Кабот, Джон

Джон Кабот

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Генуэзец Джова́нни Кабо́то (итал. Giovanni Caboto, ок. 1450, Генуя — 1499, более известен как Джон Ка́бот (англ. John Cabot)) — итальянский и французский мореплаватель и купец на английской службе, впервые исследовавший побережье Канады.

Биография

Происхождение

Родился в Италии. Известен под именами: на итальянский манер — Джованни Кабото, Джон Кабот — на английский, Жан Кабо — на французский, Хуан Кабото — на испанский. Различные варианты имени встречаются в неитальянских источниках XV века о Каботе.

Примерная дата рождения Кабота — 1450 г., хотя не исключено, что он родился немного раньше. Предполагаемые места рождения — Гаэта (итальянская провинция Латина) и Кастильоне-Кьяварезе, что в провинции Генуя.

В 1496 г. современник Кабота, испанский дипломат Педро де Айала, упомянул о нём в одном из своих писем Фердинанду и Изабелле как об «очередном генуэзце, как Колумб, предлагающем английскому королю предприятие, подобное плаванию в Индию».

Известно, что в 1476 г. Кабот стал гражданином Венеции, что говорит о том, что семья Кабота переехала в Венецию в 1461 г. или раньше (получение венецианского гражданства было возможно только в случае проживания в этом городе на протяжении предшествующих 15 лет).

Путешествия

Подготовка и финансирование

В Севилье и Лиссабоне Кабот пытался заинтересовать испанских монархов и португальского короля своим проектом достижения страны пряностей через Северную Азию, но потерпел неудачу. Кабот переехал со всей семьей в Англию примерно в середине 1495 г., где его и начали звать на английский манер Джоном Каботом. В итоге он нашёл финансовую поддержку в этой стране, то есть, как и многие другие итальянские первооткрыватели, в том числе Колумб, Кабот был нанят другой страной, а данном случае Англией. План его путешествия, видимо, начал зарождаться ещё в конце 70-х — начале 80-х гг., когда он ходил на Ближний Восток за индийскими товарами. Тогда расспрашивал арабских купцов, откуда они получают пряности. Из их неясных ответов он заключил, что пряности «родятся» в каких-то странах, расположенных далеко к северо-востоку от «Индий». А поскольку Кабот считал Землю шаром, он сделал логический вывод, что далёкий для индийцев северо-восток — «родина пряностей» — является близким для итальянцев северо-западом. Его план был прост — сократить путь, начав движение от северных широт, где долготы значительно ближе друг к другу.

По прибытии в Англию Кабот сразу отправился в Бристоль в поисках поддержки — на этом сходятся многие историки.

Все последовавшие экспедиции Кабота стартовали именно в этом порту, и это был единственный английский город, проводивший исследовательские экспедиции в Атлантику до Кабота. К тому же, жалованная грамота Каботу предписывала, что все экспедиции должны предприниматься из Бристоля. Хотя Бристоль кажется наиболее удобным городом для поиска Каботом финансирования, британский историк Элвин Руддок, придерживавшаяся ревизионистских взглядов при изучении жизненного пути Кабота, объявила о находке свидетельств того, что в действительности Кабот сначала отправился в Лондон, где заручился поддержкой итальянского сообщества. Руддок предположила, что покровителем Кабота стал монах ордена св. Августина Джованни Антонио де Карбонариис, бывший в хороших отношениях с королём Генрихом VII и представивший ему Кабота. Руддок утверждала, что именно так Кабот получил ссуду от итальянского банка в Лондоне.

Подтвердить её слова сложно, поскольку она распорядилась уничтожить свои записки после её смерти в 2005 г. Организованный в 2009 г. британскими, итальянскими, канадскими и австралийскими исследователями в Бристольском университете «Проект Кабота» («The Cabot Project») направлен на поиски недостающих свидетельств в поддержку утверждений Руддок о ранних путешествиях и других плохо изученных фактах жизни Кабота.

Жалованная грамота Каботу от Генриха VII (5 марта 1496) позволяла Каботу и его сыновьям плавать «во все части, регионы и берега Восточного, Западного и Северного морей, под британскими знаменами и флагами, с пятью судами любого качества и нагрузки, а также с любым количеством моряков и любыми людьми, которых они хотят с собой взять…» Король оговаривал для себя пятую часть дохода от экспедиции. В разрешении намеренно не указывалось южное направление, чтобы избежать столкновения с испанцами и португальцами.

Подготовка Кабота к путешествию проходила в Бристоле. Бристольские купцы дали средства на снаряжение новой западной экспедиции, получив известия об открытиях Колумба. Возможно, они поставили во главе экспедиции Кабота, возможно, он вызвался сам. Бристоль был главным морским портом Западной Англии и центром английского рыболовства в Северной Атлантике. С 1480 г. бристольские купцы несколько раз посылали суда на запад на поиски мифического острова блаженных Бразил, якобы находившегося где-то в Атлантическом океане и «Семи золотых городов», но все корабли возвращались обратно, не совершив никаких открытий. Многие, однако, верили, что Бразил был достигнут бристольцами ранее, но потом информация о его местонахождении якобы была утеряна.

Первое путешествие

Поскольку Кабот получил жалованную грамоту в марте 1496 г., считается, что плавание проходило летом этого же года. Все, что известно о первом плавании содержится в письме бристольского купца Джона Дея, адресованного Христофору Колумбу и написанного зимой 1497/98 г. В письме содержится информация о первых двух плаваниях Кабота, упоминается также якобы несомненный случай обнаружения бристольскими купцами Бразила, которые, по словам Дея, к тому же достигли позднее мыса тех земель, куда намеревался отправиться Кабот. В основном же говорится о плавании 1497 года. Первому путешествию посвящено лишь одно предложение: «Поскольку Ваша светлость заинтересована информацией о первом плавании, вот что произошло: он отправился на одном корабле, его экипаж запутал его, припасов было немного, и он столкнулся с плохой погодой, и решил повернуть назад».

Второе путешествие

Практически вся информация о плавании 1497 года черпается из четырёх небольших писем и в бристольской Хронике Мориса Тоби.Хроника содержит сухие факты о втором плавании Кабота. Ведущаяся с 1565 г., Бристольская Хроника в записи от 1496/97 г. повествует: «В этот год, в день св. Иоанна Крестителя [24 июня 1497] земля Америка была найдена купцами из Бристоля, на бристольском корабле, названным Мэтью; это судно отправилось из Бристоля во второй день мая и вернулось домой 6 августа.» Эта запись ценна тем, что из всех сохранившихся источников только она содержит информацию о времени начала и завершения экспедиции. К тому же, это единственный источник до XVII в., упоминающий название корабля Кабота. Несмотря на то, что данный источник поздний, некоторые детали подтверждаются источниками, о которых бристольский хронист знать не мог. Поэтому считается, что он скопировал основную информацию из какой-то более ранней хроники, заменив слова «новая земля» («new found land», или нечто подобное) словом «Америка», ставшим общеупотребительным к 1565 г. Будучи подтверждаемой другими источниками, информация из данной хроники считается достоверной.

Вышеупомянутое так называемое письмо Джона Дея было написано бристольским купцом зимой 1497/98 г. человеку, который практически наверняка определен как Христофор Колумб. Колумб, вероятно, был заинтересован плаванием, поскольку, будь открытые Каботом земли расположены западнее меридиана, установленного Тордесильясским договором как граница сфер влияния Испании и Португалии, или отправься Кабот западнее запланированного, плавание представляло бы собой открытый вызов монопольным правам Колумба на западные исследования. Письмо ценно тем, что его автор был, предположительно, напрямую связан с главными действующими лицами путешествия и собрал о нём все детали, которые мог. Дей пишет, что судно Кабота провело в пути 35 дней, прежде чем была замечена суша; около месяца Кабот исследовал берега, продвигаясь к вышеупомянутому мысу, располагавшемуся наиболее близко к берегам Ирландии; за 15 дней экспедиция достигла берегов Европы.

В ещё одном письме, написанном 23 августа 1497 г. венецианским купцом Лоренцо Паскуалиго, плавание Кабота упоминается как некий слух: «Этот наш венецианец, который отправился из Бристоля на маленьком корабле вернулся и говорит, что нашел земли в 700 лигах от Бристоля… он проплыл вдоль берегов 300 лиг… и не видел ни души; но привез сюда королю кое-какие штучки… так что по ним он судит, что на той земле есть жители».

Автор третьего письма, дипломатического характера, неизвестен. Оно было написано 24 августа 1497 г., по всей видимости, правителю Милана. Плавание Кабота лишь коротко упоминается в данном письме, также говорится, что король намерен снабдить Кабота для нового плавания пятнадцатью или двадцатью кораблями.

Четвёртое письмо также адресуется миланскому правителю и написано миланским послом в Лондоне Раймондо де Раймонди де Сончино 18 декабря 1497 г. Письмо, видимо, основано на личных беседах его автора с Каботом и его бристольскими соотечественниками, которые названы «ключевыми людьми в данном предприятии» и «прекрасными мореплавателями». Здесь же рассказывается, что Кабот нашёл в море место, «роящееся» рыбой, и правильно оценил свою находку, объявив в Бристоле, что теперь англичане могут не ходить за рыбой в Исландию.

Вдобавок к вышеупомянутым четырём письмам, доктор Элвин Руддок утверждала, что нашла ещё одно, написанное 10 августа 1497 г. базировавшимся в Лондоне банкиром Джованни Антонио до Карбонариис. Это письмо ещё предстоит найти, поскольку неизвестно, в каком архиве Руддок обнаружила его. Из её комментариев можно допустить, что подробного описания плавания письмо не содержит. Однако письмо может представлять собой ценный источник, если, как утверждала Руддок, действительно содержит новые сведения в поддержку тезиса о том, что мореплаватели Бристоля обнаружили землю по ту сторону океана ещё до Кабота.

Известные источники не сходятся во всех деталях о путешествии Кабота, поэтому не могут считаться полностью достоверными. Однако обобщение представленной в них информации позволяет говорить, что:

• У Кабота было лишь одно «небольшое судно» с 50 т груза — бристольский корабль «Мэтью» (The Matthew of Bristol; корабль, видимо, был назван в честь жены Кабота Маттеи);
• На корабле было достаточно припасов для семи или восьми месяцев плавания;
• Судно отплыло в мае с экипажем в 18 или 20 человек. Некоторые члены экипажа были людьми довольно высокого статуса: это, по меньшей мере, два бристольских купца. На корабле также присутствовали, помимо бристольских моряков, один бургундец и один генуэзский цирюльник (видимо, в качестве хирурга).
• Экспедиция Кабота, покинув Бристоль, проплыла мимо Ирландии через Атлантический океан и достигла северной оконечности о. Ньюфаундленд 24 июня 1497 г. — Кабот назвал эту землю Терранова.
• В одной из гаваней Кабот высадился и объявил землю владением английского короля. Точное место этой высадки является предметом споров: историки в разные времена предполагали, что это были Бонависта, Сент Джонс в Ньюфаундленде, остров Кейп-Бретон, Нова Скотиа, Лабрадор, Мэн. Правительствами Канады и Великобритании официально признается как место высадки Кабота Кейп-Бонависта. Вне зависимости от реального места высадки Кабота, его экспедиция считается первой европейской экспедицией, достигшей берегов Северной Америки со времен викингов.
• Кабот лишь раз ступил на североамериканскую землю — недалеко от участка суши, который они в первую очередь заметили с корабля — и, имея немногочисленный экипаж, не осмелился продвинуться вглубь «дальше расстояния арбалетного выстрела». В письмах Паскуалиго и Дея отмечается, что контакт с аборигенами не имел места, однако Дей пишет, что члены экипажа поняли, что достигнутая земля не была безлюдна: они обнаружили остатки кострища, человеческую тропу, рыболовные сети, навоз животных, которых они посчитали одомашненными, и деревянное орудие труда. Команда задержалась на новой земле достаточно лишь для того, чтобы пополнить запасы пресной воды и оставить после себя венецианское и папское знамена. После этого Кабот провел несколько дней, «исследуя берега», дойдя приблизительно до 46° 30 с.ш. и 55° з.д. В море он увидел большие косяки сельди и трески — так была обнаружена Большая Ньюфаундлендская банка, долгое время один из самых богатых в мире районов рыболовства, крупная — более 300 тыс. км² — отмель в Атлантике. Плывя вдоль берега, Кабот видел двух фигур, бегущих друг за другом, но не различил, были ли это животные или люди. Членам экипажа казалось, что на суше видны поля, где могли быть поселения. В основном новые земли открывались при движении обратно (о чём пишет Джон Дей), из чего можно заключить, что высадка произошла с уклоном на юго-запад.

Кабот достиг Бристоля 6 августа 1497 г. В Англии решили, что он открыл «царство великого хана», как в то время называли Китай.

Третье путешествие

Вернувшись в Англию, Кабот сразу отправился на королевскую аудиенцию. 10 августа 1497 года он был награждён как чужеземец и бедняк 10 фунтами стерлингов, что эквивалентно двухлетнему заработку обычного ремесленника. По прибытии Кабота чествовали как первооткрывателя. 23 августа 1497 года Раймондо де Раймонди де Сончино писал, что Кабота «называют великим адмиралом, он одет в шелк, и эти англичане бегают за ним, как сумасшедшие». Подобное восхищение продолжалось недолго, поскольку в течение следующих нескольких месяцев внимание короля было захвачено Вторым восстанием корнцев 1497 года. Восстановив свою власть в регионе, король вновь обратил внимание на Кабота. В декабре 1497 года Кабота наградили пенсией в размере 20 фунтов стерлингов в год. В феврале следующего года Каботу была жалована грамота на проведение второй экспедиции. В Большой Лондонской Хронике (The great chronicle of London) сообщается, что Кабот отплыл из Бристоля в начале мая 1498 года с флотом из пяти судов. Утверждается, что некоторые корабли были нагружены товарами, в том числе предметами роскоши, что говорит о том, что экспедиция надеялась вступить в торговые связи. В письме испанского уполномоченного в Лондоне Педро де Айалы Фердинанду и Изабелле сообщается, что один из кораблей попал в июле в шторм и был вынужден остановиться у берегов Ирландии, остальные же корабли продолжили свой путь. Источников о данной экспедиции на настоящий момент известно очень мало. Несомненно лишь то, что английские суда в 1498 году достигли Северо-Американского материка и прошли вдоль его восточного побережья далеко на юго-запад. О больших географических достижениях второй экспедиции Кабота известно не из английских, а из испанских источников. На знаменитой карте Хуана де ла Косы (того самого Косы, принимавшего участие в первой экспедиции Колумба и являвшегося капитаном и владельцем её флагмана «Санта-Мария») нанесена длинная береговая линия далеко к северу и северо-востоку от Эспаньолы и Кубы с реками и рядом географических названий, а также с заливом, на котором написано: «море, открытое англичанами» и с несколькими английскими флагами.

Предполагается, что флот Кабота заблудился в океанских водах. Предполагают, что Джон Кабот умер в пути, и командование кораблями перешло к его сыну Себастьяну Каботу. Относительно недавно доктор Элвин Руддок якобы обнаружила свидетельства того, что Кабот вернулся со своей экспедицией в Англию весной 1500 года, то есть что Кабот возвратился после долгого двухлетнего исследования восточного побережья Северной Америки, вплоть до испанских территорий в Карибском море.

Потомство

Сын Кабота Себастьян позднее совершил по меньшей мере одно плавание — в 1508 г. — к Северной Америке в поисках Северо-западного прохода.

Себастьян был приглашен в Испанию на должность главного картографа. В 1526—1530 гг. он возглавлял большую испанскую экспедицию к берегам Южной Америки. Достиг устья реки Ла-Платы. По рекам Парана и Парагвай проник вглубь южноамериканского континента.

Потом его снова переманили к себе англичане. Здесь Себастьян получил должность главного смотрителя морского ведомства. Он был одним из основателей английского морского флота. Он же инициировал попытки достигнуть Китая двигаясь на восток, то есть по нынешнему северному морскому пути. Организованная им экспедиция под руководством Ченслера дошла до устья Северной Двины в районе нынешнего Архангельска. Отсюда Ченслер добрался до Москвы, где в 1553 г. заключил торговый договор между Англией и Россией [Ричард Ченслор посещал Москву в 1554 году, при Иване Грозном!].

Источники и историография

Рукописи и первичные источники о Джоне Каботе очень немногочисленны, но известные источники собраны вместе во многих работах исследователей. Лучше общие собрания документов о Каботе-старшем и Каботе-младшем — собрание Биггара (Biggar, 1911) и Уильямсона (Williamson). Ниже представлен список известных собрания источников о Каботе на различных языках:

• R. Biddle, A memoir of Sebastian Cabot (Philadelphia and London, 1831; London, 1832).
• Henry Harrisse, Jean et Sébastien Cabot (1882).
• Francesco Tarducci, Di Giovanni e Sebastiano Caboto: memorie raccolte e documentate (Venezia, 1892); Eng. trans., H. F. Brownson (Detroit, 1893).
• S. E. Dawson, «The voyages of the Cabots in 1497 and 1498,»
• Henry Harrisse, John Cabot, the discoverer of North America, and Sebastian Cabot his son (London, 1896).
• G. E. Weare, Cabot’s discovery of North America (London, 1897).
• C. R. Beazley, John and Sebastian Cabot (London, 1898).
• G. P. Winship, Cabot bibliography, with an introductory essay on the careers of the Cabots based on an independent examination of the sources of information (London, 1900).
• H. P. Biggar, The voyages of the Cabots and of the Corte-Reals to North America and Greenland, 1497—1503 (Paris, 1903); Precursors (1911).
• Williamson, Voyages of the Cabots (1929). Ganong, «Crucial maps, i.»
• G. E. Nunn, The mappemonde of Juan de La Cosa: a critical investigation of its date (Jenkintown, 1934).
• Roberto Almagià, Gli italiani, primi esploratori dell’ America (Roma, 1937).
• Manuel Ballesteros-Gaibrois, "Juan Caboto en España: nueva luz sobre un problema viejo, " Rev. de Indias, IV (1943), 607-27.
• R. Gallo, "Intorno a Giovanni Caboto, " Atti Accad. Lincei, Scienze Morali, Rendiconti, ser. VIII, III (1948), 209-20.
• Roberto Almagià, "Alcune considerazioni sui viaggi di Giovanni Caboto, " Atti Accad. Lincei, Scienze Morali, Rendiconti, ser. VIII, III (1948), 291—303.
• ·Mapas españoles de América, ed. J. F. Guillén y Tato et al. (Madrid, 1951).
• Manuel Ballesteros-Gaibrois, "La clave de los descubrimientos de Juan Caboto, " Studi Colombiani, II (1952).
• Luigi Cardi, Gaeta patria di Giovanni Caboto (Roma, 1956).
• Arthur Davies, "The ‘English’ coasts on the map of Juan de la Cosa, " Imago Mundi, XIII (1956), 26-29.
• Roberto Almagià, "Sulle navigazioni di Giovanni Caboto, " Riv. geogr. ital., LXVII (1960), 1-12.
• Arthur Davies, "The last voyage of John Cabot, " Nature, CLXXVI (1955), 996-99.
• D. B. Quinn, «The argument for the English discovery of America between 1480 and 1494,» Geog. J., CXXVII (1961), 277-85. Williamson, Cabot voyages (1962).

Литература по теме:

• Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. Т.2. Великие географические открытия (конец XV — середина XVII в.) — М., Просвещение, 1983.
• Хеннинг Р. Неведомые земли. В 4 т. — М., Изд-во иностранной литературы, 1961.
• Evan T. Jones, Alwyn Ruddock: John Cabot and the Discovery of America, Historical Research Vol 81, Issue 212 (2008), pp. 224–254.
• Evan T. Jones, Henry VII and the Bristol expeditions to North America: the Condon documents, Historical Research, 27 Aug 2009.
• Francesco Guidi-Bruscoli, 'John Cabot and his Italian Financiers', Historical Research (Published online, April 2012).
• J.A. Williamson, The Cabot Voyages and Bristol Discovery Under Henry VII (Hakluyt Society, Second Series, No. 120, CUP, 1962).
• R. A. Skelton, «CABOT (Caboto), JOHN (Giovanni)», Dictionary of Canadian Biography Online (1966).
• H.P. Biggar (ed.), The Precursors of Jacques Cartier, 1497—1534: a collection of documents relating to the early history of the dominion of Canada (Ottawa, 1911).
• O. Hartig, «John and Sebastian Cabot», The Catholic Encyclopedia (1908).
• Peter Firstbrook, 'The Voyage of the MATTHEW: Jhon Cabot and the Discovery of North America', McClelland & Steward Inc. The Canadien Pablishers (1997).

Ссылки

• [www.bris.ac.uk/Depts/History/Maritime/Sources/1498ayala.htm Письмо Педро де Айялы]
• [www.bris.ac.uk/Depts/History/Maritime/Sources/1497pasqualigo.htm Письмо Лоренцо Паскуалиго]
• [www.bris.ac.uk/Depts/History/Maritime/Sources/1497johnday.htm Письмо Джона Дея]
• [www.bris.ac.uk/Depts/History/Maritime/Sources/1497soncino.htm Письмо Раймондо де Раймонди де Сончино]
• [www.bris.ac.uk/Depts/History/Maritime/Sources/1565fust.htm Бристольская хроника Мориса Тоби ]
• [www.bris.ac.uk/Depts/History/Maritime/Sources/1496cabotpatent.htm First Letters Patent granted by Henry VII to John Cabot ]
• [www.bristol.ac.uk/history/research/cabot/ The Cabot Project ]
• [www.bristol.ac.uk/news/2007/5333.html The discovery of America: the revolutionary claims of a dead historian]
• [www.heritage.nf.ca/exploration/cabot1497.html Cabot’s voyage in 1497]
• [www.biographi.ca/en/bio.php?id_nbr=101 John Cabot’s biography]

Отрывок, характеризующий Кабот, Джон

Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.