Мур, Джон

Джон Мур

Джон Мур (англ. Sir John Moore; 13 ноября 1761, Глазго — 16 января 1809, Ла-Корунья) — командующий британскими войсками во время Пиренейских войн. Более всего известен проведёнными по его инициативе военными реформами. Возглавлял английские войска в Португалии; погиб при штурме французами испанского города Ла-Корунья в Галисии.

Биография

Ранние годы

Родился в Глазго, в семье Джона Мура, известного учёного-врача и писателя, старшего брата вице-адмирала Грэма Мура. Поступил учиться в среднюю школу в Глазго, но в возрасте 11 лет вместе со своим отцом и 16-летним 8-м герцогом Гамильтоном, который был учеником его отца, отправился в гранд-тур по Франции, Италии, Германии и Швейцарии. Затем два года провёл в Женеве, где продолжил своё образование.

Служба в 1776—1798 годах

Службу в британской армии начал в 1776 году — в звании энсина в 51-м пехотном полку, 2 марта того же года перемещённом на Менорку (остров в то время находился под британским контролем — с 1713 года по мирному договору, завершившему Войну за испанское наследство). В боевых действиях впервые участвовал в 1778 году во время Войны за независимость США — в звании лейтенанта 82-го пехотного полка, сформированного в Ланкашире для службы в Северной Америке герцогом Гамильтоном на свои средства. В 1779—1781 годах служил в гарнизоне в Галифаксе. В 1779 году отличился в сражении во время экспедиции на Пенобскот на территории современного штата Мэн, когда небольшой отряд британцев сумел продержаться против значительно превосходящих их числом американских повстанцев до подхода подкрепления. После завершения войны в 1783 году Мур вернулся в Великобританию, в 1784 году был избран в парламент от Ланарк-Барфс и занимал кресло до 1790 года.

В 1787 году он был произведён в майоры и непродолжительное время служил в 60-м пехотном полку, после чего вернулся в ряды 51-го. В 1791 году его подразделение было отправлено в регион Средиземного моря, где Мур участвовал в экспедиции к Гибралтару (1792) и осаде Тулона; в 1794 году участвовал в кампании на Корсике под началом генерала Чарлза Стюарта и получил ранение при Кальви. Вскоре он был повышен до полковника, а в августе был назначен адъютантом Стюарта. 9 сентября 1795 года получил звание бригадира. Возникшие между Муром и новым британским вице-королём Корсики разногласия привели к отзыву Мура с острова, после чего он был отправлен в 1796 году служить в британскую Вест-Индию под началом генерала Ральфа Эберкромби. Мур сыграл решающую роль в восстановлении британской власти на Сент-Люсии, которая в то время оказалась под контролем группы восставших рабов, номинально подчинявшихся местному французскому администратору-республиканцу Виктору Хюго. Мур командовал британскими войсками (в значительной степени состоявшими из французских эмигрантов) во время подавления мятежа рабов и в 1796 году даже временно стал губернатором острова, но заболел жёлтой лихорадкой, из-за чего был вынужден вернуться в Великобританию.

Служба в Ирландии в 1798 году

1 января 1798 года Мур получил звание генерал-майора и почётного полковника 9-го Вест-Индского полка. В том же году участвовал в подавлении республиканского восстания, разгоревшегося в Ирландии. Его личному вмешательству приписывается перелом, наступивший в ходе восстания после сражения при Фолксмиллсе 20 июня и восстановления контроля над городом Уэксфордом, что было сделано до подхода к нему сил под командованием генерала Джерарда Лейка, известного своей жестокостью, и, возможно, предотвратило разорение города. Хотя восстание и было подавлено с большой жестокостью, Мур отличался от большинства других участвовавших в его разгроме военачальников своей человечностью и отказом от суровых наказаний восставших.

Служба в 1799—1803 годах

В июне 1799 года Мур командовал бригадой во время экспедиции к Эгмонт-оп-Зее в Нидерландах, где британские силы 2 октября потерпели чувствительное поражение, а сам он был тяжело ранен. После выздоровления 22 июня 1800 года был переведён на Менорку. Затем некоторое время он возглавлял приданную в качестве подкрепления австрийским войскам дивизию и участвовал в осаде Генуи. В октябре 1800 года участвовал в успешной демонстрации силы у Кадиса, после чего оказался в Египте, вновь начав службу под началом Эберкромби. Возглавил 52-й полк во время британской кампании в Египте против французов, став почётным полковником этого полка с 8 мая 1801 года после смерти генерала Кира Трапода. Под его командованием в ходе этой кампании находился весь резерв британских экспедиционных сил, то есть 23-й фузилёрный, 40-й и 28-й пехотные, 42-й хайлендерский и 11-й драгунский полки. Возглавлял взятие силами 11-го драгунского полка взятие Абукира, Каира и Александрии, командовал преследованием до побережья изгнанных из Каира французов. В Египте находился до взятия британцами 2 сентября 1801 года Александрии.

Возвратившись в Великобританию в 1803 году, Мур, считавшийся одним из лучших специалистов по военной подготовке, принял командование над бригадой в Шорнклиффском армейском лагере возле Фолкстона; его назначение на эту должность до того задерживалось по политическим причинам. Он ввёл новую по теме временам систему военной подготовки для 95-й дивизии, благодаря которой в Великобритании появились первые постоянные лёгкие пехотные полки. Имел репутацию гуманного командира, уделял большое внимание формированию чувства долга у подчинённых ему офицеров и солдат. Ныне в его честь названы казармы в Винчестере.

Война с Францией в 1803—1808 годах

Когда стало очевидно, что Наполеон Бонапарт планирует вторжение в Великобританию, Мур был поставлен во главе сил обороны британского побережья от Дувра до Дюнгнесса. Именно по его инициативе были возведены башни-мартелло (в дополнение к уже построенному Шорнклиффскому редуту), созданные им по подобию виденных на Корсике, где башни в Мортелле смогли оказать серьёзное сопротивление британским сухопутным и морским силам. Им также было инициировано отведение вод Королевского военного канала в Кенте и Суссексе (дабы создать выступы для размещения орудий) и выделение около 340 тысяч добровольцев-ополченцев для обороны рубежей в Саут-Даунс, если бы вторгнувшиеся войска смогли прорвать оборону регулярной армии. В 1804 году Мур был посвящён в рыцари и произведён в генерал-лейтенанты. В 1806 году мог быть отправлен на действительную службу в Индию, но в итоге был назначен 2-м командующим в Сицилии, где служил под началом генерала Фокса. В 1808 году был переведён со Средиземного моря на Балтийское, возглавляя корпус из 11 тысяч человек, для помощи Швеции, воевавшей тогда против России. У Мура, однако, возникли серьёзные разногласия со шведским королём Густавом IV: в отличие от короля, придерживавшегося оборонительной стратегии, он отвергал все подобные планы и заявлял, что будет участвовать только в наступательных операциях. В итоге Густав IV вообще запретил англичанам высаживаться в Гётеборге, к которому подошли их корабли, считая бесполезным присутствие войск, не желавших участвовать в обороне страны, не доверяя Муру и опасаясь возможного англичанами захвата Гётеборга. На переговорах между Муром и королём случился серьёзный конфликт, который даже привёл к временному аресту Мура. Ему, однако, удалось освободиться, после чего он отбыл на родину вместе со всеми находившимися под его командованием силами. Из Великобритании был отправлен в Португалию.

Война в Испании в 1808—1809 годах

Мур принял командование над британскими войсками (корпусом численностью около 35 тысяч человек) на Пиренейском полуострове 25 сентября 1808 года — после отзыва Гарри Бьюрарда, баронета Лимингтона (1 июня 1755 — 17 октября 1813), Хью Далримпла (1750—1830), губернатора Гибралтара с ноября 1806 по август 1808 года, и Артура Уэлсли (1769—1852), впоследствии герцога Веллингтона, что было связано с исполнением условий Синтрской конвенции, касавшейся эвакуации французских войск из Португалии. В середине октября 1808 года Мур, предварительно оставив 10 тысяч человек для защиты Португалии, выступил во главе армии численностью в 20 тысяч солдат на север от португальской столицы Лиссабона, достигнув к 3 декабря запланированного места сбора в районе Саламанки. 28 ноября 1808 года, узнав о поражении, которое французы (Наполеон вступил на территорию Испанию с армией численностью в 200 тысяч человек) нанесли испанцам при Туделе, начал отступление к Лиссабону. К этому времени он знал о восстании в Мадриде и прибытии войск испанского генерала Ла-Романа (численностью в 15 тысяч хорошо обученных солдат), поэтому решил атаковать находившегося в изоляции от основных французских сил маршала Сульта, чтобы сорвать планы Наполеона и воспрепятствовать французским операциям на юге Испании и в Португалии. 20 декабря его войска соединились в Майорги с дивизией генерала Бейрда. На следующий день, 21 декабря, произошло сражение его кавалерии с двумя французскими кавалерийскими полками в районе Сагуна, победа в котором осталась за англичанами. Узнав об этом, Наполеон приостановил наступление на Севилью и приказал своим войскам начать преследование Мура, о перемещениях которого (и о численности его войск) он знал благодаря дивизии генерала Дюма, уже успевшей занять Бургос. 24 декабря Мур, до этого планировавший после соединения с Бейрдом идти к Бургосу и соединиться с испанцами, но теперь отрезанный от побережья, вынудил французов двигаться к северу. Он, понимая, что не может достичь своей цели и противостоять французам ввиду небольшой численности своих войск, начал отступать к Асторге и далее — к портам Ла-Корунье и Виго, откуда планировал устроить эвакуацию своего небольшого корпуса. Уходя от французов, он сумел разгромить отряд императорской гвардии у Бенавенте, взяв в плен замеченного им командира гвардейцев Лефевра-Деснота. Последующий путь к морю оказался для Мура чрезвычайно трудным. Достигнув Ла-Коруньи 11 января 1809 года, им пришлось ждать до 14 января, когда должны были подойти корабли для эвакуации. В Ла-Корунье Мур установил оборонительные позиции на холмах за городом, находясь под прикрытием 15-го гусарского полка. Когда французы начали штурм, британцы вели с ними тяжёлые арьергардные бои, сумев уничтожить более тысячи солдат противника. 16 января 1809 года, когда посадка британцев на корабли была почти завершена, Мур был смертельно ранен в битве при этом городе: левая сторона его тела была разорвана попаданием пушечного ядра. После ранения он оставался в сознании на протяжении нескольких часов и успел увидеть, что британцы одержали победу и смогли успешно отступить из города. Тело Мура, завёрнутое в военный плащ, было похоронено у крепостной стены города.

Память

Когда французы взяли город, над могилой Мура был по приказу его противника, французского маршала Сульта, установлен памятник. Впоследствии он был восстановлен и в 1811 году установлен на постоянной основе. В Англии Мур после смерти считался национальным героем. В его родном городе Глазго ему установлена статуя на площади Георга, а в Лондоне — около собора Святого Павла. В его честь названы корпуса в средней школе в Глазго и в школе Королевы Виктории в Данблейне.

Боевой путь Мура в Испании был описан в изданной его братом книге, вышедшей под заглавием «A narrative of the campaign in Spain». Ирландский поэт Чарльз Вольф прославился элегией на погребение Мура, которая в 1825 г. была переведена на русский Иваном Козловым под названием «На погребение английского генерала сира Джона Мура».

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_m/mur_dzhon.html Залесский К. А. Наполеоновские войны 1799—1815. Биографический энциклопедический словарь, Москва, 2003]
• [runeberg.org/nfbr/0549.html Статья] в Nordisk familjebok (швед.)

Отрывок, характеризующий Мур, Джон

31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.