Дассен, Джо

Джо Дассен Joe Dassin
Основная информация
Полное имя	Джозеф Айра Дассен
Дата рождения	5 ноября 1938(1938-11-05)
Место рождения	Бруклин, Нью-Йорк, США
Дата смерти	20 августа 1980(1980-08-20) (41 год)
Место смерти	Папеэте, Таити, Французская Полинезия
Годы активности	1966—1980
Страна	Франция Франция
Профессии	музыкант, певец
Певческий голос	лирико-драматический баритон
Инструменты	Гитара, фортепиано, скрипка, банджо, аккордеон
Жанры	Шансон Французский поп
Лейблы	Columbia (Канада, 1964–71) CBS (прочие страны и Канада, 1976) RCA (Канада, 1972–76)

Джо Дассе́н (фр. Joe Dassin, полное имя Джо́зеф А́йра Дассе́н (англ. Joseph Ira Dassin); 5 ноября 1938, Бруклин — 20 августа 1980, Папеэте) — французский певец, композитор и музыкант американского происхождения.

Биография

Семья

Джозеф Айра Дассен (тогда Да́ссин) родился 5 ноября 1938 года в Нью-Йорке в семье актёра еврейского театра, в будущем известного кинорежиссёра Жюля Дассена (тогда Джулиус Дассин; 1911—2008) и скрипачки Беатрис Лонер-Дассен (Béatrice Launer-Dassin, 1913—1994). Дед Дассена по отцовской линии — Сэмюэл Дассин — эмигрировал в США из Одессы (Российская империя); дед по материнской линии — доктор Луис Лонер — из Бучача (Галиция, Австро-Венгерская империя, ныне Украина).

Родители Джо познакомились в летней колонии рабочей еврейской молодёжи в Катскильских горах, где Джулиус Дассин ставил одноактные пьесы, а Беатрис Лонер играла на скрипке в сопровождающем спектакли оркестре; расписались в 1933 году. Уроженка Нью-Йорка (чей отец эмигрировал в США в одиннадцатилетнем возрасте из Австрии) и выпускница еврейской школы в Бронксе, Беатрис Лонер продолжила обучение в Джулиардской школе музыки под руководством британского скрипача и педагога Гарольда Беркли, но оставила музыкальную карьеру после замужества.

1938—1964 годы

Отец Джо, Жюль Дассен, серьёзно увлекается кино. После короткой карьеры актёра он стал ассистентом Альфреда Хичкока, а потом и режиссёром. В их дружной семье после старшего сына родились две девочки — Рики (Ришел, род. 1940, впоследствии автор слов к песням своего брата и других исполнителей) и Жюли (род. 1945, впоследствии актриса второго плана) — обе они по состоянию на 2015 год живут в Париже. До 1940 года семья жила в Нью-Йорке, Джо сделал там свои первые шаги, потом его отец, захваченный открывавшейся перед ним карьерой кинорежиссёра, подписал контракт со студией Метро-Голдвин-Майер, и семья переехала в Лос-Анджелес. В этом городе Джо провел почти десять лет. С детства Джо не боялся никакой работы и, хотя семья его не была бедной, постоянно подрабатывал, умел самостоятельно принимать решения и быть за них ответственным. Джо очень заботился о сестрах, ощущая себя по-настоящему старшим братом. Кроме того, он очень любил читать, и одной из первых его покупок на лично заработанные деньги было полное собрание энциклопедии «Британника».

В 1949 году сенатор Маккарти начал борьбу с симпатизирующими коммунизму — знаменитую «охоту на ведьм». Жюль Дассен попал в «чёрный список» Голливуда и в конце 1949 года на трансатлантическом пароходе семья отплывает во Францию.

В 11 лет он открывает для себя старую Европу. В 1950 году Жюль и Беатрис решают обосноваться в Париже, а Джо отправляют учиться в дорогой элитный колледж Institut Le Rosey в Швейцарии. Несмотря на изгнание, семья Дассен не испытывает финансовых затруднений, в колледже Джо учится вместе с Каримом Ага Ханом и другими детьми европейских богачей. В 1951 году он едет учиться в Италию, в 1953 поступает в международную школу в Женеве, а в 1954 году отправляется в Гренобль получать степень бакалавра — диплом, который в Швейцарии не выдается. В 16 лет он становится очень красивым юношей с чуть кокетливым выражением глаз, бегло говорит на трех языках и сдает все экзамены с оценкой «хорошо». Кроме того, он увлекается спортом — горными лыжами и плаванием.

Брак отца и матери Джо к этому времени распадается, и в 1955 году родители Джо развелись. Жюль Дассен стал появляться в обществе со своей новой спутницей — актрисой Мелиной Меркури. Джо плохо пережил разрыв родителей и решил продолжить обучение в Америке. Имея всего 300 франков в кармане, он приплыл в США, и поступил на медицинский факультет Мичиганского университета в Энн-Арбор. Джо некоторое время занимается медициной, затем переключается на этнологию. Впоследствии Джо заканчивает магистратуру по этнологии и ведёт лекции в этом же университете. Стремясь к свободному владению несколькими языками, он живёт с двумя франкоговорящими приятелями — французом Аленом Жиро и швейцарцем Бернаром, мечтающим о лаврах декана факультета в Женеве.

В это время и началось увлечение Джо музыкой. С 1956 года, благодаря Элвису Пресли, в Америке стал модным рок-н-ролл, но Джо не попал под его влияние — наоборот, вместе с Аленом Жиро они слушают и исполняют дуэтом песни Жоржа Брассенса. Тогда Джо и берет в руки гитару. Позднее им в голову приходит идея петь в кафе в студенческом кампусе, и это приносит им 50 долларов за уик-энд. В то время вряд ли кто-то мог предположить, что Джо станет певцом, но он настойчив: «Я всегда любил заключать самые невероятные пари, я всегда хотел добиться своей цели». Ещё будучи ребёнком, Джо часто упражнялся с лассо, чтобы достать желаемый предмет — эти упражнения очень пригодились ему позднее. В то время как американская музыка быстро «электрифицируется», эти двое французов стали первыми, кто донес поэзию Брассенса под музыку «обычной» акустической гитары до американских жителей университетского городка. Выступления приносят им скорее удовольствие, чем реальный доход, и, чтобы не зависеть от родных и их поддержки, Джо приходится подрабатывать во время учёбы, как и большинству американских студентов. В течение шести лет он вечерами подрабатывает мусорщиком, мойщиком посуды, барменом, работает водителем грузовика, доставщиком товаров на дом, проводит психологическое тестирование. Одновременно Джо пишет новеллу «Wade in water», которая получает вторую премию на национальном конкурсе. Кроме того, с песнями Брассенса Джо выступал в нескольких кафе в Детройте, Чикаго и Кливленде.

Для того, чтобы призывная комиссия не отправила его в армию, Джо заготовил несколько фальшивых медицинских справок, но они не понадобились: при обследовании врачи выявили шумы в сердце, и его не взяли в армию.

Его университетские годы также стали годами всемирной известности его отца, ставшего знаменитым режиссёром. В 1958 году Жюль Дассен попросил Джо записать несколько песен к фильму «Закон» с участием Джины Лоллобриджиды. В 1959 году диск-сорокапятка с этими песнями вышел на фирме грамзаписи Versailles. Попытка оказалась не слишком удачной, ему даже советуют больше не петь. «Я всегда был упрямым, поэтому я решил продолжать». Главное — изучить это ремесло. «Я не люблю дилетантства, — говорит он. — И я не хочу быть звездой на пять минут». В течение долгих недель Джо работает над голосом, упражняется в игре на гитаре. В 1960 году выходит фильм «Jamais le dimanche», для которого была написана музыка и песня «Les enfants du Pirée» для Мелины Меркури. Они сыграли решающую роль — Джо решил окончательно избрать для себя карьеру певца.

Рок-н-ролл завоевал Америку, и Джо собирается вернуться в Европу. Без денег он сел на грузовое судно, и отправился в Италию в трюме. В 1962 году Джо Дассену 24 года, и отец пригласил его в качестве помощника на съемки фильма «Topkapi» — своего второго успешного фильма. Мировая пресса обожает публиковать фотографии со съемочной площадки и демонстрирует всей планете небритое, восточного типа лицо сына талантливого режиссёра. Легко заработанные на съемках деньги Джо тратит на покупку автомобиля. Сразу после этого он начинает работать ведущим программ на RTL и журналистом в Playboy, в то время как во Франции стремительно входит в моду стиль йе-йе.

13 декабря 1963 года стало знаменательным днем в жизни Джо. На одной из вечеринок, организованных Эдди Барклаем в честь выхода на французские экраны фильма «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир», он познакомился с Мариз Массьера. Их отношения развились стремительно, и через несколько дней после вечеринки Джо пригласил Мариз на уик-энд в Мулен-де-Пуанси, в 40 километрах от Парижа. Там, у горящего камина, он устроил ей концерт под гитару, и спел американскую песню «Freight Train», чем окончательно покорил Мариз. Влюбленные вместе встречают Рождество и в конце января уже начинают думать о помолвке. Джо и Мариз живут в Сен-Клу, в доме матери Джо. Это временное решение, но влюбленные пока не думают об этом. Джо пишет новеллы, которые публикуются в прессе и дают ему неплохой доход. В феврале они едут на несколько дней в Швейцарию покататься на лыжах. Вернувшись, они переселяются в трёхкомнатную квартиру в квартале Сен-Жермен-де-Пре, которую Джо приводит в порядок. Сосредоточившись на обязанностях главы семьи, он старается изо всех сил: дублирует два американских фильма, пишет статьи для журналов Playboy и The New Yorker, снимается в фильмах и работает ассистентом режиссёра на съемках. Гитара остается его страстью, и Мариз разделяет его увлечение музыкой.

В 1964 году Катрин Ренье — близкая подруга Мариз Массьера — начинает работать секретарем в американской фирме грамзаписи CBS, недавно открывшей парижский филиал в доме 42 по улице Паради. CBS занимается распространением пластинок американских артистов, в том числе Барбры Стрейзанд. Однажды после разговора с Катрин в голову Мариз приходит идея: Катрин знакома со звукоинженером, почему бы не попробовать с её помощью записать пластинку с голосом Джо. Гибкий диск появится в одном экземпляре, на нём будет записан голос человека, которого Мариз любит и которому 5 ноября исполнится 26 лет. Октябрьским днем Мариз, вооруженная пленкой с записью голоса Джо, пришла в офис CBS. После прослушивания любительская запись вдруг стала предметом серьёзных размышлений. Никому не известный молодой певец обладает бархатным голосом, оригинальной манерой исполнения и несомненным чувством ритма.

Пластинка-сюрприз записана, а Катрин дано поручение пригласить Джо на встречу с маленькой командой CBS France. Сюрприз ко дню рождения не привел Джо в восторг, особенно то, что его голос услышан в звукозаписывающей компании, которая хочет с ним встретиться для совместной работы. На предложение Катрин встретиться с руководством фирмы последовал решительный отказ: Джо не намерен становиться певцом.

Прошло два месяца. Джо снялся в «Красном клевере», потом работал ассистентом режиссёра американского фильма «Что нового, киска?» с участием Урсулы Андресс, Роми Шнайдер и Питера Селлерса. После этого он снимался в фильме Питера Устинова «Леди Л.» с Полом Ньюманом и Софи Лорен в главных ролях. Кино притягивало его все сильнее. Но Катрин снова и снова уговаривала его, и в конце концов, Джо сдался. Он согласился записать диск, просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. За несколько дней до Рождества Джо подписал контракт. 26 декабря Джо начал работать в студии с оркестром Освальда д’Андреа, и записал четыре песни для супер-45 пластинки в глянцевом конверте. Две из них — французские версии американских песен, две другие написаны Жан-Мишелем Рива и Франком Тома. Позже сотрудничество этих молодых талантов с Джо станет легендой. Все было сделано очень быстро, так что Джо за работой поверил в свою «счастливую звезду».

«Моя работа, — вспоминал о профессиональном дебюте, став уже зрелым исполнителем Дассен, —— позволяет видеть людей с лучшей стороны: приходя на концерт, человек на какое-то время становится ребёнком, потому что он приходит отдохнуть и помечтать немного… Меня привела к песне именно любовь… Я записал свой первый диск, чтобы понравиться девушке, в которую был влюблён…».

1965—1969 годы

Записанный диск выходит тиражом 1000 экземпляров и почти не продается — радио не приняло песни Джо. Моник Ле Марси с RTL и Люсьен Лейбовитц с «Europe Un» — единственные программные директора, которые сразу почувствовали в начинающем артисте великого певца и включили его в плей-листы своих радиостанций. Тем временем Джо постепенно втягивается в эту игру, и вместе с CBS с 7 по 14 мая все с тем же оркестром Д’Андреа записывает четыре кавер-версии для второй пластинки. Диск выходит тиражом 2000 экземпляров в июне, поступает в продажу и его рассылают по радиостанциям — и опять ничего. Джо сосредоточивается на поиске песен для третьей пластинки, и к концу лета находит «свою» песню — хит «Shame And Scandal In The Family», имевший успех в Америке, предполагая спеть его по-французски. Пока директор CBS колебался, время было упущено: Саша Дистель, который занимается копированием для Патэ-Маркони, записывает эту песню, и «Les Surfs» делают то же самое для музыкального фестиваля. В итоге необычайный успех обоих и чёрная полоса в работе Джо, он собирается даже разорвать контракт с CBS. Так как CBS France не достигает даже тех результатов, на которые рассчитывало руководство компании, то оно решает сменить директора французского филиала. Новым директором стал Жак Супле, прежде успешно работавший на студии Barclay. CBS переезжает в другой офис, а Джо после разговора с Жаком, который обещал ему серьёзно заняться его карьерой, решает повременить с разрывом.

21—22 октября 1965 записывается третья сорокапятка Джо, на ней только обработки, лучшие из тех, что Джо мог получить. Рива написал французские слова для двух бразильских песен, имевших большой успех в англоговорящих странах. 5-9 ноября 4000 экземпляров пластинки поступают в продажу, 19 ноября тиражом 1300 экземпляров выходит сингл, и песни с диска начинают звучать на радио. В итоге диск разошёлся тиражом 25000 копий. Несмотря на то, что одновременно с Джо песню «Guantanamera» записали Нана Мускури и Les Compagnons de la chanson, пластинка хорошо раскупается. Причиной тому хит «Bip-Bip», который принадлежит только Джо, и который часто звучал в радиоэфире.

После третьего диска о Джо заговорили, его имя становится известным. В это время Жак Супле расширяет CBS, подписывает новые контракты, у него нет времени возиться с Дассеном. Он хорошо видел, что Джо нуждается в продюсере, в ком-то, кто был бы проводником, советчиком, и он знал такого человека — гениального продюсера, у которого только что закончился контракт. Супле считает, что у этого человека немало общего с Джо — он любил джаз, изучал право, понимал Америку и американцев. Что касается работы, он выпустил первые во Франции диски Диззи Гиллеспи и Чарли Паркера, работал на «Pathé Marconi» с Шарлем Азнавуром, сделал имя торговой марке Capitol Records, был художественным директором Сержа Гензбура и Джонни Холлидея на Philips Records. Наконец, он был первым независимым продюсером на Philips Records и работал с Шейлой вместе с Клодом Каррером. Случай великолепный, его нельзя упустить. Супле убежден, что Жак Пле — тот, кто ему нужен в этой ситуации. Два Жака встречаются и приходят к согласию по вопросу о статусе независимого продюсера на CBS для Жака Пле при условии, что Пле и Дассен найдут общий язык. После встречи 31 декабря решение принято. Пле объясняет, Дассен слушает, Супле откровенно наслаждается происходящим — они нашли общий язык. После обеда Жак Пле, который возвращался к себе, отвозит Джо домой на бульвар Распай. Они подружились, и остались друзьями на всю жизнь.

Джо и Мариз живут вместе, но на все разговоры о свадьбе Джо отнекивается. После одного бурно проведённого вечера, когда Джо напился и заснул в гостинице, Мариз решительно настаивает на свадьбе, и Джо приходится согласиться. 18 января, 1966 года в пять часов вечера, в мэрии 14-го округа Парижа Джо и Мариз женятся. Джо не приглашал никого из своих друзей и родных, и свидетелями свадьбы были его мать Беатрис, сестра Рикки, сестра и деверь Мариз, а также Жан-Мишель Рива, случайно встретивший Джо по пути в мэрию. Вечером Дассен напивается до бесчувствия в русском ресторане, где они отмечали свадьбу. Но, несмотря на поначалу негативное отношение Джо к браку, семейная жизнь скоро стала приносить ему удовольствие.

Вскоре после свадьбы Джо и Жак Пле, которого он окрестил Жако, начинают упорную работу — нужно искать песни, делать обработки, искать музыкантов и студию. Несколько недель поисков дают четыре англо-саксонских и одну американскую песню («You Were On My Mind»), переведенную Рива, который написал ещё и «Comme la lune». Известный автор Андре Сальве, перевел «The Cheater» («Le tricheur»). Но приятных мелодий и хороших текстов недостаточно, и Жак Пле предлагает Джо поехать записываться в Лондон, как это сделали Клод Франсуа и Ришар Антони. Пле обращается к Супле, и тот дает добро. Но нужно найти дирижёра-аранжировщика. Поиски приводят Жака Пле к Джонни Арти (Johnny Arty), который работает в компании Feldman Music. В феврале 1966 года Джо и Жак прилетают в Лондон и встречаются с Арти, показывают ему песни, которые собираются записывать, и договариваются — Арти готов им помогать. Он будет студийным аранжировщиком Джо на протяжении всей его карьеры.

В марте 1966 года музыканты, выбранные Арти, записали его музыку в тональности низкого баритона Джо в Landsdowne Record Studio в Лондоне. Через несколько дней в Париже, в студии Даву — одной из первых независимых студий — Джо записывает вокальную партию. 22 и 23 марта «You Were On My Mind» стало «Ça m’avance à quoi», заглавной песней четвёртой пластинки. В апреле Супле выпускает в продажу супердиск, а также сингл-сорокапятку.

В том же 1966 году Джо проводит серию программ под названием «Western story» на волнах RTL. Трио Рива — Пле — Дассен изощряются в остроумии и выпускают в эфир никому не известного певца Эдуара с песней «Галлюцинации» в ответ на «Домыслы» (Les Élucubrations) Антуана. Эдуар — на самом деле не кто иной, как загримированный Рива в парике из конских волос и с бородой, как у библейского пророка. Возмущенная звезда подает в суд, и диск Эдуара изымается из продажи. Впрочем, вскоре в продажу поступает второй сингл Эдуара, потом третий, но самый грандиозный розыгрыш в истории французской песни очень быстро забывается.

Лето 1966 года оказывается успешным для Джо: «Ca m’avance a quoi» попадает в хит-парады. Ему пора подумать о выпуске первого альбома, а пока необходимо выпустить ещё один диск. Это будет новинка для Франции — сингл с двумя песнями, как те, что используются в музыкальных автоматах. В связи с падением цен Жак Супле решает продавать синглы нового образца, как в англоязычных странах. У пластинки появляется ещё один серьёзный козырь: цветной конверт, сначала картонный. Так CBS начинает выпускать серию Gemini. Джо Дассен одним из первых среди французских певцов испробовал на себе это нововведение, и весьма успешно — через три года все звукозаписывающие компании Франции последовали примеру CBS.

19-20 октября в студии Даву Джо записывает две новые песни — это новая версия «Guantanamera» и народная американская песня «Katy Cruel». Этот сингл должен дать возможность дождаться конца года, идеальной даты для выпуска альбома. Но запись не удалась из-за забастовки французских музыкантов, запись в Лондоне также сорвалась — забастовали и там. Есть только один выход: ехать в Нью-Йорк. Супле соглашается, и 27 октября из парижского аэропорта Орли Джо и Жако вылетают в Нью-Йорк. 31 октября и 3—4 ноября под руководством звукоинженера Стенли Тонкела проходят сеансы звукозаписи. Время после сеансов Джо использует, чтобы показать друзьям родной город: Эмпайр Стэйт Билдинг, Мэдисон Сквер Гарден, Бродвей и нью-йоркский офис CBS. Есть и ещё одна задача: сделать фотографии Джо в Нью-Йорке для конвертов пластинок, а также для прессы, одержимой мыслью о том, что прекрасный американец из Парижа приехал записываться в свой родной город. Фотограф Дон Ханстайн делает десятки снимков. На одном из них Джо опирается на неизвестно чей мотоцикл «Харлей». «Харлей Джо» вскоре появится на конверте альбома и станет мечтой целого поколения. CBS решает выпустить пятую пластинку одновременно с первой долгоиграющей. Сорокапятка выходит 17, долгоиграющий диск 18 ноября. Успех был мгновенным, «Excuse Me Lady» стала рождественским хитом, а пластинка разошлась большим тиражом.

В январе 1967 года Андре Сальве и Бернар Шеври создают MIDEM. Жак Пле, который знает Сальве и многим обязан ему, решает поддержать проект. На презентации, организованной на яхте в Каннах, он появляется вместе с Джо, Мариз и Колетт. На этой встрече представителей мирового шоу-бизнеса было много журналистов, но из звезд присутствовали практически одни новички, и Джо оказался в центре внимания прессы. Но, дабы не испортить себе путь к успеху, Джо решает не давать интервью, и ограничивается представлением всех успехов на премьере MIDEM. В тот вечер он не пел, но вся пресса обратила внимание на красивого молодого человека, который великолепно провёл презентацию на двух языках. На следующий день из «звезды наполовину» Джо становится звездой в полном смысле слова.

После успеха в Каннах Пле думает о том, что пора уже искать новые песни для дальнейшей работы. Утром на яхте Джо появляется с гитарой в руке и объясняет Пле, что намерен спеть Анри Сальвадору одну песенку — безделицу, сочиненную им вместе с Рива и Тома. Заинтригованный Пле хочет её услышать, и после бурного спора Дассен начинает петь: «Taka ta taka ta, voilà les Dalton, / Taka ta taka ta, y’a plus personne…»

Жак уже с первых тактов понял, что вот он — долгожданный хит. Именно такая ковбойская песня может стать в исполнении Дассена популярной. После долгого спора и ссылок на контракт, где указана возможность записи певцом одной ковбойской песни, Джо согласился записать такую песню — в первый и последний раз. Так был записан «Les Dalton».

Для рекламы Джо как певца и его нового диска нужно организовывать гастроли. Но Джо не очень этого хочет — он не может забыть провальный концерт в Брюсселе год назад. Приглашенный Пле антрепренёр Чарли Маруани успокоил Джо, предложив ему выступить в первом отделении концерта Сальваторе Адамо. Концерты по Франции начались 9 марта с города Вира. Песни Джо и его манера исполнения очень понравились публике и организатору турне Жоржу Оливье, концерты были успешными, поэтому устроитель тура увеличил певцу гонорары.

В апреле, между двумя концертами, Джо и Жак снова отправляются в Лондон записывать музыку для четырёх песен на шестую сорокапятку. Через несколько дней они накладывают на запись голос Джо в студии Даву. Так как английский артист никак не справляется с речитативом шерифа во вступлении к «Les Dalton», Жак Пле выходит к микрофону и произносит текст с таким мастерством, что Джо и звукоинженер, вдоволь насмеявшись, решают сохранить эту версию. Впоследствии Пле предстоит принимать участие в съёмках многочисленных телепередач. «Les Dalton» — история о четырёх врагах Лаки Люка — была записана на стороне А, туда же поместили новую песню Джо «Viens voir le loup». Из двух других песен одна принадлежала Клоду Лемелю. Джо встретил его на одном из вечеров для молодых талантов в Американском Центре, находившемся напротив его дома. Их познакомила молодая певица Мишель Шердель, которая вскоре станет Вава из группы «Big Bazar». После Рива и Тома Лемель стал третьим, присоединившимся к проекту Дассена, и навсегда. 3 мая «Les Dalton» вышел с обложкой, не дававшей преимущества ни одной песне. Диск стал успехом лета. Он будет последней супер-сорокапяткой Дассена, а также последней комической песней Джо. Дальнейшие творения в этом стиле, написанные Джо, были исполнены Карлосом.

Жак Пле считал, что для Дассена настала пора исполнять серьёзные песни, да и сам Джо уже задумался о более долговечном репертуаре. Для этого осенью 1967 года он берет песню Бобби Джентри «Ode To Billy Joe». Жан-Мишель Рива переводит текст дословно, и песня под названием «Marie-Jeanne» записывается в Лондоне в начале октября. Для другой стороны выбрана более легкомысленная, схожая с ковбойской историей «Tout bebe a besoin d’une maman», и после затянувшейся записи голоса Джо на студии Даву диск вышел 17 октября. Романтическая композиция «Marie-Jeanne» была весьма прохладно встречена публикой, и радиостанции чаще транслировали более популярную «Tout bebe a besoin d’une maman». Дассен, огорченный не слишком тёплым приемом, тем не менее продолжил работу, записывая новый долгоиграющий диск — альбом, в котором были две песни, написанные Клодом Лемелем, и четыре американских песни. Этот диск вышел на праздничной неделе ноября 1967 года.

Джо становится всё более популярным. В 1968 году Пле ставит цель выйти на первое место в хит-парадах. В начале года Джо едет с концертом в Италию, где Пле наметил несколько подходящих для будущей записи вещей. Вернувшись в Париж с полными чемоданами пластинок, к 19 февраля вся команда отправилась в Лондон с целью создать суперхит. В студии Де Лейн Ле Мюзик в напряжённой рабочей обстановке были записаны четыре переведённые песни, найденные в Италии, среди них «Siffler sur la colline» певца и композитора Риккардо Дель Турко, и песня «La bande à Bonnot», написанная Джо и Рива. 4 марта на рынок выходят четыре песни на двух одновременно напечатанных синглах.

В это время во Франции начинаются массовые волнения. Газеты требуют отставки генерала Ш. Де Голля. Джо, в отличие от музыкантов стиля йе-йе, освистанных и покидающих Францию, становится «героем революции», а его песня «Siffler sur la colline» звучит отовсюду.

Весной и летом песни Джо звучат на всех радиостанциях. В это время в магазинах пластинок происходит смена ассортимента, и Джо использует этот момент для записи 25 апреля первых двух песен на итальянском языке, которые в июне поступят в продажу в Италии. 26 июня Джо продлевает контракт с CBS, а 29-го уезжает в Италию. Так как два канала ORTF показывают только бунтующих студентов, французская песня транслируется на RAI. Во время этой поездки Джо знакомится с Сильви Вартан и Карлосом, с Карлосом зарождается дружба и они вместе едут в организованный популярным телепроектом «Salut Les Copains» тур в Тунис. Тем временем команда CBS пополняется новым пресс-атташе Робером Тутаном, который также будет следить за имиджем Джо. В ноябре 1968 поочередно в Лондоне и Париже Джо делает четыре новые записи. «Ma bonne etoile» (из репертуара Джильолы Чинкуэтти) и «Le petit pain au chocolat» (Риккардо Дель Турко) являлись переводами Пьером Деланоэ с итальянского, а «Le temps des oeufs au plat» была плодом совместного творчества Лемеля и Рики Дассен. Из-за кризиса в производстве грампластинок CBS откладывает выпуск синглов, но 10 ноября в программе «Tele-Dimanche» Джо поет «Le petit pain au chocolat», а французские пекари благодарили его за то, что шоколадные булочки исчезают с прилавков с необычайной скоростью, и кондитеры получили небывалую прибыль. 30 ноября 1968 «Ma bonne etoile» становится первой песней Дассена, которая возглавляет французский хит-парад (в течение одной недели).

26 ноября Джо и Жак отправляются в Канаду. За серией выступлений на радио и телевидении Квебека следуют Монреаль, Труа-Ривьер, опять Квебек, затем Оттава и англоговорящая часть Канады. Диски Джо расходятся очень быстро и становятся дефицитом. В Париж Джо возвратился накануне Рождества. Праздник певец встретил с Мариз в новых роскошных апартаментах из пяти комнат на улице д’Асса. Пара начала задумываться о ребёнке.

Джо был очень скрытным в том, что касалось его частной жизни. Он говорил, что не хочет устраивать моральный стриптиз и что его зрители ждут от него песен, а не скандальных историй. Со всеми, кто затрагивал его личную жизнь, он был непримирим, и когда вопросы становились слишком нескромными, он восклицал: «Моя личная жизнь никого не касается!». Благодаря этому ему удалось оградить от журналистов свой дом и свою семью. На публике Дассен стеснялся семейных уз. По воспоминаниям знавшего Джо с юности журналиста Жака Уревича, с началом концертной деятельности Дассен в имиджевых целях скрывал от поклонников и поклонниц свой брак, на публике он был «холост», а Мариз представлялась всем как спутница сопровождавшего Дассена в светских раутах журналиста Уревича. «Джо и Мариз играли в эту игру, — рассказывала сестра Дассена Рики в 2014 году. — Смысл был в том, чтобы диски лучше продавались. У девушек должна была сохраняться надежда: Джо хотел, чтобы они рыдали от неразделённой любви к кумиру. Трудно представить, какая травма была у Джо, если бы все узнали, что он женат».

В начале 1969 года Пле выпустил сингл со старыми песнями «Les Dalton» и «Bip-Bip». А Джо для записи третьего диска полетел в Лондон, где в студии были записаны шесть песен. Две из них стали хитами: переведенная Деланоэ с английского «Les Champs-Elysées» и «Le Chemin de papa», написанная Дассеном и Деланоэ. Также в альбом вошло повторение «Mé qué, mé qué», написанного Беко и Азнавуром, и две песни Джо и Рики. По возвращении в Париж певец окунулся в работу: телевидение, радио, репортажи, не говоря о накопившихся приглашениях на концерты. Здоровье Дассена было на пределе, и 1 апреля 1969-го года у певца случился инфаркт. Восстановление после осложненной болезни длилось почти месяц. Ещё не до конца оправившись, в мае-июне Джо записывает свой альбом и сингл «Les Champs-Elysées» и «Le Chemin de papa». Успех, который сопутствовал его творениям, заставил Джо поверить в справедливость поговорки Жако: «Что нравится Пле, то нравится публике». Вокруг Джо продолжается ажиотаж. 16 июня Джо наконец решает получить французские водительские права.

В конце июня, окончательно выздоровев, Джо принял участие в телепередаче Анри Сальвадора «Salves d’or» («Золотой салют»). Джо в первый раз, по совету Жаклин, жены Анри, надевает белый костюм, и на сцене он был великолепен. Примерно в это время Джо расстаётся со своими прежними соавторами Жан-Мишелем Рива и Франком Тома.

Однажды в Пор дю Салю Джо Дассен познакомился с актёром и исполнителем Бобби Лапуантом. Они становятся друзьями и вместе уезжают на гастроли. Однажды в ресторане Бобби знакомит Джо с Жоржем Брассенсом. Для Дассена встреча со знаменитым шансонье стала огромной радостью. Он вспоминал, как давным-давно начинал свою карьеру с песен Брассенса. Всю жизнь Джо будет благодарен Бобби за эту встречу. После того, как Бобби Лапуант умер, Дассен содействовал выпуску его записей студией Philips, считая, что Бобби достоин остаться в истории музыкальной культуры.

«Les Champs-Elysees» покорили не только Париж, но и всю Францию. В июле Джо отправляется на гастроли, после чего начинает подготовку к первому выступлению в «Олимпии», назначенному на осень. В сентябре выходит первый в карьере Джо двойной сборник всех его лучших песен. Джо приобретает известность за пределами Франции, «Les Champs-Elysees» попадает в хит-парад Нидерландов и держится в чартах 7 недель, поднявшись на 11-е место — это великолепный результат. 1 и 15 октября в студии Даву Джо записывает английскую и немецкую версии «Les Champs-Elysees», а 29 октября немецкую версию «Le Chemin de Papa». Начинается триумфальное шествие «Les Champs-Elysees» по мировым хит-парадам. Джо становится мировой знаменитостью и даже оказывается популярным в СССР, опередив The Beatles. Его песни будут петь китайские студенты на площади Тяньаньмэнь, стоя лицом к танкам.

22 октября 1969 года Джо Дассен удостоился чести выступать в знаменитом на весь мир концертном зале «Олимпия». Выступление заканчивается триумфом, а 25 октября Джо получил подарок, о котором не смел и мечтать: поздравительную телеграмму от Жоржа Брассенса. Друг певца, журналист Жак Уревич так описывает распорядок дня Дассена в дни концерта: после обеда Джо приезжал в «Олимпию», проверял технику и микрофоны, а затем исчезал. И возвращался в зал мюзик-холла через потайную дверь за 15 минут до начала концерта.

После «Олимпии» Дассен отправляется на гастроли в Германию с немецкими версиями песен. 27 ноября в Ганновере он снимается в телепередаче «Studio B» Петера Фройлиха. CBS выпускает небольшим тиражом сингл с английской версией «Les Champs-Elysees», который стал раритетом. В декабре Пле, после долгих сомнений и поисков песен, которые могла бы повторить успех предыдущих, выбирает «C’est la vie Lily» и «Billy Le Bordelais». Едва вышедший диск продается нарасхват. Как и в прошлом году, Джо не стал выпускать альбом к праздникам — он совершенно вымотан, и ему нужно беречь сердце. Так как у Джо и Мариз не было медового месяца, то они уезжают в отпуск. После короткого визита в Нью-Йорк и участия в странном спектакле «O! Calcutta» они отправляются на Барбадос. Там их ждёт пляж и солнце.

1970—1974 годы

9 января 1970 года Дассен впервые попадает в немецкий хит-парад — «Die Champs-Elysees» выходит на 31 место. Возвратившись с отдыха, Дассен выступает в Зимнем дворце в Лионе, затем направляется в Германию, где 21 и 22 января в Висбадене принимает участие в телепередаче «Star-Parade», где исполняет четыре песни. 28 января в студии Даву Дассен записывает «Les Champs-Elysees» и «C’est La Vie Lily» на итальянском языке. 5 марта певцу вручают Гран-при Академии имени Шарля Кросса за альбом «Les Champs-Elysees». В феврале и марте Дассен гастролирует по Франции. В его планах запись нового диска к лету, для которого нужен новый хит. Дассен записывает «L’Amerique» и «Cecilia» — оба в переводе Деланоэ с английского. Песня "L’Amerique стала хитом лета 1970-го.

В мае певец едет в Италию, где выступает в Неаполе и Милане — в шоу-программах «El Caroselo» и «Sette Voci» Дассен исполняет «L’Amérique» и «Cecilia» на итальянском языке. В Италии он сочиняет песню «Le Bateau-mouche» для итальянской певицы Джильолы Чинкветти, позднее она была выпущена CBS во Франции. Летом Дассен активно гастролирует, записывает японские версии некоторых песен, а осенью уже в третий раз записывает песни на итальянском.

В этот период у Дассена появился новый фотограф — Бернар Лелу. В конце октября они вместе едут к приятелям фотографа на ферму шампиньонов в предместья Парижа. У тех живёт ручной гепард Лулу, дружелюбный, симпатичный и фотогеничный. Бернар фотографирует Джо с Лулу на поводке на фоне заброшенной узкоколейки, впоследствии эти кадры стали материалом для обложек альбомов Дассена.

В Англии Артей готовит аранжировки для очередного альбома, куда предполагается включить только новые песни. В мае 1970 года Лемель приносит Дассену две только что написанные им песни: «Les filles que l’on aime» и «L’equipe a jojo». Певец отказывается от обеих песен, но только в августе Пле узнаёт у Лемеля об их существовании и отказе Джо их исполнять. Жако, находившийся в поиске песни, способной повторить успех «L’Amerique», долго уговаривал Дассена, пока тот, наконец, согласился внести изменения в мелодии и слова и изменить название одной из песен. Так «Les filles que l’on aime» превратилась в «La fleur aux dents». Этот диск получил бурное признание — за 10 дней после выхода он стал «золотым», в достигнутом успехе есть и заслуга успешной рекламы его CBS.

Коллеги исполнителя отмечали, что с Дассеном было непросто работать: он был весьма дотошным и педантичным в творческом процессе. Деланоэ и Лемель называли его «блистательным занудой».

В декабре 1970 Дассен подписывает новые контракты и впервые отправляется на гастроли в Африку. В программе гастролей — 10 стран за 21 день, напряжённый тур с короткими остановками в жарком изнуряющем климате. Популярность давала о себе знать: повсюду за Джо следовали его французские фанаты. Вернувшись в Париж и отметив Рождество, Дассен отправляется в Западный Берлин, где песнями на немецком перед взыскательной аудиторией укрепляет свои позиции восходящей мировой звезды.

4 января 1971 года в продажу поступает сингл «La Fleur Aux Dents», который становится шестым золотым диском Дассена и второй песней, занявшей первое место во французском хит-параде, теперь уже не на одну неделю, а на семь. 6 января Дассен вместе с Жаком уезжает в США, где встречается со своим отцом и с Мелиной Меркури. Но основная цель вояжа за океан — встреча с директором международного отдела CBS Солом Рабиновичем и импресарио Полом Розеном, которые должны заняться карьерой Дассена в Америке. Но Джо не подписал договор с продюсерами и вернулся в Париж, где 27 января на студии Даву записывает четыре песни на немецком: «La Fleur Aux Dents», «Melanie», «Le Cadeau De Papa» и одну песню немецких авторов. Воспользовавшись паузой в концертной деятельности, Дассен уезжает с Мариз в Куршевель. Этот краткий отдых был необходим певцу, поскольку всё предстоящее лето уже расписано под гастроли. В апреле Дассен успешно выступает в Мюнхене. В июне во Франции выходит сингл «L’equipe a Jojo», а Джо записывает четыре новые песни, написанные им и его постоянными соавторами. Два диска вышли в июле, однако хитом становится только «Fais un bise a ta maman».

В ноябре Дассен, огорчённый непопулярностью летних синглов, записывает альбом из французских песен. Одна из них написана Мишелем Маллори и Элис Дона и аранжирована Альфредо де Роберти. Качество музыкального материала в альбоме казалось Дассену недостаточно высоким для его уровня, на этой почве между Джо и Жако возникает конфликт. За рубежом дела у Дассена складываются превосходно — 15 ноября песня «Das sind zwei linke Schuh» после 12 недель в хит-параде Германии поднимается на 21-е место. Немецкую публику покоряет имидж Дассена: сам певец в клешёных белых брюках и расстёгнутой на груди рубахе обладал мощной мужской притягательностью. В компании Карлоса и Бернара Лелу Дассен на несколько дней уезжает в Джерба, а 9 декабря он и Мариз приглашают Жака и Колетт Пле в Марокко, чтобы помириться и возобновить сотрудничество. Совместное путешествие и жизнь в роскоши королевских апартаментов Мамунии налаживает их взаимоотношения.

Ни одна песня с нового альбома не попадает в хит-парады, и в начале 1972 года CBS переиздаёт сингл «La Fleur Aux Dents». Впервые в карьере Дассена наступает спад, однако продолжается он недолго. С 17 по 20 апреля Джо записывает альбом из 12 песен для распространения в Германии. В мае во Франции вышла сразу же ставшая популярной песня «Taka takata». Летом Дассен отправился в международный гастрольный тур по Африке и Океании. Реюньон, Джибути, Таити и Новая Каледония встречали Дассена восторженно, и только на Мадагаскаре запланированный концерт не состоялся из-за народного мятежа. После завершения гастролей Джо и Мариз остались ещё на пару недель на Таити на островке Тахаа неподалеку от Папеэте. Обоим это место полюбилось сразу и навсегда. Очарованный живописной природой острова, Дассен покупает восемь гектаров земли с километровой полосой пустынного песчаного пляжа.

В начале лета Дассен летит в Калифорнию на встречу с представителями AM Records, и записывает там три песни для американских слушателей, в том числе «Vaya na cumana» на английском. После возвращения во Францию — традиционные летние гастроли. В сентябре Дассен вновь записывает песни на немецком языке, «Taka Takata» достигает в немецком хит-параде 50-го места — это неожиданный успех. Осенью Дассен на уикэнде в Довилле у Пьера Деланоэ открывает для себя гольф, которым он увлёкся сразу и надолго. С тех пор он повсюду возит с собой клюшки и регулярно посвящает полюбившемуся развлечению свободное время. В 1974 году Дассен даже соревновался на Приз Ланком с чемпионом Арнольдом Палмером.

Осенью Дассен начал работу над новым альбомом в обычном режиме записи: Лондон — Париж. Пле и Дассена ждёт сюрприз: Артей демонстрирует им синтезатор, который успешно заменяет музыкантов, и восхищённые друзья вместе решают освоить новый инструмент. Помимо диска с новыми песнями Дассена отдельно предполагалось выпустить два перевода: «Le moustique» и «Salut les amoureux» — обработку песни Гутри и Гудмена. В ноябре CBS переиздаёт сингл «La Bande a Bonnot», а в декабре выпускает сингл «La complainte de l’heure de pointe (dans Paris à vélo)», ставший анонсом нового альбома певца. Сингл был благосклонно принят слушателями и стал популярной мелодией Рождества 1973 года.

В начале 1973 года Дассен едет отдыхать в Куршевель, а во Франции CBS выпускает два сингла «Salut les amoureux» и «Le moustique», сразу ставшие хитами. В марте Джо записывает версию «Dans Paris a vélo» на немецком языке. В начале новых гастролей по Франции Мариз сообщила Джо, что ждет ребёнка. В ожидании важного в жизни события Джо и Мариз решили переехать за город. Они приобрели землю в парижском пригороде, лесном массиве в Фешероль, где начали строительство дома. Чтобы наблюдать за ходом работ и вывезти будущую маму на свежий воздух, Дассен арендует дом в Сен-Ном-ла-Бретеш, неподалёку от гольф-клуба.

В мае Джо на Audio International studio в Лондоне с оркестром Арти записывает две новые песни, авторства Лемеля и Деланоэ. Одна из них, «La Chanson Des Cigales», предполагалась «логическим продолжением» «Le Moustique», но оказалась практически незамеченной. Дассен расстроен, однако он должен вскоре стать отцом, и профессиональная деятельность отошла для певца на второй план. В июле Мариз отдыхает в Довилле, а Дассен отправляется на Таити посмотреть, как идёт стройка бунгало на его участке. На август были запланированы гастроли по Франции, готовясь к ним, Дассен чувствовал себя не очень уверенно, поскольку в запасе не было ни одного свежего хита.

Осенью 1973 года Мариз преждевременно рожает мальчика, Джошуа, который умирает через пять дней. Удручённый потерей ребёнка 35-летний Дассен счёл, что его жизнь рушится, у него началась тяжёлая депрессия. Карлос, с которым они не раз вместе ездили в турне, в это время старался особо поддержать друга. Джо пишет для Карлоса целый альбом песен, которые не смог бы петь сам, названный позднее «Une Journee de Monsieur Chose». Одновременно Дассен должен готовиться к записи нового альбома, хотя CBS выпускает в сентябре двойной сборник, чтобы поддержать интерес публики к исполнителю. Чтобы выйти из депрессии, Дассен с головой уходит в работу. Со своим фотографом и другом Бернаром Лелу он едет в Лас-Вегас и делает фотографии в каньонах. В путешествии ему удаётся посетить одну из индейских резерваций, где из уст вождя племени он получает крещение и новое имя. В ноябре альбом записывается в Лондоне на Landsdowne Studio и в Париже на студии Даву, а в декабре выходит в продажу. Среди новых песен почти нет потенциальных хитов, за исключением разве что «Fais-moi de l’electricite». Отдельные песни альбома принадлежат известным эстрадным исполнителям Франции Даниэлю Вэнгарду и Элису Дону.

Сингл с двумя песнями нового альбома, «À chacun sa chanson» и «Quand on a seize ans» появился вскоре после выхода основного диска, но был встречен без воодушевления. Новый сингл с песнями «Fais-moi de l'électricité» и «Les plus belles années de ma vie» был принят публикой так же прохладно.

В этот период у Дассена получается писать для других, в основном для Карлоса: для него были написаны хиты «Senor Meteo» и «Le Bougalou Du Loup-Garou» (последний — в соавторстве с Клодом Боллингом). Джо и Дольто-младший записывают дуэт, «Cresus et Romeo». Певец ожидает, когда откроется «второе дыхание». 19 февраля Дассен выступает в Олимпии в сопровождении оркестра из 17 музыкантов под управлением Клода Ганьяссо, 10 танцовщиц, пяти бэк-вокалисток и лассо. Концерт представлял собой спектакль-попурри из известных песен Америки 1940-х годов. Этот концерт, по идее Пле, должен был стать «живым» альбомом Дассена. 13 марта в студии Клюгер в Брюсселе Дассен записывает три песни на немецком языке: «Quand on a seize ans», «La derniere page» и «A chacun sa chanson», однако в Германии они не стали хитами. Чтобы немного развеяться и отвлечься от грустных воспоминаний, Джо вместе с Мариз в мае отправился на Таити. В поездку они приглашают друзей Гю и Рене Галассо, владельцев ресторана в Провансе.

Вскоре Дассен возвращается к поиску очередного летнего хита. Певец записывает две песни, которые не имели успеха. Во время летнего турне Джо исполняет хиты прошлых лет. Осенью, несмотря на переезд в новый дом в Фешероль, Дассен опять начинает хандрить — и работа, и отношения с Мариз постепенно разладились. Пле пытается его расшевелить, однако череда разочарований и потерь привели Джо к мыслям о закате музыкальной карьеры.

Тем временем Жак Пле усердно трудился, собирая материал для нового альбома. Новые авторы, новые аранжировки, новые песни принесли успех — новый альбом вышел в конце ноября 1974-го. Две самые популярные песни из него — «Vade Retro» и «Si Tu T’appelles Melancolie» — были выпущены синглом. Альбом вернул Дассену прежнюю популярность и уверенность в своих силах.

1975—1980 годы

В начале 1975 года состоялся очередной фестиваль МИДЕМ, на котором присутствовал и Дассен. На форуме состоялась презентация нового музыкального стиля — диско. Пле всю весну искал новую песню, способную стать хитом. Поиск долго не приносил результатов, пока в начале мая, слушая очередную подборку песен на CBS, Жако обращает внимание на песню «Africa» итальянской группы «Albatros» — произведение малознакомого ещё публике Тото Кутуньо и хорошо известного во Франции поэта-песенника Вито Паллавичини. Пле почувствовал, что эта песня должна прозвучать в исполнении Джо. Жако сразу же заставил Дассена послушать песню, и тут же, усадив Лемеля и Деланоэ за перевод, отправился в Лондон для записи музыки. Запись голоса Пле решил сделать в студии у известного своим мастерством работы со звуком Бернара Эстади. Песня «L'été indien» была необычной: в начале Джо наговаривал слова на фоне тихо звучащей мелодии, а потом под усиливающийся звук музыки начинал петь. После записи Пле развернул рекламную кампанию диска, и 21 июня 1975 года в четвёртый раз песня Дассена становится хитом номер один во Франции, продержавшись на вершине 11 недель. Песня стала единственной в репертуаре Дассена, которая по итогам всего года заняла первое место по продажам во Франции.

В конце июня Джо записал варианты этой песни на немецком, итальянском и испанском языках. За всю карьеру Дассена этот хит стал самым популярным, его полюбили во многих странах мира — от Швейцарии (5-е место и 13 недель в первой десятке хит-парада) и Германии до Южной Америки и Советского Союза. Права на выпуск пластинки были приобретены компаниями 25 стран. То, что песня, изначально написанная на английском, стала мировым хитом на французском, стало редчайшим случаем в эстрадной музыке.

После триумфального шествия песни по планете CBS выпустила в сентябре «Золотой альбом» с песнями Дассена и сборник его лучших песен на двух пластинках. В декабре Джо совместно с Кутуньо и Паллавичини записал новый диск, состоящий почти из одних только хитов: «Et si tu n’existais pas», «Salut», «Ça va pas changer le monde», «Il faut naître à Monaco». Диск сразу стал суперпопулярным, и это вернуло Дассену уверенность в себе. Сингл с «Ça va pas changer le monde» и «Il faut naître à Monaco» 22 января 1976 года занимает первое место во французском хит-параде и держится на вершине успеха две недели.

В марте 1976 года CBS выпускает новый сингл — с песнями Кутуньо «Salut» и «Et si tu n’existais pas», тоже имевший успех. Дассен продолжает много работать за границей. С 10 апреля «Ca va pas changer le monde» выходит на 23 место в хит-параде Голландии и держится пять недель. CBS объявляет Дассену, что за всю его карьеру было продано 20 миллионов дисков — Джо был чрезвычайно удивлён. В мае Джо записывает «Il etait une fois nous deux», сингл выходит в июне и 17 июня 1976 становится седьмой песней Дассена, ставшей лидером во Франции. 6 июля — запись «Ca va pas changer le monde» и «Et si tu n’existais pas» на испанском языке. В августе Дассен отправляется на гастроли совместно с группой Martin Circus. В сентябре CBS выпускает новый двойной сборник «Grands success volume 3». С октября Дассен готовит новый альбом, в Лондоне Артей дирижирует оркестром из 60 музыкантов и 24 хористов. Дассен исполняет песню «Le Jardin du Luxembourg» на мелодию Кутуньо и Паллавичини, длиной в 12 минут. Радиостанциями на первых порах приняли песню без энтузиазма, но после выхода сингла «Люксембургский сад» стал суперпопулярным. Ещё два произведения — «Le café des trois colombes» и «À toi» — были записаны и вышли отдельным синглом сразу же после Нового, 1977-го года. 18 февраля «À toi» становится последней из 8 песен, достигших первого места во Франции. Стремясь сделать репертуар Дассена более разноплановым, Пле решил привнести в его творчество немного диско. Дассен исполняет песню «Et l’amour s’en va» на мелодию Кутуньо и Паллавичини, во Франции песня вышла в мае 1977 и вскоре стала хитом. Спустя несколько дней после выхода песни Дассен участвовал в телепрограмме «Пятница, 13» вместе с Джонни Холлидеем.

Вскоре произошли изменения в личной жизни певца. Главной темой его песен была любовь, однако после расставания с Мариз Дассен всё ещё не обрёл новое чувство. В ходе гастролей в Руане, в один из свободных дней Дассен зашёл в фотосалон, чтобы отдать плёнку в печать. Джо обратил внимание на молодую девушку, которая принимала заказы и сразу пригласил Кристин Дельво на ланч. Так после долгих поисков певец наконец нашёл свое счастье. 5 мая 1977 года Джо и Мариз официально развелись по взаимному согласию. По более достоверным данным, история знакомства Джо и Кристин была придуманной Дассеном легендой, на самом деле они познакомились ещё в 1971 году на борту самолёта, летевшего из Женевы в Куршевель. Друзья пары, осведомлённые об истинных обстоятельствах, всегда поражались: «Кристин, каким ветром тебя занесло в Руан?» — «Ветром его воображения». Как пояснила в своих мемуарах Дельво (1948—1995), «Джо был поэтом, романтиком, выдумщиком. Наша история любви казалась ему слишком банальной. И он придумал нам другую, похожую на волшебную сказку или женский роман. Прекрасный принц влюбился в пастушку!».

Джо продолжает писать для Карлоса, и его новая песня «Le big bisou» становится хитом. Команда CBS Франции пополняется молодой певицей американского происхождения, у которой много общего с Дассеном: Джин Мансон. Они вскоре становятся друзьями. 7 июня Джо записывает «À toi» и «Le jardin du Luxembourg» на испанском языке, песни имели бурный успех в Испании и Южной Америке. В сентябре выходят два сборника Дассена, а к Новому году — новый альбом «Les femmes de ma vie», в котором певец отдаёт дань благодарности и уважения всем, на кого он рассчитывал в жизни, особенно сёстрам и новой спутнице жизни Кристин Дельво. В альбоме есть песни Алена Гораге, бывшего помощника Сержа Гензбура. Дассен полностью игнорирует популярное уже диско, и CBS не находит в его альбоме ничего выдающегося, кроме песни «Dans les yeux d’Emilie», которую выпускают синглом.

14 января 1978 года в Котиньяке (небольшом городке департамента Вар на юге Франции) 39-летний Дассен женится на 29-летней Кристин Дельво в присутствии друзей, приехавших из Парижа. За десять лет до события Джо выступал здесь с благотворительным концертом, и благодарная мэрия подарила ему участок для строительства дома. Со временем Дассен построил там великолепный дом в провансальском стиле, где и решил устроить свадьбу. Джо и Кристин праздновали брак в окружении друзей — Сержа Лама, Джин Мансон, Карлоса, Пьера Ламброзо, Жака Пле, всего же на приём были приглашены около 500 человек. В свадебное путешествие молодожёны отправились в Канаду, потом в Лос-Анджелес, а затем в Палм-Спрингс — маленький городок, где певец провел своё детство. Там, в просторном доме с бассейном, окружённом садом, который принадлежал матери певца, они прожили неделю. Джо посвятил отдых гольфу и плаванию, демонстрировал жене свои таланты кулинара. Во время ежегодного праздника ковбоев супруги побывали на параде мажореток и на родео, а в последний день провели в Диснейленде.

4 марта «Dans les yeux d’Emilie» попадает в хит-парад Нидерландов. В апреле Деланоэ и Лемель перевели хит Боба Марли «No Woman, No Cry» на французский — «Si tu penses à moi». В июне Джо и его мачеха Мелина Меркури записывают дуэт на греческом языке для фильма Жюля Дассена «Cri des femmes». В сентябре CBS выпускает в продажу третий том серии сборников и набор из трёх дисков. 14 сентября родился первый сын Джо — Джонатан — в американском госпитале в Нёйи. В эти дни Дассен был счастлив, как никогда.

В конце 1978 года отношения супругов расстроились. Жизнь супруги мировой эстрадной звезды оказалась для Кристин испытанием, которого та не выдержала. Почти перед самой смертью Кристин Дельво-Дассен в одном из интервью созналась в том, что принимала наркотики и алкоголь ещё во время первой своей беременности, и лишь огромными усилиями врачей ей удалось сохранить жизнь и здоровье ребёнку. Джо в тот момент безумно любил Кристин, прощал ей многие слабости, на многое закрывал глаза и позволял жене распоряжаться всеми деньгами, сборами от концертов, туров и продаж записей его песен. Дельво устраивала ему сцены с громким хлопаньем дверей, припадками ревности, упрёками за длительное отсутствие, поздние возвращения с концертов, письма и фото поклонниц. Лемель вспоминал, что Джо получал от поклонниц примерно по 4 тысячи писем в неделю. Дассен уставал от ссор с женой и беспрерывного выяснения отношений не меньше, чем от работы над песнями и бесконечных гастролей.

После неудачного проекта по записи музыкального телеспектакля «Little Italy» Дассен едет на гастроли в Канаду. По возвращении Джо начал работу над новым диском «15 ans déjà», но две песни, на английском — «Darlin'» и «La beauté du diable» — не понравились публике, считавшей английский в песнях уже немодным. Единственная успешная песня «La vie se chante, la vie se pleure», написанная Деланоэ и Лемелем, вышла синглом в январе. Видя прохладную реакцию публики, Пле привлёк всех достойных авторов — Алис Дона, Тото Кутуньо, Дидье Барбеливьена и Уильяма Шеллера — для работы над новым альбомом.

После Нового 1979 года Дассен понимает, что для продолжения карьеры необходимо приложить все усилия. «Darlin'» в хит-параде Германии за 2 недели добирается до 49 места. 14 февраля Джо записывает испанские версии «La vie se chante, la vie se pleure» и «Si tu penses à moi». Мари-Франс Бриер учит Джо южноамериканскому произношению, а его песни набирают популярность в Латинской Америке. В апреле CBS выпустила сингл «Côté banjo, côté violon», Джо работал над летним хитом. Новые события в личной жизни отнимали много времени, но в мае на CBS Дассен записал итальянскую песню «Le dernier slow», которая вышла синглом и стала суперпопулярной танцевальной песней, на фоне которой меркли даже хиты Хулио Иглесиаса. Этот успех в Южной Америке длился в течение четырёх лет.

В начале июля 1979 года Джо единственный раз в жизни побывал в Москве, куда был приглашён для участия в открытии гостиницы «Космос». К этому времени Дассен был чрезвычайно популярен в СССР, телепередачи с его участием вызывали сильное воодушевление, а его пластинки наводнили «чёрный рынок». На презентации гостиницы «Космос» он выступил в совместном концерте с Аллой Пугачёвой. По свидетельству Клода Лемеля (2014), Дассен был «на седьмом небе от счастья» от восторженного приёма, оказанного ему советской публикой. После визита Дассена в СССР, прежде всего у столичной богемы, вошли в моду ослепительно белые мужские костюмы, которые до того мало кто осмеливался носить.

10 августа 1979 года Дассен отбыл в турне по Южной Америке — в Чили и Аргентину. На местном телевидении, «Chanel 13», он поет «À toi», и публика с восторгом воспринимает певца, обладавшего необыкновенной мужской притягательностью и шармом. 14 августа Дассен возвращается в Аргентину, и после тёплого приёма 16 августа Джо прибывает в Лос-Анджелес для записи альбома. Песни Джима Кроса, Эрика Клэптона, Тони Джо Уайта в аранжировке Майка Атли должны возродить успех. Пока идёт запись музыки, Дассен с 16 по 27 августа отдыхает на Таити, а по возвращении во Францию записывает голос в Devonshire Sound Studio для песен на французском и английском языках. В студийных сеансах играет на гармонике и гитаре кумир Джо — Тони Джо Уайт. Он же переводит песню Клода Лемеля «Le marché aux puces» на английский — «The Guitar Don’t Lie» — и результат очень понравился Джо. Новый англоязычный альбом Дассена «Home Made Ice Cream» вышел в Канаде осенью 1979 года.

Тем временем семейная жизнь певца не ладилась. Кристин во второй раз готовилась стать матерью, но уставший от скандалов и ссор Дассен подумывал о том, чтобы развестись с ней. Перед новым 1980 годом Дассен подал на развод, и встретил праздник с сыном Джонатаном.

В январе 1980 года вышел новый англоязычный альбом «Blue Country», который был воспринят слушателями с энтузиазмом. Но Джо считал, что этот альбом не оправдал надежд, и решил, что записи в американской манере не для него. В феврале он перезаписывает новый альбом на французском языке. В марте CBS выпустила в исполнении Джо переведённую на французский песню Элвиса Пресли «Faut pas faire de la peine à John».

В конце марта Кристин родила второго сына — Жюльена (Жюля). Джо был счастлив, но в целом семейная жизнь с Кристин не приносила ему радости, и их брак уже был обречён. Хотя Джо полагал, что появление Жюльена поможет им наладить отношения, начать все сначала, заставит забыть о прошлом, но тем не менее через 3 недели после его рождения Джо был вынужден подать на развод. К тому же здоровье стало подводить его, открылась язва желудка, все чаще болело сердце, не справляясь со сверхнапряжённым образом жизни — работой по 12-15 часов в сутки.

31 марта и 1 апреля Джо в студии Бернара Эстарди на улице Шампьонне переделывает 5 английских песен с его последнего альбома. 1 и 2 апреля в студии Бертье делаются 3 новые песни на английском — «ремиксы» песен этого же альбома. CBS выпускает сингл «The Guitar Don’t Lie» и готовится печатать новый альбом для французского рынка на синглах и макси-дисках к лету.

На концерте в Канне, 18 июля 1980 года, Дассену становится плохо прямо на сцене во время выступления. Певец бледнеет, хватается за микрофон, прерывая песню, и произносит: «Простите, что-то мне нехорошо!». Публика в тревоге затихает, Джо шаткой походкой скрывается за кулисами, где ему делают укол. Спустя несколько минут, стиснув зубы, Дассен возвращается на сцену; со словами «люди пришли слушать меня, я должен петь для них» выходит к микрофону. Поражённая и благодарная публика устраивает ему бурную овацию, но через несколько минут под шквал аплодисментов Дассен прямо за кулисами теряет сознание. Его отвозят в больницу, где врачи диагностируют инфаркт миокарда.

Дассен ложится в американский госпиталь в Нёйи. 26 июля Жак Пле навещает Джо. Восстанавливаться после болезни певец вместе с новой подругой Натали решил на Таити. В Лос-Анджелесе, при транзитной посадке самолёта между Парижем и Папеэте, с ним случается новый сердечный приступ. На Таити Джо прибыл совершенно разбитым и подавленным. Чтобы поддержать певца, к нему прилетели дорогие ему люди: мать Беатрис Лонер-Дассен, оба сына и Клод Лемель. Джо пытается забыть о проблемах, но отдохнуть в компании близких он смог совсем недолго. 20 августа 1980 года во время обеда в ресторане «У Мишеля и Элиан» в Папеэте он упал без сознания. Это был третий за лето сердечный приступ. Реанимация, оказанная ему на месте, не дала результата. Врачи, которым несколько раз удалось «завести» сердце певца, по пути в госпиталь всё же вынуждены были констатировать смерть. По утверждению непосредственного свидетеля Клода Лемеля, смерть Джо последовала внезапно через 2 минуты после начала обеда и была мгновенной. Дассену было неполных 42 года.

Джо Дассен похоронен 27 августа на еврейском участке «Beth Olam Mausoleum» кладбища Hollywood Forever в Голливуде, где ранее были похоронены его бабушка и дедушка. Для публичного посещения могила певца недоступна.

После смерти

После того, как во Франции узнали о смерти певца, на радиостанциях зазвучали песни Дассена, казалось уместным проводить его под музыку, ассоциирующуюся с его творчеством. Во всех французских и множестве других мировых газет появились самые трогательные некрологи, лишь советская газета «Правда» ограничилась кратким информационным сообщением на полосе международной политики. Потрясённая публика принялась раскупать его записи. В сентябре CBS выпустила сразу несколько сборников, посвящённых памяти Джо, в том числе и коллекцию из трёх дисков, эта традиция продолжается и в XXI веке.

Джо Дассен был не просто певцом. По мнению музыковедов, он, как Эдит Пиаф, Жак Брель, Жорж Брассенс и Клод Франсуа, стал общественным феноменом.

С 1981 по 1985 год в музыкальных магазинах было много дисков Джо, особенно в 1982, когда вышел сингл «À mon fils» и в 1983, когда CBS переиздала «L'été indien» и «À toi». Были переизданы также многочисленные сборники и альбомы. В 1990 году появился первый лазерный сборник, «Une heure avec Joe Dassin». Жак Пле и Мариз Массьера написали книгу о Дассене. Вскоре на компакт-дисках вышли альбомы Джо и первая полная коллекция на 9 дисках, а также сборник видеозаписей, сингл «L'été indien» и мегамикс. На телевидении вышла программа «Un ami revient», посвящённая памяти Джо. Всего с записями Дассена выпущено более 6 млн дисков.

В 1990—1995 годах диски Дассена занимают во Франции первые места по продажам. Самый популярный французский рокер Джонни Холлидей записал «The Guitar Don’t Lie» в новой версии «La Guitare Fait Mal» (автор текста — Этьен Рода-Жиль). В 1993 году молодые французские артисты, в том числе Jean-Louis Murat, Bill Pritchard, Les Innocents, записали двойной альбом в его честь.

Спустя более 30 лет после смерти Дассена его песни популярны у любителей музыки, и периодически встречаются в плей-листах радиостанций.

Хранителем наследия Дассена является его младший сын Жюль, музыкант и певец, выступающий с песнями отца и в «дуэте» с ним при помощи новейших музыкальных технологий типа видеостена.

Воспоминания о Джо Дассене

Джо Дассен оставил у знавших его людей преимущественно положительные впечатления. По воспоминаниям программного директора RTL Моник Ле Марси Дассен был очень обаятелен и красив, а также обладал такими качествами, как застенчивость, замкнутость и любезность. Не был обделён Дассен и чувством юмора, а также, по словам Ле Марси, был человеком «с огоньком». Аналитичность ума, тактичность, внимательность и скорейший переход от слов к делу были неотъемлемыми качествами Джо. Вместе с тем Клод Лемель отмечал, что Дассен был характерным интровертом, человеком, полным тревог и сомнений, склонным к мнительности, нуждался в лидере, который бы постоянно внушал ему уверенность в себе (этим вдохновляющим лидером стал продюсер и художественный директор Жак Пле). Свойство личности, которое презирал Джо, — снобизм. Отмечалось, что за пределами сцены Дассен был совершенно непубличным человеком, осталось очень мало кадров кинохроники, запечатлевших его частную жизнь.

По воспоминаниям Жака Пле, Дассен — отличный музыкант, любящий качественную работу и обладающий тонким музыкальным чутьём. В процессе записи музыки они понимали друг друга с полуслова и взгляда. Для подготовки к записи альбома Жак Пле слушал около 2—3 тысяч сторонних песен, из которых отбирал не более 15, которые, в свою очередь, уже прослушивал Дассен. После прослушивания Пле и Дассен начинали обсуждение услышанных композиций, что-то по ходу добавляя своё и в то же время придумывая аранжировки.

Имиджевыми знаками Дассена на концертах и телесъёмках были традиционный белый костюм, пышная густая шевелюра (которую он отрастил по совету своего продюсера Ж. Пле), доверительная обволакивающая улыбка, пленяющая зрителей и, в особенности, зрительниц, благожелательный и умиротворяющий образ гармоничного, состоятельного и успешного человека.

Вспоминая о Дассене в 2014 году в интервью российскому телевидению, 69-летний Клод Лемель отмечал его тягу к комфорту, роскошным отелям и изысканным винам, дорогим ресторанам, гольфу, теннису. Излюбленными местами отдыха Дассена был горнолыжный курорт Куршевель, морские курорты, в последние годы — Таити. Этот уровень жизни требовал от певца огромных расходов, что заставляло его работать на износ. Дассен, по словам Лемеля, очень много курил, и эта привычка была признаком постоянного стресса. От курения Джо отказался, и то не полностью, лишь в последний месяц своей жизни, после перенесённого инфаркта. Были периоды, вспоминал Лемель, когда Дассен много выпивал, — всё это вместе с проблемами в семье подорвало его здоровье.

Моник Ле Марси как то проговорилась в кругу друзей о том, что давно уже не получает ко дню своих именин корзину спелой вишни: её родители умерли и некому больше её посылать. Это огорчало Моник до слёз. Джо присутствовал при этом разговоре, но Ле Марси вовсе не думала, что он запомнил его. Каково же было её удивление, когда точно в день своих именин она получила в подарок целую корзину засахаренной вишни. Свежую послать не рискнули, из боязни, что она может испортиться. На карточке стояло: «От Джо». Моник получала такой подарок с тех пор неизменно, каждый год, вплоть до самой смерти Дассена.

Мать певца Беатрис Лонер-Дассен рассказывала: «Мой сын обожал делать подарки. Последним, что он мне подарил, было кольцо с бриллиантом. Его работа оставляла ему не так много свободного времени, но он не поленился соорудить сложную конструкцию из шести книг Агаты Кристи, которую я обожаю, засунув кольцо в футляре в середину этой конструкции. Сначала я подумала, что он подарил мне книги, а он радовался, как маленький, когда я обнаружила спрятанное кольцо.».

Творчество

Джо Дассен начинал как исполнитель фолка, противопоставлявшегося в 1960-гг. во Франции волне йе-йе. На его ранних пластинках нередко встречаются адаптации американских народных песен, а также стандартов Ледбелли, Тома Пэкстона и др. Часть песен на альбомах записана по-английски (английский — родной язык Джо Дассена, в отличие от французского, хотя его иностранный акцент на французских записях практически незаметен).

В конце 1960-х гг. Джо Дассен отходит от фолк-репертуара в пользу более традиционной поп-эстрады. Он редко пишет собственную музыку (исключение составляют песни, написанные для других исполнителей, например, Сержа Реджани или Карлоса). Основу репертуара Джо составляют в это время песни — адаптации иностранных хитов (часто англоязычных). Как правило, именно в исполнении Дассена они приобретают популярность и остаются в истории поп-музыки (случай Les Champs-Elysées, L'été indien). Однако в конце карьеры он делает поворот к фолку с элементами рока и работает с Тони Джо Уайтом над альбомом Blue Country, оказавшимся для него последним.

Голос Дассена — приятный баритон хрипловатого тембра, с тёплыми, интимными интонациями. Исключительная музыкальность позволяла Дассену тонко чувствовать вокализацию европейских языков, на которых он пел, насыщать материал песни разнообразными интонациями. Большой певческий талант сочетался у Дассена с врождённым артистизмом и выигрышной сценической внешностью — стройной гибкой фигурой, красивыми пышными волосами, мужественным и обаятельным лицом с богатой мимикой. Дассен обладал тонким художественным вкусом и чувством стиля, был весьма элегантен на сцене. Голос и внешний вид певца прекрасно ложились на киноплёнку и аудиозаписи. В результате Дассен остался в истории одним из выдающихся мастеров шансона.

У Дассена была особая манера поведения на сцене, которая оказала влияние на целые поколения исполнителей и которой впоследствии многие стали подражать: певец всегда старался держаться как можно ближе к краю подмостков, чтобы видеть глаза зрителей. Следуя традициям французского шансона, Дассен любил напевать, разговаривать с публикой, иногда полушёпотом, менять последовательность номеров, следуя не заранее составленной программе, а настроению аудитории и своему собственному.

Личная жизнь

18 января 1966 года в Париже Дассен женится на Мариз Массьера (Maryse Massiéra). 12 сентября 1973 года на свет появляется первый сын Дассена, Джошуа. Он родился раньше срока, сильно недоношенным, и умер через пять дней после рождения. Эта трагедия приводит к ухудшению отношений между Мариз и Джо, и в 1977 году они разводятся. По состоянию на 2015 год, Массьера живёт в Париже, интервью не даёт.

14 января 1978 года Дассен женится на Кристи́н Дельво́ (1948—1995), у которой в 1978 и 1980 годах рождаются от него двое сыновей — Джонатан и Жюльен. Известие о второй беременности Кристин пришло, когда Джонатану было всего полгода. Сразу после рождения Жюльена Дассен подаёт заявление на развод. Суд, приняв во внимание пристрастие Кристин к алкоголю и лёгким наркотикам (во что она вовлекала и Джо), оставляет Дассену право опеки над обоими сыновьями.

Оба сына Джо Дассена — музыканты, более известен из них младший Жюль, выступающий в компании с известными исполнителями с концертами памяти отца.

Дискография

Внешние видеофайлы
	[www.youtube.com/playlist?list=PLQF3msTPSIVOvSGBwk4ny7PUa6NBau3Ej Top à Joe Dassin — плейлист выступлений Джо Дассена на французском телевидении] — офиц. канал INA (YouTube)

Студийные альбомы

• 1965 — Les Dalton
• 1966 — Je change un peu de vent
• 1967 — Joe Dassin à New York
• 1969 — Le chemin de papa
• 1970 — La fleur aux dents
• 1970 — L’Amerique
• 1971 — Elle etait oh!…
• 1972 — Joe
• 1972 — Et si tu n’existais pas
• 1973 — 13 chansons nouvelles
• 1974 — Si tu t’appelles Melancolie
• 1975 — Joe Dassin
• 1975 — Le Costume blanc
• 1976 — Dans les yeux d’Emilie
• 1976 — Le Jardin du Luxembourg
• 1978 — Les femmes de ma vie
• 1979 — 15 ans déjà
• 1979 — Blue Country
• 1979 — Le Dernier slow
• 1982 — Little Italy (совместный с итальянской певицей Марчеллой Беллой, вышел посмертно для Дассена)

Альбомы Джо Дассена были переизданы на компакт-дисках в 1995 году. Кроме студийных альбомов, тогда же был выпущен на CD A l’Olympia, зато посмертный альбом дуэтов Little Italy переиздан не был.

Концертные альбомы

• 1974 — A l’Olympia
• 2001 — Musicorama I
• 2003 — Musicorama II
• 2004 — Musicorama III
• 2005 — Joe Dassin à l’Olympia (другой вариант концертной программы 1974 г. в Олимпии, см. альбом A l’Olympia)

Основные сборники

• 1986 — Une heure avec Joe Dassin vol. 1 & 2 (первый сборник Джо Дассена на компакт-дисках)
• 1989 — L’intégrale (9 CD, первая антология. Первые два диска посвящены синглам, на дисках 3-9 собраны песни с альбомов)
• 1995 — L’integrale (11 CD, антология, включающая множество не выходивших ранее или не издававшихся на CD песен. Последние три диска занимают версии песен на английском, немецком, итальянском, испанском, греческом и японском языках)
• 2000 — Intégrale albums (14 CD, переиздание студийных альбомов (в том числе посмертного Little Italy) в одном боксе. Отдельный диск посвящён песне «L'été indien», выходившей только на сингле)
• 2005 — Eternel (2 CD, сборник, выпущенный к 25-летию смерти, с тремя неизвестными ранее песнями)
• 2005 — L’intégrale (10 CD, антология, в которой появляются несколько ранее неизвестных песен, но опущена значительная часть песен на других языках, кроме французского)

Известные песни

• 1965: Bip-bip
• 1965: Guantanamera
• 1967: Les Dalton
• 1968: Siffler sur la colline
• 1969: Les Champs-Élysées
• 1969: Le Chemin de papa
• 1970: L’Amérique
• 1970: L'Équipe à Jojo
• 1972: Taka Takata (la femme du toréro)
• 1972: Le Moustique
• 1974: Si tu t’appelles mélancolie
• 1975: L'Été indien
• 1975: Et si tu n’existais pas
• 1975: Ça va pas changer le monde
• 1975: Salut
• 1975: L`Albatros
• 1976: Il était une fois nous deux
• 1976: À toi
• 1976: Le Jardin du Luxembourg
• 1976: Le Café des trois colombes
• 1977: Le château de sable

Фильмография

• 1957 — Тот, кто должен умереть \He Who Must Die (исполнил роль Беноса)
• 1958 — Закон \Where the hot wind blows (исполнил роль Нико)
• 1964 — Топкапи \Topkapi (исполнил роль Джозефа)
• 1965 — Леди Л. \Lady L.
• 1965 — Красный клевер (исполнил роль Яноша)

Документальные фильмы

• 2014 — [www.youtube.com/watch?v=d4OI4GmZp-A TVCenter. Джо Дассен. История одного пророчества].

Ссылки

• [www.joedassin.info/ru/ Джо Дассен. Неофициальный сайт]
• [s-makarenko.narod.ru/articles15.html Джо Дассен. «Песня, которой не было»]
• [joesongslist.webege.com/ Joe Dassin Songs List] — Каталог песен Джо Дассена
• [membres.lycos.fr/jdassin/bio.htm Биография Джо Дассена]  (фр.)
• [www.peoples.ru/art/music/pop/dassin/history.html Биография на peoples.ru]
• [www.youtube.com/watch?v=OTLSO7NNT5Y Интервью сына Джо Дассена Жюльена Дассена телеканалу ТВЦ]

Музыка   Персоналии   Франция

Отрывок, характеризующий Дассен, Джо

– Пленного дайте сюда, – негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову. Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска. Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал, путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов. Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на дороге, стараясь не пропустить чего нибудь важного.
– Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? – сказал Денисов, весело блеснув глазами.
– Место удобное, – сказал эсаул.
– Пехоту низом пошлем – болотами, – продолжал Денисов, – они подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, – Денисов указал на лес за деревней, – а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по выстг'елу…
– Лощиной нельзя будет – трясина, – сказал эсаул. – Коней увязишь, надо объезжать полевее…
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем то красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
– Ведь это Тихон наш, – сказал эсаул.
– Он! он и есть!
– Эка шельма, – сказал Денисов.
– Уйдет! – щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним, остановились.
– Ну ловок, – сказал эсаул.
– Экая бестия! – с тем же выражением досады проговорил Денисов. – И что он делал до сих пор?
– Это кто? – спросил Петя.
– Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
– Ах, да, – сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к французам, которую должны блюсти сыны отечества.
– Мы французам худого не делаем, – сказал Тихон, видимо оробев при этих словах Денисова. – Мы только так, значит, по охоте баловались с ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали… – На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров, доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти в день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона.
– Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, – говорили про него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон.
– Что, брат, не будешь? Али скрючило? – смеялись ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.


Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.
– Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, – сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот поспешно швырнул что то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
– Ну где пг'опадал? – сказал Денисов.
– Где пропадал? За французами ходил, – смело и поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.
– Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
– Взять то взял, – сказал Тихон.
– Где ж он?
– Да я его взял сперва наперво на зорьке еще, – продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, – да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
– Ишь, шельма, так и есть, – сказал Денисов эсаулу. – Зачем же ты этого не пг'ивел?
– Да что ж его водить то, – сердито и поспешно перебил Тихон, – не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
– Эка бестия!.. Ну?..
– Пошел за другим, – продолжал Тихон, – подполоз я таким манером в лес, да и лег. – Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. – Один и навернись, – продолжал он. – Я его таким манером и сграбь. – Тихон быстро, легко вскочил. – Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.


Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.