Джонни Игер

Джонни Игер
Johnny Eager
Жанр	Фильм нуар Гангстерская мелодрама
Режиссёр	Мервин Лерой
Продюсер	Джон У. Консидайн Мервин Лерой
Автор сценария	Джон Ли Мэхин Джеймс Эдвард Грант
В главных ролях	Роберт Тейлор Лана Тёрнер Эдвард Арнольд Ван Хефлин
Оператор	Гарольд Россон
Композитор	Бронислау Кейпер
Кинокомпания	Метро-Голдвин-Майер
Длительность	107 мин
Страна	США США
Язык	английский
Год	1941
IMDb	ID 0033774
Выход фильма «Джонни Игер» (оригинальное название — Johnny Eager)

К:Фильмы 1941 года

«Джонни Игер» (англ. Johnny Eager) — фильм нуар режиссёра Мервина Лероя, вышедший на экраны в 1941 году.

Фильм рассказывает о гангстере Джонни Игере (Роберт Тейлор), который после условно-досрочного освобождения для прикрытия устраивается таксистом, одновременно продолжая управлять своей подпольной империей азартных игр. После случайной встречи в него влюбляется студентка социологического факультета Лисбет Бард (Лана Тёрнер), которая оказывается приёмной дочерью городского прокурора (Эдвард Арнольд), в своё время засадившего Джонни за решётку. Обманув Лисбет с помощью фиктивного убийства, Джонни шантажирует её отчима, получая от него разрешение на открытие арены для собачьих бегов, против чего прокурор ранее резко выступал. Добившись цели, Джонни чувствует, что влюбляется в Лисбет, и неожиданно для себя испытывает угрызения совести перед страдающей девушкой, что приводит его к смертельному столкновению с конкурирующей бандой.

За игру в этом фильме Ван Хефлин был удостоен премии Оскар как лучший актёр в роли второго плана.

Сюжет

Таксист Джонни Игер (Роберт Тейлор) приезжает в офис инспектора по условно-досрочному освобождению, чтобы заполнить регулярный отчёт о соблюдении правил удо, где молодые сотрудницы офиса проявляют к Джонни необычайное женское внимание. Затем он проходит к пожилому доверчивому инспектору по удо А.Дж. Верну (Генри О'Нил), подтверждая, что живёт в скромной квартире у сестры брата и работает таксистом. Джонни делает вид, что в тюрьме полностью осознал свои былые ошибки и больше не хочет за решётку, на что инспектор замечает, что если дело пойдёт так и дальше, то через год с Джонни могут снять судимость. Расставаясь, Джонни благодарит Верна за то, что тот помог получить ему удо за пять лет до истечения срока заключения.

Когда Джонни выходит из кабинета, на него обращают внимание две студентки социологии, которые пришли к Верну на стажировку. Одна из них, чрезвычайно привлекательная блондинка Лисбет Бард (Лана Тёрнер), не может оторвать от Джонни глаз. Верн приглашает студенток к себе, говоря, что Джонни Игер был в своё время очень известным гангстером, но сейчас, как будто встал на правильный путь. Лисбет выражает сомнение в том, что Джонни так прост, как кажется и спрашивает, стоит ли ему настолько доверять. Она предлагает съездить к Джонни домой с неожиданной проверкой. Верн показывает девушкам личное дело Джонни, согласно которому он проходил более чем по тридцати крупным делам, включая вооружённые ограбления и организацию незаконных азартных игр.

Джонни приезжает на стадион по проведению собачьих бегов, который готовится к скорому открытию. Он заходит в офис Марко, который является номинальным владельцем стадиона, и через него попадает в свои шикарные частные апартаменты, являющиеся одновременно штаб-квартирой всей его организации. В гостиной, где Марко (Чарльз Дингл) в компании нескольких мужчин и девушек играет в шуточные тараканьи бега, Джонни тоже делает ставку. Затем он проходит в кабинет и становится ясно, что истинным владельцем стадиона является именно Джонни, а не Марко.

Увидев, что Джонни сразу же выиграл на тараканьих бегах круглую сумму, один из его подчинённых, Лью Рэнкин (Барри Нельсон) замечает: «мы все работаем, а Джонни получает за нас все деньги», на что Марко отвечает: «Да, мы все работаем, но он думает за всех нас». Затем Джонни выясняет у другого своего подчинённого, Бенджи (Лу Любин), разобрался ли тот с полицейским, который не даёт развернуть азартные игры в своём квартале. Так как с ним не удаётся договориться, Джонни поручает организовать перевод копа на другое место.

Затем Джонни берёт у Лью Рэнкина конверт с деньгами, которые тот принёс с точек, где она собирает дань. Лью жалуется на то, что ситуация сейчас тяжёлая и потому поступления сократились. Однако Джонни говорит, что не подозревает его ни в чём, ведь они друзья детства, вместе начинали. Тем не менее требует добиться получения денег, говоря что они нужны не ему лично, а чтобы запустить стадион для собачьих бегов. После ухода Рэнкина Джонни поручает Марко проследить, чем тот занимается. Джонни говорит, что вложил полмиллиона долларов в собачьи бега, однако не может получить разрешения на открытие стадиона, и это грозит крахом всей их организации. По словам Марко, ещё более осложнит их ситуацию то, что в город назначен новый городской прокурор Джон Бенсон Фэррелл, который уже однажды отправлял Джонни за решётку. Джонни решает попробовать получить разрешение через Хэллигана, знакомого чиновника в мэрии. Пока Джонни по телефону разыскивает Джеффа Хартнетта, появляется его подружка Гарнет (Патриция Дэйн), которую он принимает шутливо, но не сердечно. Гарнет рассказывает, что Джефф был здесь утром, напился джина, назвал Джонни современным Иродом Агриппой, не дождался и ушёл. Джонни говорит, чтобы она поменьше слушала Джеффа, «а то получишь диплом экстерном», так как он человек учёный.

В этот момент одна из секретарш Верна звонит Джонни и сообщает, что инспектор только что направился по его адресу с проверкой. Джонни срочно переодевается в униформу таксиста и мчится на квартиру к жене брата, которую содержит вместе с племянницей Матильдой (Робин Рэймонд). Когда Верн с двумя студентками появляется в квартире, Джонни делает вид, что делает вместе с племянницей уроки. Во время дальнейшего разговора Джонни пристально смотрит на Лисбет, приводя её в волнение. Хотя по официальной версии брат Джонни погиб в автокатастрофе, Матильда в сердцах заявляет, что его пристрелили, когда он сидел в машине. По просьбе девушек Матильда рассказывает, что в школе им задали выбрать какого-нибудь литературного героя и написать о нём. Лисбет говорит, что выбрала Сирано де Бержерка, приводя его слова: «Поцелуй — это прекрасно. Не знаю, почему мои губы не смеют решиться на него. Поцелуй — это как разговор без слов, который сразу идёт от сердца к сердцу». Узнав, что Сирано так и не поцеловал Роксану, Джонни теряет к нему интерес, заявляя, что «не любит людей, которые бросают дело на полпути». Верн со студентками уходит, на прощание Джонни жмёт Лисбет руку, которая обещает подумать о романе «под таким углом зрения». Когда они остаются вдвоём, Матильда говорит Джоннм, что Лисбет уже влюбилась в него и «прибежит к нему как собачка».

В такси две студентки обсуждают Джонни, считая его очень красивым. Лисбет говорит, что лицо у него милое, но иногда оно каменеет, когда ему что-то не понравится, мечтательно заявляя: «Мне кажется, он даже может ударить женщину, если она его разозлит». Девушки приезжают на богатый приём к подруге, где аристократического вида молодой парень Джимми Кортни (Роберт Стерлинг) напоминает ей о том, что вечером они приглашены на ужин с членами совета художественного музея. Однако Лисбет говорит, что это скучно, и она предпочитает пойти с его другом Флойдом, который любит выпить и собирается прошвырнуться по игровым точкам.

В коридоре своего офиса на стадионе Джонни встречает одного из своих громил, Джулио (Пол Стюарт), который отчитывается, что по указанию Джонни отделал какого-то парня, за что Джонни платит ему соответствующую цену, предупреждая, чтобы тот поменьше тратил денег на женщина и на скачки. В офисе Марко рассказывает Джонни, что ему подарили состарившуюся борзую собаку, которая в своё время принесла ему много денег. Джонни даёт указание держать её на кухне и не пускать в его помещения. Тем временем в гостиной пререкаются разозлённая Гарнет и сильно пьяный Джефф Хартнетт (Ван Хефлин), который тонко поддевает её. После ухода девушки Джефф, который любит велеречиво изъясняться и цитировать классиков, говорит, что в Джонни «есть скрытая сила, что он умный, крутой и не должен быть очевидным», далее продолжая: «Ты оставишь свой след в истории, потому что ты абсолютно уникальный человек. Многие люди считают меня твоим прихлебателем, мальчиком для битья. Они не понимают, что я современный Босвелл, который собирает материал об уникальном индивидууме, герое наших дней. Может быть, я напишу о тебе книгу, и последующие поколения будут проливать слёзы не над Маккиавелли, а над тобой». Тем временем возвращается Гарнет, которая пытается поцеловать Джонни, а затем говорит: «Иногда ты такой холодный, что я не знаю, значу ли я вообще что-нибудь для тебя». После её ухода Джонни говорит Джеффу, что вечером они поедут и проверят кое-что в отношении Лью Рэнкина, а затем спрашивает, что там было с Сирано де Бержераком, на что Джефф спрашивает, уж не связался ли Джонни с какой-либо из литературных дам.

Вечером в ночном клубе «Портхоул» Джонни в сопровождении Джеффа проходит прямо в кабинет директора Тони Льюса (Нестор Пайва) и сразу бьёт его по лицу, сбивая с ног. На обвинения Джонни, что Тони ворует у него деньги, удивлённый директор говорит, что вчера отдал Лью Рэнкину обычную сумму. Джонни поворачивается и неожиданно видит в кабинете Лисбет. Выпроводив всех их кабинета, Джонни спрашивает, не проводит ли она здесь социологические исследования. Лисбет отвечает, что её спутник, напившись, проиграл в казино 85 долларов и не смог расплатиться, и Тони потребовал оставить её в залог свои драгоценности. По костюму Джонни и его манере поведения Лисбет понимает, что Джонни по-прежнему стоит во главе гангстерского бизнеса, но она говорит, что не собирается докладывать об этом Верну. Джонни берётся отвезти её домой. Оставшись на мгновение наедине, Джефф спрашивает Джонни: «Ты хочешь, чтобы она стала твоей Роксаной? Но ведь ты не Сирано», а затем добавляет, что девушка не простая и может всё рассказать Верну, однако Джонни уверен, что этого не будет. Джефф говорит сам себе «Господин Фрейд, возьмите на заметку».

В машине Лисбет говорит, что не хочет, чтобы Джонни вёз её домой, после чего он обнимает и целует девушку. Поздно вечером Джимми Кортни приезжает домой к прокурору Фэрреллу (Эдвард Арнольд), сообщая, что объехал все заведения в городе, но так и не нашёл Лисбет. Фаррелл возмущён тем, что Джимми доверил свою невесту неизвестно кому, который напился и её потерял. После краткой ссоры и быстрого примирения оба мужчины признают, что одинаково любят Лисбет. В этот момент подъезжает машина, Джимми открывает дверь и видит обнимающихся Лисбет и Джонни. Лисбет знакомит их, затем проходит в дом, где их встречает Фэррелл. Джонни и Фэррелл, который оказывается приёмным отцом Лисбет, сразу же узнают друг друга и обмениваются враждебными взглядами. Фэррелл напоминает, что когда-то имел удовольствие посадить Джонни в тюрьму, но, видимо, не на достаточно долго. После ухода Джонни собирается уходить и Джимми, говоря Лисбет на прощанье, что ему, наверное, и приходить больше не стоит, но предупреждает её, что это знакомство может для неё плохо кончится. Лисбет отвечает, что пока она сама ничего не понимает, но уверена в том, что её сердце теперь бьётся чаще, чем обычно.

Утром Джонни завтракает вместе с Джеффом, страдающим от головной боли. Появляется Гарнет со словами «ты что сломал палец и не мог набрать телефонный номер», напоминая, что вчерашний вечер они договаривались провести вместе, а он даже не позвонил. Джонни говорит девушке, что в связи с появлением нового прокурора города у него ожидаются большие проблемы, и потому он даёт ей денег и отсылает на 2-3 месяца во Флориду, говоря, что когда всё уляжется, он приедет к ней. Гарнет спрашивает, не решил ли он порвать с ней, догадываясь, что он завёл другую девушку. В конце концов, Гарнет заверяет Джонни, что любит его и никогда не сдаст его полиции, не доставит ему никаких неприятностей, и согласна ехать во Флориду. Выпроводив девушку Джонни продолжает завтрак с Джеффом, которому жаль, что Джонни так обошёлся с Гарнет, хотя сама девушка ему и не нравилась. После слов Джеффа «ведь у каждого человека должна быть душа, честь, достоинство», Джонни вдруг восклицает: «Зачем я тебя держу? Когда-нибудь я дам тебе промеж ушей», затем продолжает: «Перестань анализировать меня и мои поступки. Ты должен понять, что я делаю дела, но ты не можешь меня понять, потому что ты неудачник и прихлебатель. Те, кто может делать дело, делают его, остальные помогают, таким как я. Ты добрый человек, который готов отдать свои последние деньги Бог знает кому, ну и что? Этому человеку от этого лучше не станет. А я делаю дело, и в этом деле есть место для всех. Поэтому я стою обоими ногами на земле, меня не одурачишь, не обведёшь вокруг пальца». Выслушав эту речь, Джефф отвечает, что теперь понимает, зачем Джонни держит его при себе — «потому что даже Джонни Игеру нужен хотя бы один друг».

В этот момент Джонни звонит диспетчер таксопарка и сообщает, что его просил приехать сам Фэррелл. Джонни в форме таксиста приезжает к Фэрреллу на работу и проходит в кабинет. Фэррелл, назвав Джонни ворюгой, в жёсткой форме потребовал, чтобы тот больше никогда не приближался к его дочери, затем швыряет ему деньги за услугу и выгоняет из кабинета. Джонни понимает, что Фэррелл уже пытался поговорить с Лисбет, но она отказалась слушать отца, и тогда он набросился на него. Затем Фэррелл угрожает Джонни, говоря, что готов использовать свои связи, чтобы отправить того обратно за решётку, заявляя: «Ради своей дочери я пойду на всё, если это понадобиться, я тебя лично подставлю или убью, чтобы защитить дочь». Выйдя на улицу, Джонни встречается в своём такси с Марко, который говорит, что от Фэррелла стоит ждать неприятностей, так как он препятствует открытию стадиона, советуя не связываться с ним из-за девушки. Кроме того, Марко сообщает, что Лью Рэнкин связался с Хэллиганом и уже фактически работает на него.

Вечером Лисбет приезжает к Джонни на квартиру и играет с собакой привезённой игрушкой, входит Джонни, они обнимаются и целуются. Джонни выпроваживает собаку на кухню и говорит, что в детстве у него никогда не было собаки, как и много чего ещё, на что Лисбет отвечает, что теперь ей понятно, почему Джонни вырос таким — потому что в детстве у него не было собаки. В момент их любовных объяснений с поцелуями на кушетке в комнату входит Джулио, и, угрожая пистолетом, требует денег за свою работу. Джонни удаётся выбить пистолет из рук Джулио, после чего между мужчинами начинается драка. Когда Джулио валит Джонни на пол и садится на него, чтобы нанести решающий удар ножом по горлу, Лисбет по подсказке Джонни подбирает пистолет и стреляет в спину Джулио, после чего тот падает замертво. Джонни требует немедленно бежать, на что взволнованная Лисбет говорит, что не может так бросить раненого и хочет вызвать полицию. Джонни отвечает, что в таком случае, его сразу же посадят в тюрьму за нарушение режима удо. Джонни провожает её до такси, а затем возвращается в комнату, где живой и здоровый Джулио встаёт с пола, довольный своей актёрской игрой, на что вошедший Джефф говорит — «не знаю где тебе место — на сцене или на эшафоте». Оказывается, что вся сцена была подстроена, «окровавленная» рубашка была измазана кетчупом, а оружие заряжено холостыми патронами. Тем временем вернувшийся Джонни говорит Джеффу, что переживает из-за всего происходящего, он чувствует, что относится к Лисбет не так, как ко всем остальным девушкам. «Но, — резюмирует он, — дело есть дело». Джефф рассказывает Джулио о звонке Марко, который просил передать, что вечером Хэллиган собирает своих ребят на покер, куда пригласил и Рэнкина, но Джонни не пригласил. Джонни окончательно решает, что Рэнкин переметнулся к его конкуренту.

Взяв с собой Джеффа и Джулио, Джонни едет к Хэллигану. Джефф и Джонни проходят в комнату, где идёт игра, а Джулио остаётся в машине на улице. Джонни подходит к Хэллигану (Сай Кендалл), приветствует его, выпивает и садится играть. Когда подъезжает Рэнкин, Джулио садится к нему в машину и угрожая пистолетом, разоружает. Затем он даёт условный сигнал фонариком Джеффу, который наблюдает за сценой в окно. Джефф подходит к Джонни, который изображает из себя сильно напившегося и отводит его в спальню. Закрыв дверь, Джонни вылезает в окно, спускается вниз по пожарной лестнице, и садится в машину, где Джулио держит Рэнкина на курке. На двух машинах Джонни, Рэнкин и Джулио едут к отдалённой гостинице, якобы для того, чтобы проверить, почему она не приносит денег. Убедившись, что гостиница не работает, Джонни извиняется и возвращает Рэнкину оружие. В машине Рэнкин угрожает Джонни пистолетом и пытается выстрелить ему в спину, однако пистолет оказывается незаряженным. Джонни бьёт Рэнкина по голове, обливает салон виски, а затем сталкивает машину с Рэнкиным с высокого моста под колёса железнодорожного состава. Затем Джонни возвращается назад, поднимается в спальню к Хэллигану и выходит играть за карточный стол. В момент игры Хэллигану докладывают, что Рэнкин только что погиб в автокатастрофе. Джонни говорит, что в данном случае у него самое лучшее алиби, так как он весь вечер играл с городскими боссами в покер. Оставшись с Хэллиганом наедине, Джонни говорит ему, что в субботу открывает стадион для собачьих бегов, но он уменьшает долю Хэллигана в этом деле с 30 до 10 процентов, за то, что тот почувствовал себя слишком крутым и стал переманивать у него таких людей, как Рэнкин.

На следующий день Фэррелл приезжает на стадион к Джонни, который принимает прокурора, вальяжно расположившись в постели. Фэррелл требует объяснений по поводу того, что вчера произошло с его дочерью, говоря, что она пребывает в шоковом состоянии — не может ни говорить, ни есть, ни спать, ничего. Джонни отвечает, что через пару дней у неё всё пройдёт, а он её «прикроет». Далее он поясняет, что настоящие неприятности теперь начнутся у самого Фэррелла, рассказывая вчерашний случай, когда Лисбет застрелила человека. Джонни обещает прикрывать её, так как она спасла его жизнь — «тело никогда не всплывёт, свидетелей тоже не было», а пистолет с её отпечатками Джонни спрятал в безопасное место как защиту от Фэррелла. Прокурор обещает обо всём молчать, но Джонни кроме этого требует снять запрет на собачьи бега, так как в субботу он открывает свой стадион. Фэррелл готов подать в отставку, но отказывается помогать Джонни, которого по-прежнему называет ворюгой, однако Джонни заставляет его подчиниться, шантажируя судьбой дочери. Возмущённый Фэррелл спрашивает, «неужели ты подставишь девушку, которая спасала тебя из любви», на что Джонни отвечает — «плевал я на эту любовь, это бизнес». Фэррелл соглашается подчиниться и уходит. Входит Джефф и говорит, что «судя по твоему лицу ты победил, но не боишься ли ты, что в ссудный день всё тебе аукнется», однако Джонни чувствует себя на самой вершине.

В день открытия стадиона Джонни велит Джулио отнести Хэлликану пакет с его долей, называя это выигрышем в первых пяти забегах, и просит добавить, что тому ещё очень повезло. Хэлликан, который наблюдает за бегами из партера вместе с двумя своими коррумпированными партнёрами из мэрии, забирает пакет, после чего предлагает Джулио обсудить возможности их совместной работы без Джонни, на что Джулио соглашается. Тем временем Джонни, проходя мимо касс в форме таксиста, встречает Верна, который также пришёл на бега. Затем в баре Джонни встречает Мэй Блайт (Гленда Фаррелл), свою бывшую подружку, которая уже давно вышла замуж за полицейского, и у неё трое детей. Она рассказывает, что её муж — упрямый, честный полицейский — не давал развернуть сеть азартных игр в районе около дома, и за это его перевели в другой район. Теперь ему приходится ездить на работу два часа в один конец, он сильно устаёт и это создаёт сложности для их семьи. Мэй умоляет Джонни использовать своё влияние, чтобы начальство вернуло мужа в район поближе к дому, и хотя именно Джонни добился перевода мужа в другой район, он говорит, что не в силах ей помочь.

Вскоре в офис Джонни приезжает Джимми Кортни и просит его об аудиенции. Пока Джонни переодевается в дорогой костюм, Джимми рассказывает ему, что Лисбет в ужасном состоянии, так как он не виделся с ней уже пять дней — она не ест, не спит и ни с кем не говорит, просто сидит и смотрит в одну точку. Физически она здорова, и, по словам врача, проблемы у неё чисто психического свойства. Джимми говорит, что ему ясно, что проблемы Лисбет начались с момента появления Джонни. Полагая, что за деньги Джонни будет готов уехать в другой город, Джимми предлагает ему 300 тысяч долларов, это всё, что у него есть. Однако Джонни отвечает, что Джимми «только на полпути», так как только в бега он вложил полмиллиона долларов. Джимми обещает занять недостающую сумму и полностью расплатиться. Джонни говорит, что Джимми поступает как настоящий придурок, так как если он заберёт деньги, это не помешает ему забрать и Лисбет. Однако Джимми отвечает, что именно это он и имеет в виду, так как Лисбет любит Джонни, и он должен забрать её с собой. Джонни обещает подумать. После ухода Джимми Джонни пытается понять мотивы парня, но Джефф отвечает, что вряд ли Джонни «способен понять поступки любящего человека, потому что они бескорыстны, а ты — эгоист». За эти слова Джонни бьёт Джеффа, который поднимается и уходит, но вскоре возвращается, так как ему некуда идти. Джонни, впервые лаская собаку, извиняется за то, что ударил его, на что Джефф отвечает, что «теперь всё ясно между нами». Джефф говорит, что после того, как Джонни его ударил, он хотел сразу же пойти к прокурору и рассказать ему всё, про убийство Рэнкина и других: «Я бы стал трубадуром, закладывая тебя, но потом я бы застрелился». Но, пуская слезу, Джефф говорит, что у него кишка тонка заложить Джонни, даже после того, что "ты сделал с этой наивной девочкой — она полна любви к тебе, а ты сломал ей жизнь. И так ты поступаешь со всеми, кто рядом с тобой. Однако когда-то всего один раз ты сказал, что я — твой друг, и для меня этого оказалось достаточно, чтобы вернуться. После этих слов Джонни решает поехать домой к Лисбет и всё уладить, говоря, что действительно чувствует к ней нечто особенное.

Они подъезжают к дому Фэрреллов, после чего Джонни заходит в дом, а отец Лисбет пропускает его к девушке. Фэррелл говорит, что всё ей рассказал, включая об их договоре в отношении собачьих бегов. Фэррелл говорит, что хочет посадить Джонни, но судьба дочери для него важнее: «Моя дочь всегда верила мне, но больше не верит, и это тоже из-за тебя». Джонни заходит в комнату растрёпанной Лисбет, которая бросается ему на шею, говоря, что всё это было так ужасно. У неё на почве переживаний начала развиваться истерия, она перестала спать, боясь проговориться во сне. Лисбет спрашивает у Джонни, была ли у убитого семья, но Джонни утешает, что никого не было. Затем она уточняет у Джонни, что до истечения срока удо ему остаётся примерно через год, после чего с него снимут судимость и не смогут засадить на оставшиеся пять лет, после чего заявляет, что год потерпит, если Джонни будет её так же крепко обнимать, а потом пойдёт в полицию и во всём сознается. Потому что жить с таким грузом она не сможет. Не выдержав её слов, Джонни обнимает её и искренне говорит, что любит её: «Это первый раз в жизни, когда я говорю эти слова, понимая их значение, впервые говорю всерьёз». Не выдержав её мучений, Джонни сознаётся ей, что вся сцена убийства была подстроена. Он говорит: «Я использовал тебя, ты никого не убила, этот тип работает на меня, патроны были холостые, а вместо крови был кетчуп. Всё было сделано, чтобы шантажировать твоего отца, чтобы он снял запрет на открытие стадиона для собачьих бегов». Однако Лисбет не верит ему, считая, что он всё это придумал, чтобы утешить её. У Лисбет опять начинается истерика, после чего она мгновенно теряет силы и засыпает. В машине Джонни сообщает Джеффу, что рассказал Лисбет правду, но она не поверила, и он решает в качестве доказательства надо показать ей живого Джулио. Джефф предостерегает его, говоря, что если она расскажет об этом Фэрреллу, то Джонни снова посадят.

Когда Джонни возвращается в свой офис, Марко сообщает ему, что Джулио переметнулся к Хэллигану. Это сказал сам Хэллиган, требуя теперь 50 процентов с бегов, так как ему всё известно о той роли, которую Джулио сыграл в его спектакле с убийством. Джонни немедленно едет в дом Хэллигана, где в одной из комнат находит выпивающего Джулио. Джонни начинает с ним дружеский разговор, вспоминая старые времена, между делом узнавая, что Хэллиган вернётся через полчаса. Затем Джонни уговаривает Джулио сходить с ним на последнее дело. В этот момент в комнату врывается Хэллиган, говоря Джулио, что Джонни через пять минут после выхода на улицу пришьёт его так же, как Рэнкина. Джулио лезет в карман, чтобы достать пистолет, но Джонни несколькими ударами сбивает его с ног, тот падает и теряет сознание. В этот момент входит подручный Хэллигана с пистолетом в руке и успокаивает Джонни. Хэллиган говорит, что они много лет успешно работали вместе и не надо горячиться и всё разрушать за несколько минут, как раз когда пошли деньги. Джонни отвечает, что согласен вернуться к цифре 30 процентов, а подробности обсудить утром. Джонни и Хэллиган жмут руки, и Джонни уходит.

Джонни заходит в ближайший комиссионный магазин и покупает там старое пальто, шарф и шляпу. Пока продавец уходит почистить одежду, Джонни звонит Джимму Кортни, давая ему какие-то инструкции. Затем Джонни возвращается к Джеффу, отдаёт ему своё пальто и шляпу и просит, чтобы Джефф одел одного из подручных Джонни в его пальто и шляпу и проехался с ним на машине по нескольким знакомым точкам для обеспечения алиби. Переодевшись в только что купленное пальто, Джонни встречает на улице у офиса Хэллигана подъехавших Джимми Кортни и Лисбет. Джонни говорит, что сейчас из дома напротив выйдет несколько человек, и один из них будет тем, кого она якобы убила. Таким образом он докажет, что говорил правду и что этот мужчина жив. Далее Джонни рассказывает Лисбет, что Джимми предложил ему все свои деньги «только ради того, чтобы я составил её счастье, вот насколько он тебя любит». Озадаченная Лисбет спрашивает, не хочет ли он этим сказать, что они расстаются, ведь Джонни совсем недавно говорил, что любит её, на что Джонни отвечает, «да ладно, ляпнул там ерунду».

В этот момент на улицу выходит Джулио, и Джонни указывает Лисбет на него, после чего натягивает шляпу на глаза и идёт ему навстречу, прикидываясь пьяным. Поравнявшись с Джулио, Джонни угрожая пистолетом, разоружает его и подводит к Лисбет. Однако Лисбет не обращает внимания на Джулио, и требует от Джонни признать, что только что он сказал неправду о своём отношении к ней. Джонни говорит, что сейчас для него главное расправиться с Джулио, а она должна немедленно уехать. В этот момент Джулио отталкивает Джонни и убегает, Джонни стреляет ему в след, но тот успевает скрыться в офисе Хэллигана. Понимая, что сейчас появятся люди Хэллагана и начнётся стрельба, Джонни требует, чтобы Лисбет немедленно уезжала, однако она отказывается и виснет у него на шее. Тогда Джонни бьёт её по лицу, и когда она теряет сознание, переносит в машину Джимми со словами «ну и что с того, что люблю». Джонни просит никогда не передавать ей его последние слова и увезти её из его жизни. Джимми увозит Лисбет.

Джонни идёт по направлению к офису Хэллагана, и видит, как оттуда выходят трое человек, включая самого Хэллагана и Джулио, который тут же начинает стрелять. Раненый Джонни открывает ответный огонь, начинается перестрелка, в ходе которой Джонни убивает всех троих бандитов. В этот момент останавливается проезжающий мимо автобус, из которого выходит полицейский, пытающийся остановить в стреляющего Джонни. Когда Джонни пытается бежать, полицейский убивает его. Примчавшийся Джефф приподнимает умирающего Джонни, говоря, что «этот человек мог бы взобраться на самую высокую вершину в мире, если бы только выбрал правильную гору». По иронии судьбы, убившим Джонни полицейским оказывается возвращающийся со службы муж Мэй.

В ролях

• Роберт Тейлор — Джонни Игер
• Лана Тёрнер — Лисбет Бард
• Эдвард Арнольд — Джон Бенсон Фаррелл
• Ван Хефлин — Джефф Хартнетт
• Роберт Стерлинг — Джимми Кортни
• Патрияция Дэйн — Гарнет
• Гленда Фаррелл — Мэй Блайт
• Генри О'Нил — А.Дж. Верн
• Диана Льюис — Джуди Санфорд
• Барри Нельсон — Лью Рэнкин
• Пол Стюарт — Джулио
• Сай Кэндалл — Билл Хэллиган

Создатели фильма и исполнители главных ролей

В 1943 году режиссёр Марвин Лерой был номинирован на Оскар за постановку мелодрамы «Плоды случайности» (1942). Среди других наиболее значимых работ Лероя — протонуаровые криминальные драмы «Маленький Цезарь» (1931), «Пятизвёздный финал» (1931), «Я — беглый каторжник» (1933) и «Они не забудут» (1937), драматический мюзикл «Золотоискатели 1933 года» (1933), военная драма «Тридцать секунд над Токио» (1944) и, позднее, военная комедия «Мистер Робертс» (1955) и криминальная психологическая драма «Дурная кровь» (1956). Как отмечает историк кино Деннис Шварц, «будучи грамотным и опытным режиссёром, Лерой первым в 1936 году подписал контракт от имени „Уорнер бразерс“ со знаменитой „девушкой в свитере“ Ланой Тёрнер (на съёмку в фильме „Они не забудут“) и воссоединился с ней в этом фильме». В дальнейшем Лерой работал с Тёрнер в качестве режиссёра на военной мелодраме «Возвращение домой» (1948) и комедии «Латинские любовники» (1953). Лерой также неоднократно снимал и Роберта Тейлора, в частности, в военных мелодрамах «Мост Ватерлоо» (1940) и «Побег» (1940), а также в исторической драме «Камо грядеши» (1951).

Киновед Маргарита Ландазури пишет, что «после дебюта Роберта Тейлора в кино в 1934 году, женщины буквально замирали от его невероятной красоты в таких фильмах, как „Камилла“ (1937) об очаровательной любви между ним и Гретой Гарбо. Но у мужчин „человек с идеальным профилем“ (как его подавали в рекламе) вызывал отвращение, и они предпочитали более мужественных звёзд, таких как Кларк Гейбл. И потому, начиная с „Янки в Оксфорде“ (1938), когда Тейлор впервые продемонстрировал свою волосатую грудь, студия „Метро-Голдвин-Майер“ стала ставить его на более мужественные роли». Как отмечает Ландазури, «„Джонни Игер“ был очередной попыткой студии сделать образ Тейлора более жёстким и навсегда избавить его от образа „красавчика“. Тейлор играет здесь хладнокровного гангстера с новыми для себя усами, придающими более мужественный вид, который поддаётся чарам дочери окружного прокурора в исполнении Тёрнер». Ландазури продолжает: «Реклама фильма гласила „Тейлор и Тёрнер — вместе они потрясающи!“, и так оно и было. Тейлор и Тёрнер — два самых красивых лица, когда-либо появлявшихся на экране — были динамитом в своём единственном совместном фильме». Надо отметить, что «их горячая экранная химия была перенесена в реальную жизнь, когда женатому Тейлору было трудно устоять перед 21-летней сексуальной блондинкой». По словам Ландазури, «в своей автобиографии Тёрнер признаёт, что у них была романтическая связь, но не было романа. Она говорит, что „флиртовала“, но не хотела разрушать брак Тейлора с Барбарой Стенвик. Тейлор, однако, сказал своей жене, что влюблён в Тёрнер и попросил у неё развод. Тёрнер говорит, что охладила его ухаживания, и брак Тейлора сохранился. Как бы то ни было, взаимная тяга между двумя звёздами пошла фильму на пользу».

Помимо этой картины Роберт Тейлор сыграл в таких фильмах нуар, как «Подводное течение» (1946), «Высокая стена» (1947), «Взятка» (1949), «Полицейский-мошенник» (1954) и «Девушка с вечеринки». В 1958 году Лана Тёрнер номинировалась на Оскар как лучшая актриса в главной роли в драме «Пейтон-плейс» (1957). Она сыграла в таких значимых картинах, как фильм нуар «Почтальон всегда звонит дважды» (1946), приключенческая драма «Три мушкетёра» (1948) и драмы «Злые и красивые» (1952) и «Имитация жизни» (1959).

Оценка фильма критикой

Общая оценка фильма

Сразу после выхода фильма на экраны критика встретила его неоднозначно. Журнал «Variety», в частности, написал, что «это криминальный фильм с несколькими новыми сюжетными поворотами,… но по большому счёту это знакомая история о ловком гангстере и невинной богатой девушке». Газета «Нью-Йорк таймс» отметила, что эта «гангстерская мелодрама» рассказывает «очередную историю о неисправимо плохом парне, влиятельном и красивом, на пути к своему судному дню», которая выглядит «сильно разукрашенной дешёвой постановкой, в которой женщины являются „дамочками“, а оружие — „волынами“. Но сделан фильм с размахом». Газета считает, что фильм "«порадует кассу, он чистый и простой», однако «по определённой неписанной традиции почему-то подразумевается, что Джонни является гением, способным достичь самых высот, который сошёл с пути истинного из-за несчастливого детства». Картина «движется в бурном темпе, а Тейлор и Тёрнер высекают искры в своём безумном романе», и «хотя фильму не хватает цели, он несёт сильный заряд шока и возбуждения».

Современные критики оценивают фильм жёстче, считая, что для гангстерского нуара он слишком слащав. Так, журнал «TimeOut» обращает внимание на то, как «с характерным для „Метро-Голдвин-Майер“ глянцем и необходимым искуплением в финале, этот гангстерский фильм превращается в самую мыльную из мыльных опер». Историк кино Деннис Шварц полагает, что «ничто не может спасти эту приторную криминальную мелодраму от её рвения понравиться в качестве романтической мыльной оперы». Далее он отмечает, что картину «можно назвать своего рода слабеньким фильмом нуар, где Тейлор, будучи гангстером, винит в своём криминальном прошлом своё несчастное детство — в котором у него не было даже собаки». Хотя, по словам Шварца, фильм «вносят в списки фильмов нуар, ему явно не удаётся воплотить мрачные принципы» этого жанра. Сходного мнения придерживается и Ханс Воллстейн, написавший, что «картину часто называют одной из первых попыток в жанре фильм нуар, но фильм для этого слишком красивенький, а Роберт Тейлор и Лана Тёрнер постоянно стремятся встать так, чтобы свет падал на них наилучшим образом».

Оценка работы сценаристов и режиссёра

Газета «Нью-Йорк таймс» высоко оценила работу сценаристов, написав, что «хотя гангстерские мелодрамы сейчас точно не на пике моды, сценарные портные „Метро-Голдвин-Майер“ непревзойдённо подогнали фильм под Роберта Тейлора и Лану Тёрнер», далее отметив, что «благодаря живой и страстной режиссуре Лероя» Тейлор и Тёрнер «превратили „Джонни Игер“ в плотную историю об ужасе криминального мира, которая жмёт на всю катушку — даже на тормозах». В общем, резюмирует газета, «сценарий сильный, а мистер Лерой держит производство на должном уровне».

По мнению журнала «TimeOut», «cценаристы Ли Махин и Эдвард Грант предлагают для этого гангстерского фильма интригующую грязную историю о хладнокровном бандите, его гомосексуальном мальчике для битья и мазохистской светской девушке, которой не терпится попробовать то, что у него есть („Я думаю, он ударит женщину, если она его разозлит“)». Далее «TimeOut» пишет, что «Лерой управляет этой гранд-оперой с определённым стилем при отличной операторской работе Харольда Россона», однако, замечает журнал, «ничто не может спасти фильм, который предлагает думать, что герой стал плохим, потому что в детстве у него не было собаки».

Деннис Шварц замечает, что «Махин и Грант вычищают из сценария много отвратительного (что можно было бы ожидать в фильме этого жанра), в то время, как Лерой придаёт ему обычную высоконравственную трактовку, которыми столь знаменита студия „Метро-Голдвин-Майер“ (эта студия обычно не делала криминальных фильмов)». Но, по мнению Шварца, в «саморазрушении фильма нельзя винить Лероя, который выжил из плохого сценария всё, что можно, с помощью своего высокого стиля и энергии». Воллстейн обращает внимание на то, что во время работы «на „Уорнер бразерс“ Лерой был бескомпромиснее», тем не менее он ставит картину «со своим обычным профессионализмом», и кроме того фильм «выигрывает в производстве благодаря привычной заботе студии „Метро-Голдвин-Майер“».

Оценка актёрской игры

Как уже отмечалось, актёрская игра является самой сильной стороной этой картины. Журнал «Variety» считает, что «Тейлор создаёт убедительный образ красавчика (который не является отражением его лично), а Тёрнер не менее успешна в актёрском плане», и кроме того «легко притягивает к себе мужские взгляды». Журнал выделяет также «Вана Хефлина, который великолепен в качестве вечно пьяного компаньона Тейлора». «Нью-Йорк таймс» считает, что «Тейлор выглядит почти столь же хладнокровно, как и звучит, и ему не уступает Тёрнер, вновь выступающая в роли несчастной Изольды для мужчин по ту сторону закона», а «Ван Хефлин создаёт сардонический портрет друга и партнёра Джонни, который отличается многословием и причудливыми цитатами».

Ландазури приводит слова Ванды Хэйл в газете «Нью-Йорк дейли ньюз» о том, что «Тейлор изображает гангстера красивым настолько, что такого редко встретишь, прочёсывая криминальный мир»", от себя добавляя «не столь важно, насколько красив Тейлор, а то, что его игра в этом фильме — одна из лучших в его карьере». Ландазури считает, что «обе звезды (Тейлор и Тёрнер) продемонстрировали актёрское мастерство, и доказали, что они были не просто красавчиками. Но, как ни была бы хороша их игра, их затмил Ван Хефлин в роли пьющего, интеллектуального лучшего друга Тейлора».

Шварц пишет: «Тейлор играет главную роль хладнокровного рэкетира, который влюбляется в Лану, ранимую светскую даму, с которой играет как с наивной простачкой, получая в третьем акте искупление через её любовь, прежде чем пасть в блеске пуль». По мнению критика, «Тейлор был неправильно выбран на эту роль, так как не смотрится как нуаровый протагонист. Он продолжает пребывать в своём обычном амплуа положительного героя, хотя фильм и не был сделан в расчёте на его красоту женского любимчика». А вот Ван Хефлин за свою сильную роль ненавидящего себя пьяного дружка Джонни завоевал Оскар". Так же считает и Воллстейн, написавший, что «Ван Хефлин в роли пьющего адвоката и друга Тейлора легко справляется с актёрской игрой и заслуженно удостаивается Оскара как лучший актёр второго плана». Но, по мнению критика, «как Тейлор, так и Тёрнер тоже поразительно сильны, а крепкий подбор актёров второго плана добавляет красок событиям, порой впадающим в чрезмерный мелодраматизм».

Ссылки

• [www.imdb.com/title/tt0033774/ Джонни Игер] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/v26437 Джонни Игер] на сайте Allmovie
• [www.afi.com/members/catalog/DetailView.aspx?s=&Movie=26764 Джонни Игер] на сайте Американского института кино
• [www.tcm.com/tcmdb/title/2019/Johnny-Eager/ Джонни Игер] на сайте Turner Classic Movies
• [www.youtube.com/watch?v=q7--sBTHPVQ Джонни Игер] трейлер на сайте YouTube

Отрывок, характеризующий Джонни Игер

– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.