Колтрейн, Джон

Джон Колтрейн John Coltrane
Колтрейн в 1963 году (аэропорт Схипхол)
Основная информация
Полное имя	John William Coltrane
Место рождения	Хамлет, Северная Каролина, США
Место смерти	Хантингтон, штат Нью-Йорк, США
Профессии	саксофонист флейтист композитор Бэнд-лидер
Инструменты	тенор-саксофон сопрано-саксофон альт-саксофон флейта бас-кларнет
Жанры	Джаз Авангардный джаз Бибоп Модальный джаз Хард-боп Фри-Джаз
Псевдонимы	Trane (Трейн)
Коллективы	Miles Davis Quintet John Coltrane Quartet John Coltrane Quintet
Сотрудничество	Miles Davis Eric Dolphy Duke Ellington Thelonious Monk McCoy Tyner Elvin Jones Jimmy Garrison
Лейблы	Prestige Blue Note Atlantic Impulse!
[www.johncoltrane.com www.johncoltrane.com]

Джон Уильям Колтрейн (англ. John William Coltrane; 23 сентября 1926 — 17 июля 1967), также известен как Трейн (англ. Trane) — американский джазовый саксофонист и композитор.

Один из самых влиятельных джазовых музыкантов второй половины XX века, тенор- и сопрано-саксофонист и бэнд-лидер. Наряду с Чарли Паркером, Дюком Эллингтоном, Майлзом Дэвисом, Луи Армстронгом является наиболее значительной фигурой в истории джаза, оказавшей влияние как на современных джазовых музыкантов, так и на школу импровизации в целом.

В 1940-е годы оставался относительно неизвестным и играл в различных оркестрах.

В 1955 году он присоединяется к коллективу Майлза Дэвиса. Когда Колтрейн решил уйти из квинтета, Дэвис — по условиям контракта с одной из звукозаписывающих компаний — в срочном порядке дописывает с ним в 1956—1957 годах альбомы «Relaxin’» (1956), «Cookin’» (1957), «Steamin’» (1961) и «Workin’» (1959).

К концу 50-х и к началу 60-х годов Колтрейн создает наиболее значимые для наследия джаза альбомы («A Love Supreme», «Coltrane Jazz», «Giant Steps»), являющиеся, по сути, хрестоматией для основ изучения джазовой импровизации.

В 1960-е Колтрейн создает свой классический квартет, в который вошли пианист Маккой Тайнер, басист Джимми Гэррисон и ударник Элвин Джонс. Квартет Колтрейна считается одной из наиболее значительных групп в истории джаза, а некоторые историки рассматривают его как наиболее влиятельный из всех джазовых ансамблей.

В 1962 году Колтрейн делает совместную запись с Дюком Эллингтоном, что свидетельствует о его признании со стороны мэтра. Наряду с этим Колтрейн играл с такими признанными мастерами, как Телониус Монк, Сонни Роллинс, Майлз Дэвис и др.

Биография

Джон Колтрейн родился в музыкальной семье, однако его родители не зарабатывали на жизнь музыкой.

Не станет преувеличением сказать, что Колтрейн был обречен стать музыкантом. Будучи ребенком, его со всех сторон окружала музыка. Его отец Джон Р. Колтрейн держал и кормил семью, как портной, но однозначно имел страсть к музыке. Он играл на нескольких инструментах и его интересы пропитали любовь к музыке его сына.

С 13 лет Джон начал играть в оркестрах. Вначале его инструментами были кларнет и альтгорн, затем альт-саксофон.

Колтрейн играл в разных ночных клубах Филадельфии, но в 1945 году его призвали в армию и отправили служить на Гавайи. В 1946 году Колтрейн уволился в запас и вернулся в Филадельфию.

Осенью того же года Джон начал играть в оркестре Джо Уэбба, а в 1947 году перешёл в «King Kolax Band». Там же Колтрейн впервые попробовал взять в руки тенор-саксофон, ставший впоследствии его основным инструментом. Одни источники утверждают, что это произошло под влиянием игры Чарли Паркера, который, как тогда считалось, исчерпал возможности альт-саксофона, другие источники дают простой факт, что переключиться на тенор Колтрейна вынудил руководитель его бэнда, сам играющий на альте. В 1949 году Джон присоединился к настоящему звёздному составу — биг-бэнду Диззи Гиллеспи и оставался в нём до весны 1951 года, когда оркестр превратился в септет. Вместе с ним, в 1951 году, Колтрейн записал на пластинку своё первое соло в пьесе «We Love To Boogie». Подобно многим джазменам того времени, он постепенно стал наркоманом, что затрудняло поиски работы и служило причиной конфликтов. В 1952 году Джон познакомился с Эриком Долфи, который навсегда стал самым близким для него другом. Совместных записей они почти не делали, но сотрудничество с Долфи плодотворно сказалось на дальнейшем творчестве Колтрейна. Он переходил из состава в состав, но в 1954 году ему повезло — его пригласил в свой бэнд Джонни Ходжес. У него Колтрейн продержался меньше года, а затем судьба свела его с Майлзом Дэвисом. Их классический состав включал в себя Дэвиса, Колтрейна, пианиста Реда Гарленда, басиста Пола Чамберса и ударника Филли Джо Джонса. С этим квинтетом Колтрейн сделал множество записей на лейблах Columbia и Prestige. Впоследствии, когда он стал очень известным, его сайдменские записи стали издаваться под его именем, и этот процесс продолжается до сих пор. Из-за пристрастия к героину Дэвис несколько раз увольнял Колтрейна из своей группы, но потом опять приглашал обратно. Окончательно они расстались в 1957 году, что послужило для саксофониста толчком к тому, чтобы больше выступать и записываться самостоятельно.

В этом же 1957 году он издал на лейбле Prestige свой первый сольный альбом, названный «Coltrane», в составе с трубачом Джонни Сплоуном, баритон-саксофонистом Сахибом Шихабом, пианистами Малом Уолдруном и Редом Гарлендом, басистом Полом Чамберсом и барабанщиком Элом Хитом. Тогда же, 1957 году, Колтрейн присоединился к квартету Телониуса Монка, а также продолжал работу над собственными альбомами. Он избавился от пристрастия к наркотикам и вновь начал сотрудничать с Майлзом Дэвисом, вместе с которым записал в 1959 году один из лучших в истории джазовых альбомов «Kind Of Blue». В начале 60-х годов вышел первый альбом Колтрейна, состоящий целиком из его собственных композиций — «Giant Steps». Он окончательно отказывается от работы в других составах и собирает своё комбо в Нью-Йорке, состоящее из пианиста Стива Кюна (которого скоро заменил МакКой Тайнер), басиста Стива Дэвиса и ударника Пита Ла Рока (которого последовательно сменяли Билли Хиггинс и Элвин Джонс). Весь свой последний период творчества Колтрейн играл, кроме тенора, и на сопрано-саксофоне.

В 1962 году он подписал договор с лейблом Impulse! Работая с продюсером Бобом Тиле, Колтрейн записал в студии огромное количество материала, которое фирма не была в состоянии издать сразу, но зато постепенно издавала после смерти музыканта. Он развивал свой собственный, почти религиозный, подход к джазу, и самым знаменитым альбомом этого направления стала пластинка «A Love Supreme» (1964), получившая две номинации на Грэмми и ставшая самой продаваемой его работой.

Последний прижизненный альбом Колтрейна, «Expressions», вышел в 1967 году буквально за день до его смерти от рака печени. На похоронах великого музыканта играли Орнетт Коулман и Альберт Эйлер. Несмотря на относительно короткую жизнь и карьеру (он стал известен широкой публике только в возрасте 33 лет, а умер, не дожив до 41 года), Джон Колтрейн до сих пор является одной из самых известных и противоречивых фигур джазового мира. Он играл в разных, чуть ли не противоположных стилях, и это служило причиной столь же противоположных отзывов критиков о его музыке. Однако уже давно никто не подвергает сомнению грандиозный вклад Колтрейна в современный джаз и влияние на творчество подавляющего большинства саксофонистов второй половины XX века. Он оставил огромное наследие в истории джаза, во многом предопределив развитие этого стиля на долгие годы.

Джон Колтрейн сам никогда не отзывался о технике своей игры как о совершенной или безукоризненной:

«Я посвящаю совсем немного времени самостоятельным гармоническим исследованиям в библиотеках и подобных местах. Я обнаружил, что нужно оглянуться на старые вещи и увидеть их в новом свете. Я не закончил с этими исследованиями, потому что еще не освоил все в своей игре. Я хочу прогрессировать, но не хочу зайти так далеко, что не смогу видеть, что делают другие. Я чувствую, что должен уделить еще немного времени изучению ритма с помощью прошлого».

До настоящего времени влияние Колтрейна на молодых музыкантов современного джаза не ослабевает. Развитие характерного колтрейновского стиля игры и саксофонового саунда продолжили его ученики и многочисленные последователи, в том числе Арчи Шепп, Чарлз Ллойд, Ян Гарбарек, в России — Н. Панов, А.Пищиков, М. Литвин, И. Бутман, С. Гурбелошвили и многие другие. Значительным является и композиторское наследие Колтрейна; среди его лучших сочинений — Naima, Blues Minor, A Love Supreme, Alabama, Fifth House, Chasin' The Train, Blues To Bechet, Blues To You, Mr. Day, Mr. Syms, Mr. Knight, Harmonique, Dahomey Dance, India, Moment’s Notice, Giant Steps.

Дискография

Моя цель — жить действительно духовной жизнью и выразить это в моей музыке. Если вы живете именно так, то играть легко, потому что музыка часть такой жизни. Она очень, очень глубоко в вас. Моя музыка — это вдохновенное выражение моего Я — моей Веры, моего опыта, моего естества.

Оригинальный текст  (англ.): 

My goal is to live the truly religious life, and express it in my music. If you live it, when you play there’s no problem because the music is part of the whole thing. To be a musician is really something. It goes very, very deep. My music is the spiritual expression of what I am — my faith, my knowledge, my being..

Наиболее значительные из альбомов Колтрейна:

Изданные на Prestige Records и Blue Note Records:

• Coltrane (debut solo LP) (1957 г.)
• Blue Train (1957 г.)
• John Coltrane with The Red Garland Trio (1957 г.)
• Soultrane (1958 г.)
• Lush Life (1958 г.)

Изданные на Atlantic Records:

• Giant Steps (1960 г.)
• Coltrane Jazz (1961 г.)
• My Favorite Things (1961 г.)
• Olé Coltrane (1961 г.)

Изданные на Impulse! Records:

• Africa/Brass (1961 г.)
• Live! at the Village Vanguard (1962 г.)
• Coltrane (1962 г.)
• Duke Ellington & John Coltrane (1963 г.)
• Ballads (1963 г.)
• John Coltrane and Johnny Hartman (1963 г.)
• Impressions (1963 г.)
• Live at Birdland (1963 г.)
• Crescent (1964 г.)
• A Love Supreme (1965 г.)
• The John Coltrane Quartet Plays (1965 г.)
• Ascension (1965 г.)
• New Thing at Newport (live with Archie Shepp) (1965 г.)
• Kulu Se Mama (1966 г.)
• Meditations (1966 г.)
• Live at the Village Vanguard Again! (1966 г.)
• Expression (1967 г.)

Инструменты

В 1947 году, когда он присоединился к группе «King Kolax Band», Колтрейн перешел на тенор-саксофон, и позже благодаря этому инструменту стал широко известен. Предпочтения Колтрейна в плане музыки больше предоставлены диапазону тенор-саксофона (по сравнению, например, с Коулменом Хокинсом или Лестером Янгом) и это объясняется тем, что начинал он обучение на альт-горне и кларнете; его «понятие звука» (манипуляция его голосовыми трактом-языком, горлом) для тенора было предпочтительнее, чем для каких-либо диапазонов других инструментов.

В начале 1960-х, во время его работы с Atlantic Records, он все больше играл на саксофоне-сопрано. А также к концу своей карьеры он экспериментировал с флейтой в своих живых выступлениях и студийных записях (Live at the Village Vanguard Again!, Expression). После того, как Долфи умер в июне 1964 года, его мать, как сообщается, подарила Джону флейту и бас-кларнет.

Тенор Колтрейна (Selmer Mark VI, серийный номер 125571, датированный 1965 годом) и сопрано (Selmer Mark VI, серийный номер 99626, датированный 1962 г.) были проданы с аукциона 20 февраля 2005 года, чтобы собрать деньги для фонда Джона Колтрейна. Сопрано купили за $70,800, а тенор остался непроданным.

Наследие

Влияние Колтрейна на музыку охватывает множество жанров и музыкантов. Колтрейн оказал огромное влияние на джаз, мейнстрим и авангард, что началось при его жизни и продолжало расти и после его смерти. Он является одним из самых доминирующих влиятельных личностей на джазовых саксофонистов после 1960 года и вдохновил целое поколение джазовых музыкантов.

В 1965 году Колтрейн был введен в Down Beat Jazz Hall of Fame. В 1972 году его альбом A Love Supreme был сертифицирован золотом RIAA за продажу более полумиллиона копий в Японии. Этот альбом, а также My Favorite Things, получили «золотой» статус в Соединенных Штатах в 2001 году. В 1982 году он был удостоен посмертной премии «Грэмми» за «Лучший джазовый моноспектакль» на альбоме Bye Bye Blackbird, и в 1997 году он был награждён премией Грэмми за прижизненные достижения в премиях. В 2002 ученый Молефе Кете Асанте включил имя Джона Колтрейна в одно из его 100 величайших афроамериканцев. Колтрейн был удостоен специальной Пулитцеровской премии в 2007 году со ссылкой на его «виртуозную импровизацию, музыкальность и верховное знаковое центральное место в истории джаза». Он был введен в Северной Каролине в музыкальный Зал славы в 2009 году. Также влияние Колтрейна на музыкальный мир оказалось значительным (оно ощущается и сегодня). Он произвел революцию в джазе с его методами экспериментальных исследований — это показало глубокое почитание звуков из других народных музыкальных культур, в том числе культур Африки и Латинской Америки.

Его вдова, Элис Колтрейн, после нескольких десятилетий изоляции, все-таки восстановила общественную жизнь вплоть до её смерти в 2007 году. Бывший дом Джона, Джон Колтрейн-Хаус в Филадельфии, был объявлен национальным историческим памятником в 1999 году. Его последний дом, Джон Колтрейн-Хаус в Дикс-Хиллс, район (Хантингтон, Нью-Йорк), где он проживал с 1964 года и до его смерти был добавлен в Национальный реестр исторических мест США 29 июня 2007. Один из их сыновей, Рави Колтрейн, названный в честь ситариста Рави Шанкара — тоже саксофонист.

Ссылки

• [www.ritter-sax.ru/coltrane Биография Джона Колтрейна с mp3-примерами и видео с концертов]
• [www.last.fm/ru/music/John+Coltrane Профиль Джона Колтрейна] на Last.fm
• [sevjazz.info/index.php?option=com_content&view=article&id=298:2012-02-12-11-31-05&catid=48:jazz-stars Звёзды джаза. Колтрейн Джон]
• [jazzpeople.ru/jazz-in-faces/90let-sodnya-rozhdeniya-dzhona/ Факты и мнения Джона Колтрейна о своем творчестве]

Отрывок, характеризующий Колтрейн, Джон

– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.