Мид, Джордж Герберт

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Джордж Герберт Мид»)
Перейти к: навигация, поиск
Джордж Герберт Мид
George Herbert Mead
Дата рождения:

27 февраля 1863(1863-02-27)

Дата смерти:

26 апреля 1931(1931-04-26) (68 лет)

Значительные идеи:

символический интеракционизм,
теория социализации

Испытавшие влияние:

Герберт Блумер

Джордж Герберт Мид (англ. George Herbert Mead) (27 февраля 1863 — 26 апреля 1931) — американский философ, психолог, социолог, представитель Чикагской социологической школы, один из основоположников символического интеракционизма.





Биография

Мид родился 27 февраля 1863 года в штате Массачусетс, США. Он вырос в протестантской семье представителей среднего класса, состоявшей из его отца, Хирэма Мида, его матери, Элизабет Сторрс Мид, и его сестры Элис. Его отец был конгрегационалистским пастором, происходившим из семей фермеров и церковников, впоследствии занимал кафедру теологии в Оберлинском колледже. Его мать также преподавала в течение двух лет в Оберлинском колледже, а впоследствии, с 1890 по 1900, была президентом в колледже Маунт Холиоки, Массачусетс. В 1879 году Джордж Герберт Мид поступил в Оберлинский колледж, известный своей поддержкой социальных преобразований, получив в 1883 году степень бакалавра. После этого он в течение нескольких месяцев преподавал в начальной сельской школе. На протяжении следующих трёх лет он работал в Центральной железнодорожной компании Висконсина.

Осенью 1887 года Мид поступает в Гарвардский университет, где его главными интересами были философия и психология. В Гарварде Мид учился у Джосайа Ройса, имевшим на него большое влияние, и Уильяма Джеймса, у которого работал семейным учителем. В 1888 году Мид, получив лишь степень бакалавра, покидает Гарвард и едет в Германию учиться в Лейпциге у психолога Вильгельма Вундта, а также планировал защитить диссертацию в Берлинском университете под руководством Вильгельма Дильтея.

В 1891 году он женится на Хелен Кингсбери Касл (1860—1929), сестре своего друга по Оберлину. Несмотря на то, что он так и не защитил свою диссертацию, Миду удалось получить должность в университете Мичигана в 1891 году. Там он встречает Чарлза Кули и Джона Дьюи, которые на него сильно повлияли. В 1894 году Мид, также как и Дьюи, переезжает в Чикаго, в университете которого он преподавал до самой смерти. Влияние Дьюи привело Мида к образовательной теории, но скоро его мысль двинулась дальше, вылившись в его известную психологическую теорию. Здесь же, в Чикагском университете, через Роберта Парка, бывшего студента Георга Зиммеля, знакомится также со взглядами Зиммеля, что оказало сильное влияние на его теоретические воззрения. Не имея формального статуса, Мид не опубликовал ни одной своей книги. Несмотря на это он имел большое влияние, и его лекции были собраны и опубликованы уже после его смерти в книге Mind, Self and Society («Разум, Я и Общество»).

Не будучи беспристрастным философом, Мид активно участвовал в чикагской социальной и политической жизни. Он верил, что наука может повлиять на социальные проблемы. Америка в целом и Чикаго в частности переживали период быстрого развития, обусловленного в том числе большим наплывом мигрантов из Европы, что вызывало ломку сложившихся социальных отношений и вызывало социальные проблемы. В научной среде господствовал дарвинизм и теория эволюции. Они влияли и на социологию, где отчасти из идей Герберта Спенсера и Уильяма Самнера возникло движение прагматизма, родиной которого считается Америка. Согласно прагматизму, сущность человека является его деятельность. Центром этого течения был Чикаго, являвшийся в то время также и центром американской социологии. Мид же читал обязательный курс по социальной психологии.

Джордж Герберт Мид умер от сердечного приступа 26 апреля 1931 года.

Публикации

На протяжении своей научной карьеры, за 40 лет, Мид опубликовал множество статей и рецензий по философии и психологии. Существует порядка 100 статей, рецензий и эссе, опубликованных при его жизни. Однако, он не написал ни одной книги. После его смерти некоторые его бывшие студенты собрали конспекты его лекций по курсу социальной психологии, а также неопубликованные материалы и издали в виде нескольких книг томов. Опубликованная в 1934 году книга «Mind, Self and Society. From the standpoint of a social behaviorist» («Разум, Я и Общество. Точка зрения социального бихевиориста») долгое время оставалась главным сборником его творчества. В 1956 году вышел новый сборник фрагментов его сочинений под названием «Социальная психология Джорджа Герберта Мида» («The Social Psychology of George Herbert Mead»), которое в 1964 году вышло в переработанном виде под заголовком «О социальной психологии» («On Social Psychology»). Попытки собрать вместе и опубликовать эти материалы принимались также в 1960-е годы. Попытки эти продолжаются и сейчас, так как опубликован ещё далеко не весь архивный материал. В целом книги посвящены теории личности и основам теории социальной коммуникации, в дальнейшем развитые Гербертом Блумером и названные «символический интеракционизм».

Научный вклад Джорджа Герберта Мида

То, что социология Мида приобрела широкую известность, является заслугой его ученика Герберта Блумера. В последующий исторический период, когда господствовал структурный функционализм Толкотта Парсонса, Блумер продолжал подчёркивать важность идей своего учителя. В конце концов его идеи вернулись в 1960-е на авансцену социологии под названием «символический интеракционизм». Сам Мид называл свою теорию «социальным бихевиоризмом», подчёркивая сходство и различие с бихевиоризмом, господствовавшим в то время в психологии, представленный Джоном Бродесом Уотсоном. Мид, как и Уотсон, рассматривал человека как биологическое существо, однако Мид в отличие от Уотсона придавал большое значение духовной активности, защищая свободу действий человека. То есть в отличие от бихевиоризма индивид — активный разумный субъект. Введением понятия социального бихевиоризма Мид хотел также отграничить свою теорию от психоанализа Зигмунда Фрейда. Мид не считал, что человек детерминирован бессознательными психическими процессами. Там, где речь у него идёт о сознании, он связывает его с объективно наблюдаемым поведением в социальных процессах, но не с внутренним миром.

Прагматизм и символический интеракционизм

Прагматическая философия Мида фокусируется на становлении Я внутри социальной реальности. «Индивидуальный разум может существовать только в связи с другими разумами, делясь с ними означающими». С точки зрения прагматизма реальность не существует сама по себе, а создаётся нами в процессе деятельности. То есть, чтобы понять индивида, надо понимать, что он делает, его практики. Прагматизм не разделяет сознание от действия и взаимодействия, а рассматривает их как разные части одного процесса. Корни символического интеракционизма кроются в прагматизме и социальном бихевиоризме Мида, а если идти ещё глубже, то прагматизм основан на гегелевской диалектике[1]. Ключевая мысль Мида состоит в том, что личность и социальное действие формируются с помощью символов, которые приобретаются в процессе социализации, а затем поддерживаются или изменяются в процессе интеракций. Человек осваивает мир через символические значения, а также через свою деятельность. Мид вводит различия между знаками, жестами и значимыми символами. Понятия жеста у Мида заимствовано из психологической теории Вундта. Жесты допускают вполне определённые ответные реакции, их функцией состоит в том, чтобы «вызвать у других такую реакцию, которая в свою очередь является стимулом для дальнейшего приспособления к ситуации вплоть до того, что в итоге совершится определённое социальное взаимодействие». То есть жесты обеспечивают социальную коммуникацию. Однако человек в отличие от животных может интерпретировать жесты в зависимости от социального контекста, в котором они происходят. Обобщение ситуации до содержащегося в ней смысла Мид называет символизацией. Интерпретация символов требует определённых временных затрат, а также возможна неправильная интерпретация. На вопрос, как же тогда возможна социальная коммуникация, Мид отвечает, что за счёт создания людьми общих значимых символов.

Согласно Миду язык возникает из голосовых жестов. Когда эти жесты интерпретируются одинаково разными людьми, они становятся значимыми символами. Язык возникает вследствие всеобщего использования значимых символов и является существенным признаком отличия человека от животного. Мышление также возникает благодаря значимым символам. Оно представляет собой разговор человека с сами собой с помощью языковых жестов. В языке накапливается коллективный опыт общества. Он является носителем интерсубъективного знания. Нам не нужен конкретный опыт, так как мы можем представить его в своём сознании. Язык как символический посредник является главным приобретением человека в ходе эволюции. В социальной коммуникации символы выступают знаками, служащими для интерпретации ситуации и обозначения намерений действующего лица. Если они имеются в социальном опыте участников коммуникации и могут быть проинтерпретированы одинаково, то они вызывают у Ego и Alter не случайные, а вполне определённые реакции. Следовательно, Ego может предвидеть реакцию Alter в определённой ситуации. Соответственно и Alter может предвидеть реакцию Ego. Способность рассмотреть ситуацию с точки зрения другого Мид называет «принятием роли другого». Допущение возможности войти в роль другого в процессе социального взаимодействия было сделано ещё Максом Вебером. В дальнейшем эта теория была развита Эрвингом Гоффманом, который пошёл ещё дальше и построил теорию стратегического интеракционизма. Но Мид с помощью концепции принятия роли другого пытался показать, что участники социального взаимодействия взаимно ограничивают себя, корректирую свои намерения в зависимости от интерпретации действий или реакции другого. Мышление, которое возникает как диалог с сами собой образует человеческое самосознание или идентичность. Мид подчёркивает, что восприятие себя через другого является необходимой предпосылкой возникновения Я (Self). Постоянное взаимное принятие роли другого участниками взаимодействия создаёт человеческую коммуникацию.

Теория социализации

В развитии идентичности Мид различает две социальные фазы, в течение которых ребёнок обучается ориентации в общей социальной системе и осознаёт свою идентичность. Этот процесс Мид проясняет на примере игры. Мид различает игру (play), в которой ребёнок играет во взрослого, усваивая значимую ролевую позицию. В процессе игры ребёнок может менять роли, производя интеракции между ними. В этот момент он видит себя со стороны, и у него формируется понятие идентичности, так как в процессе этих интеракций он видит вполне определённую реакцию, примеряя её на себя. В процессе ролевой игры ребёнок имеет достаточно большое поле для интерпретаций и свободу воли, при этом роли, которые он выбирает, как правило относятся к социально близкому окружению. В процессе коллективной игры, которую Мид называет «game», ребёнок встроен в куда более жёсткую систему правил. Он рассматривает примеры таких игр как футбол и бейсбол. В таких играх ребёнок учится играть в команде и видеть поставленную перед ним лично, как выполняющим определённую функцию, так командную цель, например, забить гол или набрать определённое количество очков. То есть видя перед собой командную цель и играя по правилам, в таком типе игр ребёнок постигает принципы социального взаимодействия. В данном случае участники игры выступают в качестве обобщённого другого. То есть через контроль обобщённого другого возникает индивидуальная идентичность.

По Миду социальное идёт впереди индивидуального. Однако, люди заметно отличаются друг от друга. Мид читает, что это обусловлено индивидуальным опытом каждого отдельного человека, его социальной активности. Эта активность состоит из двух частей: «I» и «me». «I» (Я) — это то, что я думаю о других и о себе, это мой внутренний мир. «Me» (меня, мне) — это то, что, по моему мнению, обо мне думают другие, это моя внешняя социальная оболочка, как я её себе представляю. Перевод этих понятий с английского затруднён, поэтому их используют в оригинале. Иногда в психологии используются понятия «импульсивное Я» и «рефлексивное Я». Тут Мид пересекается с Зигмундом Фрейдом, так как «I» можно сравнить с фрейдовским «Id» (Оно), а «Me» с «Superego» (Сверх-Я). Однако, у Мида «I» не совсем бессознательно, оно обладает конструктивным началом. «Me» как рефлексивное Я отражает социальный аспект личности, то есть интернализованную социальную реальность или совокупность знаний и понятий, которые человек приобрёл от обобщённого другого. «Me» не статично, оно меняется под влиянием многообразия жизненных ситуаций. Этот ансамбль состояний и представляет собой «Self».

Критика

Теория Джорджа Герберта Мида в 1960-е годы стала основой для критики другого крупнейшего американского социолога Толкотта Парсонса. На первый взгляд это кажется удивительным, но дело в том, что при жизни Мида было опубликовано очень мало его работ. Основными отличиями стала базовая предпосылка о социальном порядке. Ведь у Мида действующий субъект обладает свободой воли, реальность конституируется исходя из его взаимодействий с ней, а у Парсонса он лишь встраивается в существующий социальный порядок. Рефлексивное изменчивое Я по Парсонсу — признак девиантности, а по Миду — источник социальных изменений. То есть Парсонс исключает свободу действий из социального порядка, а Мид наоборот включает. Однако, общим недостатком обеих теорий социального действия является исключённый из них исторический аспект.

Работы

  • Мид Дж. Г. «Разум, Я и Общество» (Mind, Self, and Society) (1934) ([www.fidel-kastro.ru/sociologia/mead.htm отрывки из книги])
  • Мид Дж. Г. «Философия действий» (The Philosophy of the Act) (1938)
  • Мид Дж. Г. Избранное: Сб. переводов / РАН. ИНИОН. Центр социал. научн.-информ. исследований. Отд. социологии и социал. психологии; Сост. и переводчик В. Г. Николаев. Отв. ред. Д. В. Ефременко. — М., 2009. — 290 с. (Сер.: Теория и история социологии).

Напишите отзыв о статье "Мид, Джордж Герберт"

Примечания

  1. Joas H. Pragmatism and Social Theory. The University of Chicago Press. 1993

Ссылки

  • [ecsocman.edu.ru/db/msg/62325 Критика современной буржуазной теоретической социологии] / А. П. Ковалев, С. М. Митина, Э. А. Орлова и др.; Ред. Г. В. Осипов. — М.: Наука, 2003.

Отрывок, характеризующий Мид, Джордж Герберт

– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.