что принц увлекался алхимией и оккультными науками; некоторое время считалось, что выражением его мечты об алхимическом единении Востока и Запада стали знаменитые шпалеры Дама с единорогом, будто бы заказанные им для Елены де Сасенаж.

Брак и семья

Был женат на Елене Орсини, от которой имел четверых детей:

  • Абдулла, принц Саид (1473—1481). Содержался при дворе в качестве заложника еще своим дедом, султаном Мехметом, и был убит по приказу дяди.
  • Айше, принцесса Саид (1473—1505). Первым браком была замужем за Ашрафом Мохаммедом Бен Каитбеем, султаном Египта. Второй брак — Мухаммед Бей, губернатор Янины, сын когда-то предавшего её отца Синан-паши.
  • Огуз Кан (Хан) Саид (1474—1483). Тоже, вероятно, был убит.
  • Пьер-Мамед (Мехмед) Саид (1475—1522), первый принц Саид (Титул принцев Саид был учрежден Папой специально для потомков султана Джема).

Еще одного сына, Хайраддина Силодина Арнульфа (1490 — около 1540), имел в период заключения, от французской «жены», Елены-Филиппы де Сасенаж.

Напишите отзыв о статье "Джем (султан)"

Примечания

  1. 1 2 Kafadar, Cemal. Cem Sultan. Yaşamları ve Yapıtlarıyla Osmanlılar Ansiklopedisi. — İstanbul: Yapı Kredi Kültür Sanat Yayıncılık A.Ş, 1999. — Т. 1. — С. 340-343. — ISBN 975-08-0072-9.

Литература

  • Delhoume, Didier. Le Turc en le Chevalier. Djem Sultan, un prince ottoman entre Rhodes et Bourganeuf au XVe siècle. The Ottoman prince and the Knight. — Limousin, 2004
  • Freely, John. Jem Sultan. The adventures of a captive Turkish prince in Renaissance Europe — London, 2004
  • Sablier, Edouard. Le prisonnier de Bourganeuf. Djem Sultan 1459—1495 — Villeneuve-d' Ascq 2000
  • Vatin, Nicholas. Sultan Djem. Un prince ottoman dans l’Europe du XVe siècle d’après deux sources contemporaines: Vâķı`ât-ı Sulţân Cem, Œuvres de Guilaume Caoursin — Ankara, 1997
  • Chevrier, Jean-Marie. Zizim, ou l'épopée tragique et dérisoire d 'un prince ottoman — Paris, 1993
  • Ruederer, Josef. Theaterstücke: Die Fahnenweihe; Die Morgenröte; Prinz Dschem — München, 1987
  • Мутафчиева Вера. Дело султана Джема. — Серия: Зарубежный роман XX века — М. Худлит, 1986 г. 416 с.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Джем (султан)

Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?