Фокс, Джордж

Джордж Фокс

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Джордж Фокс (англ. George Fox, июль 1624 — 13 января 1691) — английский ремесленник, религиозный диссидент, мистик, основатель Религиозного общества Друзей, которое также известно как квакеры.

Дж. Фокс жил в эпоху великих социальных потрясений и войн. Он пошёл против религиозных и политических властей, предложив необычный и бескомпромиссный подход к христианской вере. Он путешествовал по всей Британии как проповедник-нонкомформист, за что его часто преследовали власти, не одобряющие подобные убеждения.

Фокс женился на Маргарет Фелл, которая была одной из самых известных квакерских проповедниц. Его проповедническое служение вышло за границы Англии. Он посещал Северную Америку и Нидерланды. Фокс часто подвергался тюремному заключению. Последние десять лет жизни он провёл в Лондоне, работая над организационным укреплением распространяющегося движения квакеров.

Ранние годы жизни

Джордж Фокс родился в пуританской деревне Дрейтон-ин-Клэй, графство Лестершир, Англия (теперь известная как Фенни Дрейтон), в 15 милях (24 км) к юго-западу от Лестера. Он был старшим из четырех детей Кристофера Фокса, преуспевающего ткача, которого его соседи и жена Мэри (урожденная Лаго) называли «Праведный Кристер». Кристофер Фокс был относительно богатым церковным старостой. После смерти в конце 1650-х годов он оставил своему сыну значительное наследство. С детства Фокс имел серьезный, религиозный характер. Не существует записей о его формальном школьном образовании, но он научился читать и писать. «Когда мне исполнилось одиннадцать лет, – говорил он, – я знал непорочность и правду; ибо, когда я был ребенком, меня научили, как вести себя, чтобы остаться чистым. Господь научил меня быть верным во всём и оставаться верным двумя путями, а именно: внутренне – к Богу, и внешне – к человеку». Известный своей честностью, он также заявлял: «Господь учил меня быть добросовестным во всем... и придерживаться своего слова во всем».

Пока он рос, его родственники «думали, что сделают меня священником», но вместо этого молодой Фокс стал подмастерьем местного сапожника и скотовода Джорджа Джи из Мансеттера. Это соответствовало его созерцательному характеру. Благодаря своему усердию он стал хорошо известным среди торговцев шерсти, которые вели дела с его хозяином. Постоянной одержимостью Фокса была погоня за «простотой» в жизни, что означало смирение и отказ от роскоши. То недолгое время, который он был пастухом, имеет важное значение для формирования особенностей его характера. Ближе к концу жизни он написал письмо для общего прочтения, в котором говорилось, что Авель, Ной, Авраам, Иаков, Моисей и Давид все пасли овец или коров, и, следовательно, что формальное образование не следует считать необходимым условием для религиозного служения.

Джордж Фокс был знаком с людьми, которые были «учеными» (последователями государственной религии), но когда ему было 19 лет он разочаровался в их поведении, в частности, из-за их злоупотребления алкоголем. Он писал, что одной ночью во время молитвы, оставив двух знакомых на пьянке, он услышал внутренний голос, который сказал: «Ты видишь, как молодые люди вместе пребывают в суете, а пожилые люди – в земле; ты должен отречься ото всех, молодых и старых, отойти ото всех и держаться подальше ото всех».

Первые путешествия

Движимый своим «внутренним голосом» Фокс покинул Дрейтон-ин-Клэй в сентябре 1643 года, отправившись в сторону Лондона, пребывая в состоянии внутренних мук и замешательства. Началась Английская революция, и во многих городах, через которые он прошёл, были размещены войска. В Барнете его разрывала депрессия (возможно, из-за искушений этого курортного городка близ Лондона). Он поочерёдно то на несколько дней запирался в своей комнате, то в одиночку выходил за город. Спустя год он вернулся в Дрейтон, где занимал долгими беседами на религиозные темы Натаниэля Стивенса, священника его родного города. Стивенс считал Фокса талантливым молодым человеком, но они не могли найти согласие в столь многих вопросах, что Стивенс назвал Фокса сумасшедшим и выступал против него.

В течение следующих нескольких лет Фокс продолжал путешествовать по всей стране. В это время формировались его особые религиозные взгляды. Временами он активно искал общества духовенства, но не нашел утешения у них, так как они были не в состоянии помочь в волнующих его вопросах. Один из священников в Уорикшире посоветовал ему попробовать табака (который Фокс не любил) и попеть псалмы; другой, в Ковентри, разозлился, когда Фокс случайно наступил на цветок в его саду; третий предложил заняться кровопусканием. Фокс был очарован Библией и усердно ее изучал. Он надеялся найти духовное взаимопонимание с религиозными диссидентами, чего не смог добиться в отношении с государственной церковью, но не все было гладко. С одной группой, например, он поссорился, так как утверждал, что женщины имеют души:

После того, как я покинул священников, я также покинул и отдельных проповедников, а тех почитают, как самых опытных людей; ибо я видел, что не было ни одного среди них всех, кто бы мог понять моё состояние. И когда не было уже надежды в них и во всех людях, и ничто не могло мне помочь и указать путь, тогда, о, тогда я услышал голос, сказавший: «Существует Иисус Христос, который может понять состояние твое»; и когда я услышал это, мое сердце возликовало. Тогда Господь дал мне понять, почему на земле не было никого, кто мог понять мое состояние, а именно, то, что я мог бы дать Ему всю славу; ибо все заключены в грехе, и молчат в неверии, как и я был, что Иисус Христос, возможно, имеет преимущество, просветляющее и дающее благодать, и веру, и власть. Таким образом, когда Бог проявляет себя, кто противостоит, предотвратит это? А это я знал на своем примере.

Он много и напряженно думал об искушении Христа, которое сравнивал с собственным духовным состоянием, но черпал силу из своего убеждения, что Бог поддержит и спасет его. В молитве и медитации он пришёл к более глубокому пониманию природы своей веры и тому, чего она требовала от него; этот процесс он назвал «открытием». Он также пришел к тому, что считал глубоким внутренним пониманием общепринятых христианских верований. Среди его представлений была вера в то, что:

• Ритуалы можно спокойно игнорировать, если человек испытывает истинное духовное преображение.
• Полномочия для служения дается Духом Святым, а не церковью. Это означает, что любой человек (в том числе женщины и дети) имеет право на служение, при условии, что их направляет Дух.
• Бог «пребывает в сердцах его послушного народа» – религиозный опыт не ограничен церковными зданиями. Более того, Фокс отказывался применять слово «церковь» по отношению к церковным постройкам. Вместо этого он говорил «дом со шпилем». Это выражение до сих пор используется многими квакерами. Фокс мог также молиться в полях и садах, полагая, что Божье присутствие может ощущаться в любом месте.
• Хотя Фокс использовал Библию, чтобы подкрепить свою точку зрения, он также считал, что, так как Бог находится в верующих, те могут следовать за своим собственным внутренним проводником, а не полагаться на строгое чтение Писания или слова духовных лиц.
• Фокс также не делал сильных различий между Отцом, Сыном и Святым Духом.

Религиозное общество Друзей

В 1647 г. Фокс начал проповедовать публично: на базарах, в полях, на разных назначенных встречах или даже иногда в «домах со шпилями» после служб. Его яркие проповеди начали привлекать некоторое количество последователей. Не совсем ясно, в какой именно момент было сформировано Общество Друзей, но наверняка сложилась группа людей, часто путешествующих вместе. Сперва они называли себя «Детьми Света» или «Друзьями Истины», а позже просто «Друзьями». Кажется, что у Фокса не было желания основывать религиозную группу, он лишь хотел провозглашать то, что рассматривал в качестве подлинных принципов христианства в их первоначальной простоте. Однако позже он проявил большое мастерство как религиозный организатор нового сообщества.

В то время в Англии существовало много конкурирующих христианских конфессий, придерживающихся очень разных мнений. Атмосфера споров и путаницы дала Фоксу возможность представить свои собственные убеждения посредством своих проповедей. Проповеди Фокса были основаны на Писании, но были эффективны главным образом благодаря большому личному опыту, которым он мог поделиться. Он язвительно отзывался о безнравственности, лживости, обязательности уплаты десятины, призывал своих слушателей вести жизнь без греха, не соглашаться со взглядами рантеров, приверженцев антиномизма, что верующий человек автоматически становится безгрешным. К 1651 г. он собрал вокруг себя других талантливых проповедников, и они продолжали путешествовать по стране, несмотря на временами жестокое обращение со стороны слушателей, которые хлестали их кнутами и прибегали к рукоприкладству, чтобы прогнать. Его известность росла, но его слова приветствовались далеко не всеми. Как бескомпромиссный проповедник, он вступал в острые диспуты со своим противникам, опровергая их мнения. Видимо к этому времени среди Друзей богослужение в виде безмолвного ожидания уже стало общепринятым, хотя письменных свидетельств этого не найдено.

Тюремное заключение

Фокс пенял судьям на решения, которые он считал морально неправильными, как, например, в одном письме он поминал дело женщины, которую должны были казнить за кражу. Он выступал против уплаты десятины, которая финансировала государственную церковь и часто уходила в карманы помещиков или религиозных общин, не имевших отношения к прихожанам. По его мнению, так как Бог везде и проповедовать может каждый, нет необходимости в установленной церкви и в особом университетском образовании для проповедника. Конфликт с гражданской властью был неизбежен. Фокс был заключен в тюрьму несколько раз, первый – в Ноттингеме в 1649 г. В Дерби в 1650 г. он был заключен в тюрьму за богохульство; судья высмеял побуждение Фокса «дрожать при слове Господа», называя его и его последователей «квакерами». После отказа бороться против восстановления монархии (или взяться за оружие по какой-либо причине) его тюремный срок был удвоен. Отказ давать клятву или браться за оружие оказались гораздо более важной частью публичных заявлений Фокса. Отказ принимать присягу означал, что квакеры могут привлекаться к ответственности в соответствии с законами, которые вынуждали граждан присягать на верность. Это также затрудняло дачу показаний в суде. В письме от 1652 г. («То, что установлено силой меча») он призывал Друзей использовать не «плотское оружие», но «духовное оружие», провозглашая «пусть волны [власть народов] разразятся над головами».

В 1652 г. Фокс проповедовал в течение нескольких часов под ореховым деревом в Балби, где его последователь Томас Одхэм сыграл важную роль в создании организации первого собрания Друзей в районе Донкастера. В июне того же года Фокс почувствовал, что Бог ведет его к взойти на холм Пендл-Хилл, где у него было видение того, как множество людей приходят к Христу. Оттуда он отправился в Седберг в Уэстморленде, где, как он слышал, собиралась группа сикеров. Там он проповедовал для более, чем тысячи людей на холме Фёбенк-Фелл и убедил многих, в том числе Фрэнсиса Хогуилла, признать, что Христос может говорить с людьми напрямую. В конце месяца он остановился в имении Свортмор (Свортмор-Холл), рядом с Алверстоном, в доме Томаса Фелла, вице-канцлера герцогства Ланкастер, и его жены Маргарет. Примерно в то же время случайные встречи Друзей стали проходить более регулярно, и в графстве Дарем было организовано месячное собрание. Маргарет стала квакером, а знакомство с Друзьями Томаса Фелла оказалось важным, когда Фокса арестовали за богохульство, хотя сам Томас и не присоединился к Друзьям. Т.Фелл был одним из трех председательствующих судей, и снял все обвинения по формальным причинам.

Фокс оставался в Свортморе до лета 1653 г., а затем уехал в Карлайл, где снова был арестован за богохульство. Его даже предлагали приговорить к смерти, но парламент потребовал его освобождения, дабы не получилось, что «молодой человек... умер за религию». Дальнейшие заточения настигали Фокса в Лондоне в 1654 г., Лонсестоне в 1656 г., Ланкастере в 1660 г., Лестере в 1662 г., еще раз в Ланкастер и Скарборо в 1664–1666 гг. и Вустере в 1673–1675 гг. В обвинение обычно включали возбуждение волнений и поездки без пропуска. Квакеры не соблюдали навязанных законов, запрещающих несанкционированные молитвенные собрания.

В те времена действия, которые совершались под действием веры в социальное равенство – отказ использовать или признавать титулы, снимать шляпы в суде или кланяться тем, чей общественный статус считался выше – рассматривались как проявление неуважения. Во время заключения в Лонстоне Фокс писал: «Христос, наш Господь и учитель, говорит: "Не клянись вовсе, но пусть слово твоё будет «да», если да, и «нет», если нет. А всё, что сверх этого, – от лукавого. ... Апостол Иаков говорит: «Братья мои, прежде все не клянитесь ни небом, ни землею, и никакою другою клятвой, дабы не быть осуждёнными»".

В тюрьме Джордж Фокс продолжал писать и проповедовать, чувствуя, что тюремное заключение познакомило его с людьми, нуждающимися в его помощи – тюремщиками, а также его сокамерниками. В своем дневнике он писал, обращаясь судье: «Бог живет не в храмах, построенных руками». Он также хотел своими действиями подавать пример, подставляя другую щеку, когда его били, и не проявлял перед своими обидчиками чувство уныния.

Встречи с Оливером Кромвелем

У членов парламента росли страхи в возможности монархического заговора. Они опасались, что путешествующая с Фоксом группа имеет целью свергнуть правительство – к тому времени на их встречах регулярно собиралось более тысячи человек. В начале 1655 г. Фокса арестовали в городе Ветстоне, графство Лестершир, и доставили в Лондон под охраной. В марте он предстал перед лордом-протектором Оливером Кромвелем. После заверения, что у него нет никакого намерения браться за оружие, Фокс на протяжение целого утра говорил с Кромвелем о Друзьях, посоветовал ему слушать голос Бога и повиноваться ему. Разговор произвел на Кромвеля такое впечатление, что когда Фокс уходил, тот со слезами на глазах сказал: «Приходи снова в мой дом, ибо если мы с тобой были бы хоть час в день вместе, мы стали бы ближе друг к другу», и добавил, что он желает Фоксу не больше зла, чем своей собственной душе.

Этот эпизод позже вспоминали в качестве примера того, как «говорить власти правду», технику проповеди, с помощью которой последующие квакеры надеялись повлиять на власть предержащих. Хотя эта фраза и не использовалась до XX века, она соотносится с понятием простой речи, простоты, свойственных Фоксу, желанием которого были и более мирские цели по искоренению войн, несправедливости и угнетения.

В 1656 г. Фокс подавал прошения Кромвелю с просьбой остановить преследования квакеров. Позже, в том же году, они встретились во второй раз в Уайтхолле. Личная беседа прошла хорошо. Несмотря на разногласия, у них установилось определенное взаимопонимание. Фокс призвал Кромвеля «сложить свою корону к ногам Иисуса» – что Кромвель сделать отказался. Фокс еще два раза встретился с Кромвелем в марте 1657 г. Их последняя встреча произошла в 1658 г. в лондонском дворце Хэмптон-Корт, хотя у них и не было возможности поговорить долго или встретиться снова, из-за ухудшающейся болезни лорда-протектора. Фокс даже писал, что «он похож на мертвеца». Кромвель умер в сентябре того же года.

Отношения с Джеймсом Нейлером

Один из самых ранних квакеров, житель Йоркшира Джеймс Нейлер, к 1655 г. стал видным проповедником в Лондоне. Между последователями Фокса и Нейлера начало расти недопонимание. Так как Фокс был в заточении в Лонсестоне, Нейлер отправился к этому городку, чтобы каким-то образом встретиться с Фоксом и уладить любые размолвки. По дороге его самого арестовали в Эксетере. Фокса освободили в 1656 г., и он проповедовал по всей западной Англии. Прибыв в Эксетер в конце сентября, Фокс встретился с Нейлером. Однако Нейлер и его последователи отказывались снимать шляпы во время проповедей Фокса, что воспринималось им как пренебрежение и плохой пример. Когда Нейлер отказался поцеловать руку Фоксу, Фокс предложил вместо этого поцеловать ему ногу. Нейлер обиделся, и они расстались недовольные друг другом. Фокс писал: «Теперь среди Друзей появился злой дух».

В том же году после освобождения Нейлер отправился в Бристоль и в Вербное воскресенье изобразил триумфальный вход Иисуса Христа в Иерусалим. Его арестовали и доставили в Лондон, где парламент обсудил этот случай и 96 голосами против 82 отклонил предложение о смертном приговоре. Вместо этого парламентарии приказали, чтобы его привязали к позорному столбу, поставили ему на лбу клеймо в виде буквы B (первая буква английского слова Blasphemer – «богохульник»), в таком виде провели по Лондону и Бристолю, а затем проткнули язык раскаленным железом и заключили в одиночную камеру с привлечением к тяжелому труду. Нейлера выпустили в 1659 г., но он был сломлен. На встрече с Фоксом в Лондоне он упал на колени и попросил прощения. Вскоре после этого Нейлер на пути домой к своей семье подвергся нападению воров, после чего умер.

Гонения на квакеров и рост Общества Друзей

Гонения, происходившие в те годы, когда например, в 1657 г. около тысячи Друзей находились в тюрьмах, усилили негативное отношение Джорджа Фокса к господствующим религиозным и социальным традициям. В своих проповедях он часто подчеркивал отрицание квакерами водного крещения. Это оказалось полезным для заострения внимания на особом отношении Друзей к внутренним изменениям, в отличие от суеверий (как Фокс это воспринимал) внешних ритуалов. Кроме того, это намеренно провоцировало приверженцев господствующей религии, что давало возможность Фоксу поспорить с ними по вопросам Писания. Так случилось и во время рассмотрения дела Фокса в суде; когда судья потребовал, чтобы Фокс снял шляпу, тот возразил, спросив, где в Библии можно найти такое предписание.

К концу 1650-х годов Общество Друзей стало значительно более организованным. Проводились крупные встречи, в том числе трехдневная встреча в Бедфордшире, предвестник Британского Годового собрания, проводимого в наши дни.

Фокс отправил двух Друзей в путешествие по стране с целью собрать свидетельства о заключенных в тюрьму квакерах как доказательства их преследования. В итоге в 1675 г. это привело к созданию Собрания в поддержку страждущих, действующего по сей день.

50-е годы XVII века, когда Друзья наиболее активно шли на конфликт с властями, были одним из самых творческих периодов их истории. Во время Английской республики Фокс надеялся, что квакерское движение станет главной церковью в Англии. Однако разногласия в их среде, преследование и усиливающиеся социальные потрясения, стали причиной тяжелой депрессии у Фокса. В 1659 г. он шлет парламенту свою самую политически радикальную брошюру «Пятьдесят девять наставлений для исправления положения». Но события в этот год происходили настолько хаотично, что парламент так и не рассмотрел её. Документ был опубликован только в XXI веке.

Реставрация Стюартов

С восстановлением монархии мечты Фокс установить квакерство доминирующей религией сошли на нет. Его снова обвинили в заговоре, на этот раз против Карла II, и фанатизме – это обвинение его возмутило. Он сидел в тюрьме в Ланкастере пять месяцев, в течение которых писал королю, предлагая советы по вопросам управления – Карл должен воздержаться от войны и внутреннего религиозного преследования, а также препятствовать принесению клятв, запретить театральные пьесы и игры у майского дерева. Эти последние предложения показывают пуританские наклонности Фокса, продолжавшие влиять на квакеров в течение многих лет после его смерти. После демонстрации того, что у нет никаких намерений поднять вооруженный мятеж, Фокс был освобожден.

По крайней мере в одном Карл прислушался к Фоксу. Семьсот квакеров, заключенные в тюрьму во время правления Ричарда Кромвеля, были освобождены. Однако правительство все еще не знало, как относиться к возможным связям этой религиозной группы с другими, более радикально настроенными движениями. Бунт «людей Пятой монархии» в январе 1661 г. привёл к подавлению этого религиозного движения и репрессиям против других нонконформистов, включая квакеров. После этого события Фокс и одиннадцать других квакеров выпустили критический памфлет, провозглашавший «свидетельство о мире»: они взяли на себя обязательства противостоять всем внешним войнам и вооруженным распрям, как противоречащим воле Божьей. Не все последователи Фокса приняли это свидетельство. Исаак Пенингтон, например, какое-то время не соглашался с ним, утверждая, что государство обязано защищать невинных от зла, в случае необходимости с помощью военной силы. Несмотря на публичное объявление этого свидетельства, преследования квакеров продолжились, как преследования и других инакомыслящих.

Пенингтон и некоторые другие квакеры, такие как Джон Перрот и Джон Пеннимен, были обеспокоены увеличивающимся влиянием Фокса в движении. Как до этого и Нейлер, они не видели причин, почему мужчины должны снимать шляпы во время молитвы, и утверждали, что, если мужчин и женщин следует считать равными, и если, как считал апостол Павел, женщины должны покрывать голову, то также должны и мужчины. Перрот и Пенингтон проиграли в этой дискуссии. Перрот эмигрировали в Новый Свет, и Фокс сохранил лидерство в движении.

Парламент принял законы, запрещавшие неангликанские религиозные собрания более пяти человек, что по существу делало собрания квакеров незаконным. Фокс наставлял своих последователей открыто нарушать запретительные законы, и многие Друзья, в том числе женщины и дети, в течение следующих двух с половиной десятилетий оказались в тюрьмах. В то же время, хотя квакеров изгоняли из Новой Англии (а некоторых казнили), советники короля Карла рекомендовали ему издать распоряжение, осуждающее эту практику и позволяющее им вернуться. Фокс смог встретиться с некоторыми из Друзей Новой Англии, когда они приехали в Лондон, и это подогрело его интерес к колониям. Фокс не смог туда отправиться сразу же – его в 1664 г. снова заключили в тюрьму за отказ принести присягу на верность. После освобождения в 1666 г. он занимался организационными вопросами: нормализовал систему месячных и квартальных собраний по всей стране, распространяя ее и на Ирландию.

Посещение Ирландии подвигло его также на проповеди против того, что виделось ему как крайности Римско-католической церкви, в частности, использование ритуалов. В общем Фокс был воспитан в совершенно протестантской среде, враждебной к «папизму».

27 октября 1669 г. на собрании в Бристоле Фокс женился на Маргарет Фелл, проживавшей в имении Свортмор. Она была леди высокого социального положения и одна из его первых последовательниц. М. Фелл была на десять лет старше и имела восемь детей (все за исключением одного стали квакерами) от первого брака с Томасом Феллом, умершем в 1658 г. Маргарет Фелл была очень активной в движении, боролась за равенство и принятие женщин в качестве проповедниц. Поскольку на квакерских свадьбах не было никаких официальных священников, которые могли бы провести церемонию, союз принимал форму гражданского брака, одобренного старейшинами и свидетелями на собрании. Через десять дней после брака Маргарет вернулась в Свортмор для продолжения работы. Джордж Фокс вернулся в Лондон. Их общая религиозная деятельность была в центре их совместной жизни, они и позже действовали рука об руку, решая множество административных вопросов, возникавших в Обществе Друзей. Вскоре после брака Маргарет Фелл была заключена в тюрьму в Ланкастере. Джордж Фокс остался на юго-востоке Англии. Болезнь и подавленность так повлияли на него, что на некоторое время он потерял зрение.

Поездки по Америке и Европе

К 1671 г. Фокс выздоровел, а Маргарет Фелл по приказу короля выпустили из тюрьмы. Фокс решил посетить английские поселения в Америке и Вест-Индии, возможно, чтобы противостоять любым остаткам учения Перрота. После семинедельного плавания группа квакеров 3 октября 1671 г. прибыла на остров Барбадос. Оттуда Фокс направил Друзьям послание, излагающее роль женских собраний при церемонии бракосочетания, что по его возвращению вызвало споры. Одним из его предложений было, чтобы предполагаемая пара до брака проходила собеседование на собрании, где присутствуют только женщины, для выяснения существуют ли какие-либо финансовые или другие препятствия. Хотя к тому времени женские собрания проводились в Лондоне уже десять лет, в Бристоле и на северо-западе Англии они казались для многих слишком радикальным новшеством.

Фокс написал письмо губернатору и ассамблее острова Барбадос, в котором опроверг обвинения в том, что квакеры побуждали рабов к бунту и пытались установить квакерскую веру в качестве общепринятой. После визита на Ямайку первый пунктом назначения Фокса в североамериканских колониях был Мэриленд, где он участвовал в четырехдневной встрече местных квакеров. Пока его английские товарищи посещали другие колонии, он оставался там, надеясь встретиться с коренными американцами, которые интересуются квакерством. Фокс был впечатлен их общей манерой поведения, которую он описал, как «вежливую и нежную». Его возмутило предположение некоего человека из Северной Каролины, что «в индейцах не было... Света и Духа Божьего». Он отверг такое утверждение.

В колониях Фокс помогал создавать организационную систему для Друзей по той же схеме, что и в Британии. Он также проповедовал многим не-квакерам,. Некоторых ему удалось обратить в свою веру.

После многочисленных путешествий по различным американским колониям в июне 1673 г. Джордж Фокс вернулся в Англию с уверенностью, что его движение там твёрдо установилось. Однако в Англии он обнаружил резкое разделение между провинциальными Друзьями (такими, как Уильям Роджерс, Джон Уилкинсон и Джон Стори), возражающими против проведения женских собраний и против преобладания в руководящих структурах жителей Лондона и его окрестностей. С помощью союзников, таких как Уильям Пенн и Роберт Баркли, в конечном счете конкуренция за лидерство была преодолена в пользу Фокса. В разгар споров Фокса снова заключили в тюрьму – за отказ дать клятву после ареста в Армскоте, Вустершир. Узнав о новом аресте, умирает его мать, и здоровье Фокса снова начало ухудшаться. Маргарет Фелл подала королю прошение об освобождении мужа, и оно было удовлетворено. Но Фокс чувствовал себя слишком слабым, чтобы немедленно отправляться в странствия. Выздоравливая в имении Свортмор, он начал надиктовывать то, что после его смерти будет опубликовано как «Дневник Джорджа Фокса». Он также посвящал время составлению писем, в том числе публичных, а также написанию книг и очерков. Он уделил особое внимание теме клятв, так как убедился в ее важности для идей квакеров. Отказываясь клясться, он чувствовал, что может свидетельствовать о ценности истины в повседневной жизни, а также в отношениях с Богом, который ассоциировался у него с истиной и Внутренним Светом.

На три месяца в 1677 г. и месяц в 1684 г. Фокс ездил к Друзьям в Нидерланды и организовывал деловые собрания. Во время первой поездки он побывал на территории современной Германии, путешествуя вдоль побережья к Фридрихштадту и обратно.

Фокс продолжал участвовал в диспутах между Друзьями в Англии относительно роли женщин на собраниях. Эта борьба отняла много сил и и истощила его.

Фокс следил за основанием колонии Пенсильвания, где Пенн предоставил ему более 1000 акров (4 кв.км.) земли.

Преследования в Англии продолжались. В октябре 1683 г. Фокса арестовывают на короткое время. Его здоровье опять ухудшилось, но он продолжал свою деятельность – писал письма в Польшу, Данию, Германию и другие страны, рассказывая о своей вере.

Последние годы жизни

В последние годы своей жизни Фокс продолжал участвовать в лондонских собраниях, а также готовил обращения парламенту о страданиях Друзей. Новый король Яков II помиловал религиозных инакомыслящих, находившихся в тюрьмах за неподчинение официальной церкви, что привело к освобождению около 1500 Друзей. Хотя квакеры и потеряли свое влияние после Славной революции 1688 г., свергнувшей Якова II, Акт о веротерпимости 1689 г. положил конец законам об религиозном единообразии, из-за которых преследовали квакеров, и это позволило им собираться свободно.

Джордж Фокс умер 13 января 1691 г. через два дня после своей проповеди в доме собраний на улице Грейсчёрч в Лондоне. Три дня спустя в присутствии тысяч скорбящих его предали земле на квакерском кладбище Банхилл-Филдс в Лондоне.

Дневник и письма

Дневник Фокса впервые опубликовали в 1694 г. после того, как его отредактировал Томас Элвуд, с предисловием Уильяма Пенна. Как и большинство подобных работ того времени, дневник писался не одновременно с событиями, о которых в нем идет речь, а был составлен много лет спустя. Большая его часть надиктована. Разделы дневника были на самом деле размечены вовсе не самим Фоксом, а его редакторами. Из повествования в значительной степени были исключены инакомыслие внутри движения и вклад других в развитие квакерства. Фокс изображает себя, как всегда, в лучшем свете и под защитой Божьего вмешательства.

Руфус Джонс сравнил «Дневник» с такими религиозными автобиографиями, как «Исповедь» Августина и «Милость Господня, которой в изобилии у главного из грешников» Джона Буньяна. Однако это очень личное произведение с небольшим драматическим эффектом, который удалось создать после существенного редактирования. Из-за богатства подробностей о повседневной жизни XVII века и описания множества городов и деревень, которые посетили Фокс, историки использовали её в качестве важного источника информации.

Также были опубликованы сотни писем Фокса, в основном предназначавшиеся для широкой публики, и несколько личных. Составленные начиная с 1650-х гг., с такими заголовками, как «Друзья, ищите мир во всех людях» или «К Друзьям, чтобы знали друг друга в свете», они дают огромное понимание деталей убеждений Фокса и показывают его решимость распространять их. Эти произведения, по словам Генри Кэдбери, профессора теологии Гарвардском университета, «содержат несколько его собственных свежих фраз, [но], как правило, характеризуются избытком библейского языка, и сегодня они кажутся скучными и монотонными». Другие исследователи указывают на то, что «проповеди Фокса, богатые библейскими метафорами и понятной речью, несли надежду в темное время». Афоризмы Фокса нашли аудиторию за пределами квакерского движения, во многих других церковных группах. Их использовали для иллюстрации принципов христианства.

Один из современников описывает Фокса «изящным в лице, мужественным в поступках, твердым в жестах, вежливым в разговоре». У. Пенн говорил, что он «вежливый во всех возможных формах». Его описывают «простым и сильным на проповеди, пылким в молитве», способным «сказать слово в нужное время согласно состоянию и возможностям большинства, особенно для изнуренных и чья душа нуждалась в отдыхе», «доблестно отстаивающим правду, храбро её защищающим, терпеливо страдающим за неё, непоколебимым, как скала».

Наследие

Влияние Фокса на Общество Друзей было огромным, и его убеждения во многом были приняты этой религиозной группой. Возможно, самой значительной заслугой Фокса, не считая его преобладающего влияния в начале движения, были организационная деятельность при преодолении проблем преследования со стороны властей после реставрации Стюартов и проблем, возникавших в те же времена из-за внутренних конфликтов, что создавало угрозу стабильности Общества Друзей.

Уолт Уитмен, воспитанный родителями, разделяющими идеи квакеров, писал: «Джордж Фокс тоже отстаивает что-то – мысль – ту мысль, пробуждающуюся в тихий час – возможно, самую глубокую, извечную мысль, скрытую в человеческой душе. Это мысль Бога, смешавшаяся с мыслями о морали и бессмертии личности. Велика, велика эта мысль – да, более великая, чем всё остальное».

Университет Джорджа Фокса в штате Орегон, первоначально Тихоокеанский колледж, основанный в 1891 г., был переименован в его честь в 1949 г. В честь Дж. Фокса также назван один из корпусов Ланкастерского университета.

Дж. Фокс присутствует в качестве персонажа в фильме «Пенн из Пенсильвании» (1941 г.).

Отношения Фокса с Маргарет Фелл описаны в романе Яна де Хартога «Мирное королевство. Американская сага».

Литература

• [quakers.ru/texts/GFSpeaks.htm МакГрегор Росс Х. Говорит сам Джордж Фокс.] — М.: ИВИ РАН, 2000.
• Павлова Т. А. [www.nekij.info/HTML/Library/Sborniki/Books/Pacifism%20v%20istorii/Dzhordzh%20Foks.html «Джордж Фокс, ранние квакеры и проблемы пацифизма»] // Пацифизм в истории. Идеи и движения мира. — М., 1998.
• Павлова Т. А. [www.nekij.info/HTML/Library/Sborniki/Books/Nenasilie%20kak%20mirovozrenie%20i%20obraz%20zhizni/Pavlova.html «Принцип ненасилия в учении ранних квакеров: документальное оформление доктрины»] // «Ненасилие как мировоззрение и образ жизни», М., ИВИ РАН, 2000.
• Робертс Лиардон [quakers.ru/%D0%B4%D0%B6%D0%BE%D1%80%D0%B4%D0%B6-%D1%84%D0%BE%D0%BA%D1%81-%D0%BB%D0%B8%D0%B0%D1%80%D0%B4%D0%BE%D0%BD/ Божьи генералы-2. Пламенные реформаторы], глава 6 «Джордж Фокс. Избавитель Духа». Киев, 2012. ISBN 966-426-017-7
• Benson L. George Fox’s Message Is Relevant for Today // Benson L. The Quaker Vision. Gloucester, George Fox Fund, 1982.
• Gwyn D. Apocalypse of the Word. The Life and Message of George Fox. — Richmond, IN: Friends United Press, 1986.
• The Journal of George Fox. A revised edition by John L. Nickalls. — Philadelphia: Philadelphia Yearly Meeting, 1997.
• The Power of the Lord Is Over All. Pastoral Letters of George Fox. Ed. by T. Canby Jones. — Richmond, IN: Friends United Press, 1990.

Отрывок, характеризующий Фокс, Джордж

– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.