Эндерс, Джон Франклин
| Джон Франклин Эндерс | |
| John Franklin Enders | |
 | |
| Место рождения: | |
|---|---|
| Место смерти: | |
| Награды и премии: |
|
Джон Франклин Эндерс (англ. John Franklin Enders) (10 февраля 1897, Уэст-Хартфорд — 8 сентября 1985, Уотерфорд, Коннектикут) — американский вирусолог, член Национальной АН США (1953) и Американской академии искусств и наук, член Лондонского королевского общества.
Биография
Окончил Йельский университет (1920), в котором состоял членом тайного общества «Свиток и ключ». В 1929—1956 гг. преподавал в Гарвардском университете. С 1946 года заведующий лабораторией инфекционных болезней при Педиатрическом центре в Бостоне, заведующий исследовательским отделом инфекционных болезней детской больницы Бостона. С 1956 года профессор детской больницы Гарвардской медицинской школы.
Основные труды
Основные работы по бактериологии, иммунологии, вирусологии. Выявил новый тип полисахарида пневмококка, доказал каталитическую роль комплемента в опсонизации (см. Опсонины) бактерий специфическими антителами. Совместно с Т. Уэллером и Ф. Роббинсом установил, что вирус полиомиелита не имеет специфического сродства к нервной ткани, разработал метод культуры клеток для выращивания вируса полиомиелита, революционизировавший вирусологические исследования. Создал вакцину против кори (совместно с др.).
Нобелевская премия
Нобелевская премия 1954 (совместно с Ф. Роббинсом и Т. Уэллером).
| ||||||||||
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Напишите отзыв о статье "Эндерс, Джон Франклин"
Отрывок, характеризующий Эндерс, Джон Франклин
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
