Джуди Чикаго
| Джуди Чикаго | |
| англ. Judy Chicago | |
| Имя при рождении: |
Джудит Сильвия Коэн |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Гражданство: | |
| Жанр: | |
| Стиль: | |
| Влияние: |
Луиза Невельсон, |
| Влияние на: |
Сюзанна Лейси, |
| Сайт: |
[www.judychicago.com/ www.judychicago.com] |
Джуди Чикаго (урождённая Джудит Сильвия Коэн, изменила имя после смерти отца и первого мужа; 20 июля 1939, Чикаго, штат Иллинойс) — американская феминистка, художница, педагог и писательница. Известна своими большими инсталляциями, которые посвящены роли женщин в истории и культуре. В 1970-е годы Джудит придумала термин «феминистское искусство» и основала первую феминистскую художественную программу в Соединённых Штатах. В работах Чикаго используются традиционные женские навыки, такие как рукоделие, и традиционные мужские, такие как сварка и пиротехника. Шедевром Джуди Чикаго является «Званый ужин», который находится в коллекции Бруклинского музея.
Содержание
Начало жизни
Джудит Сильвия Коэн родилась в 1939 году в Чикаго, штат Иллинойс. Её отец, Артур Коэн, был раввином в двадцать третьем поколении; в его роду был Виленский гаон. В отличие от своих предков, Артур стал профсоюзным деятелем и марксистом. Он работал по ночам в почтовом отделении и заботился о Джудит в течение дня, в то время как мать, Мая Коэн, которая была бывшей танцовщицей, работала в качестве медицинского секретаря. Активное участие Артура в американской коммунистической партии, либеральные взгляды на роль женщины и поддержка прав рабочих сильно влияло на мышление и убеждения Чикаго. В 1945 году, когда Чикаго была дома одна со своим маленьким братом Беном, их дом посетил агент ФБР. Агент начал задавать шестилетней Чикаго вопросы об отце и его друзьях, но допрос был прерван возвращением матери. После этого здоровье Артура резко ухудшилось, и в 1953 году он умер от перитонита. Мать не обсуждала с детьми смерть отца и не позволила им присутствовать на похоронах. Но Чикаго не могла смириться со смертью Артура, пока не выросла. В начале 1960-х годов она была госпитализирована на месяц с кровоточащей язвой из-за стресса.
Мая, мать Джуди, любила искусство и привила свою страсть детям, как видно по дальнейшей жизни Чикаго, ставшей художницей, и её брата Бена — гончара. В возрасте трёх лет Чикаго начала рисовать и посещать занятия в Художественном институте Чикаго. В возрасте 5 лет Чикаго уже знала, что она «никогда не хотела заниматься чем-либо, кроме искусства». Впоследствии она попыталась поступить в этот институт, но ей было отказано в приёме. Вместо этого она начала учёбу в Калифорнийском университете на деньги университета.
Образование и начало карьеры
В Лос-Анджелесе Джуди становится политически активной, создавая плакаты для Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения (NAACP) при университете. В конце концов Джуди стала её ответственным секретарём. В июне 1959 года она встретила и влюбилась в Джерри Джеровица. Она оставила учёбу и переехала к нему. В 1959 году мать и брат Чикаго переехали в Лос-Анджелес, чтобы быть ближе к ней, а молодая пара совершила путешествие автостопом до Нью-Йорка. Они жили в Гринвич-Виллидж, прежде чем вернуться в 1960 году из Лос-Анджелеса в Чикаго, чтобы Чикаго могла завершить образование. Чикаго вышла замуж за Джерри в 1961 году. Она закончила университет со степенью бакалавра изобразительных искусств в 1962 году, являясь членом Общества «Фи Бета Каппа». Джерри погиб в автомобильной катастрофе в 1963 году; Чикаго тяжело перенесла эту утрату. В 1964 году она получила в Калифорнийском университете степень магистра изящных искусств.
В аспирантуре Чикаго создала серию абстрактных картин, в которых легко угадывались мужские и женские половые органы. Серия была названа «Бигамия» (Bigamy) и посвящена погибшему мужу. Одна из картин изображала абстрактный пенис, который был «остановлен в полете», прежде чем он смог объединиться с вагиной. Её преподаватели, которые были в основном мужчинами, были встревожены этими работами. Несмотря на использование половых органов в своей работе, Чикаго избегала темы гендерной политики и идентичности.
В 1965 году Чикаго продемонстрировала свои работы на выставке в лос-анджелесской галерее Рольфа Нельсона. Чикаго была одной из четырех женщин-художников, принявших участие в выставке. В 1968 году в Чикаго спросили, почему она не участвовала в выставке «Калифорния. Женщины в искусстве» в Литтон-центре. Она ответила: «Я не буду выставляться в группе, где есть слово „женщины“, „евреи“ или „Калифорния“. Когда-нибудь мы все перерастём такие ярлыки». Чикаго начала работать над ледовыми скульптурами, представлявшими «метафору драгоценности жизни», что было также связано со смертью её мужа.
В 1969 году художественный музей Пасадины выставил серию сферических скульптур из акрилового пластика и рисунков Чикаго в «экспериментальной» галерее. Эксперты в Америке отметили, что работа Чикаго была ярким примером концептуализма, а Los Angeles Times охарактеризовала работу, как не проявляющую никаких признаков «теоретического нью-йоркского типа искусства». Чикаго говорила, что её раннее искусство было минималистским и являлось попыткой «быть парнем». Чикаго также экспериментировала с перформансами, используя фейерверки и пиротехнику, чтобы создать «атмосферу», которая включала вспышки цветного дыма на открытом воздухе. С помощью этой работы она пыталась придать «женственность» пейзажу и «смягчить» его
В этот период Чикаго также начала изучать в своих работах свою собственную сексуальность. Она создала серию абстрактных картин Pasadena Lifesavers, нарисованных акриловой краской на оргстекле. Работы представляли собой смешение цветов, чтобы создать иллюзию, что фигуры «поворачиваются, растворяются, открываются, закрываются, вибрируют, жестикулируют, покачиваются», отражая её открытие, что она может получать много оргазмов. Чикаго называет эту серию одним из поворотных моментов в своём творчестве применительно к сексуальности и изображению женственности.
Смена имени
Пока Чикаго зарабатывала себе имя художника и узнавала себя как женщину, она всё меньше чувствовала свою связь со своей фамилией — Коэн (в замужестве Геровиц). Это было связано со смертью её отца и мужа. Она решила, что хочет изменить свою фамилию на нечто независимое от мужчин и связи с ними через брак или наследство. В этот период она вышла замуж за скульптора Ллойда Хамрола в 1965 году (они развелись в 1979 году). Владелец галереи Рольфа Нельсона называл её «Джуди Чикаго» из-за её сильной личности и акцента. Она решила, что это будет её новое имя, и стремилась изменить его на законных основаниях. Чикаго была шокирована, узнав, что нужна подпись её нового мужа, чтобы изменить имя на законных основаниях. В итоге имя было изменено. Чтобы отпраздновать это событие, она позировала для выставки одетая как боксёр, в толстовке, на которой была написана новая фамилия. В 1970 году она также разместила плакат на персональной выставке в Калифорнийском университете в Фуллертоне, где было написано: «Джуди Чикаго снимает с себя все имена, наложенные на неё мужчинами, и выбирает себе собственное имя». Реклама с тем же заявлением была размещена в октябре 1970 года в выпуске Artforum.
Карьера
Движение феминисток в 1970-х годах
В 1970 году Чикаго решила работать полный рабочий день в колледже Фресно, надеясь научить женщин навыкам, необходимым, чтобы выражать в их работе женский взгляд. В городе Фресно она создала класс, состоящий только из женщин, и учила пятнадцать студенток за пределами кампуса избегать «присутствия и, следовательно, мнения мужчин». Именно в это время Чикаго начинает вводить термин «феминистское искусство». Её класс стал первой программой феминистского искусства в Соединенных Штатах. Чикаго считается «феминистской художницей первого поколения», наряду с Мэри Бет Эделсон, Кароли Шнееман и Рэйчел Розенталь. Они были частью феминистского движения в Европе и Соединенных Штатах в начале 1970-х годов, занимавшегося разработкой феминистской литературы и искусства.
Чикаго пошла дальше, стала учителем в Калифорнийском институте искусств и возглавила Программу феминистского искусства. В 1972 году вместе с Мириам Шапиро она создала инсталляцию Womanhouse, которая была первым художественным выставочным пространством для отображения женской точки зрения в искусстве. С Арлин Равен и Шейлой Левран де Бреттвилль Чикаго в 1973 году основала в Лос-Анджелесе Женское здание (Woman’s Building). Там располагалась Феминистская студия-мастерская, описанная основателями как «экспериментальная программа женского образования в области искусства». Их цель состояла в том, чтобы разработать новую концепцию искусства, новый тип художника и новое сообщество, основанное на жизни, чувствах и потребностях женщин. В этот период Чикаго начала рисовать с помощью аэрографа, прежде всего абстрактные картины с геометрическими формами. Эти работы развивались, всё больше сосредоточиваясь на идее «женского». Чикаго была под сильным влиянием Герды Лернер, чьи работы убедили её, что женщины, даже не зная о женской истории, будут продолжать бороться в жизни самостоятельно и коллективно.
Womanhouse
Womanhouse — это проект, в котором участвовали Джуди Чикаго и Мириам Шапиро. Это началось осенью 1971 года, когда они хотели начать год с масштабного совместного проекта для женщин-художниц, которые тратили много времени на разговоры о своих женских проблемах. Они использовали эти проблемы в качестве топлива и занимались ими во время работы над проектом. Джуди подумала, что студентки часто подходят к занятиям искусством с нежеланием раздвигать свои границы из-за недостаточного знакомства с инструментами и процессами и неспособностью рассматривать себя как трудящихся. «Цель феминистской программы искусства в том, чтобы помочь женщинам перестроить себя в соответствии с желанием быть художницами, а также помочь им строить занятия искусством, исходя из их женского опыта».
В 1975 году вышла первая книга Чикаго «Сквозь цветок» (Through the Flower). Она запечатлела борьбу этой женщины за свою суть художницы.
«Званый ужин»
Чикаго приняла совет Герды Лернер близко к сердцу и приняла меры, чтобы научить женщин их истории. Это сделал шедевр Чикаго «Званый ужин» (The Dinner Party), который сейчас находится в коллекции Бруклинского музея. Его создание заняло пять лет и обошлось примерно в 250 000 $. Впервые Джуди воплотила этот проект в своей студии в Санта-Монике. Это большой треугольник со сторонами 48, 43 и 36 футов (14,5, 13 и 11 м), который включает 39 кувертов. Каждый комплект обозначает историческую или мифическую женскую фигуру, например художниц, богинь, активисток и мучениц. Проект был создан с помощью более 400 человек, в основном женщин, которые добровольно помогали рукоделием, создавали скульптуры и участвовали в других аспектах этого процесса.
Проект «Рождение» и Powerplay
С 1980 до 1985 года Чикаго создавала проект «Рождение» (The Birth Project). В нём использованы изображения родов, отражающие роль женщины в качестве матери. Картина заставила многих переосмыслить рассказ книги Бытие, в котором основное внимание концентрируется на том, что мужчина-Бог создал мужчину-человека без участия женщины. Чикаго назвала проект «выявлением первобытной женской личности, скрытой в глубинах моей души… Роды женщины — это часть рассвета творения». 150 рукодельниц из Соединённых Штатов, Канады и Новой Зеландии оказывали помощь в проекте, работая над 100 панелями в различных техниках — квилтинг, макраме, вышивка и так далее. Большинство частей из проекта «Рождение» находятся в коллекции Музея Альбукерке.
Интересно отметить, что Чикаго не была лично заинтересована в материнстве. Хотя она восхищалась женщинами, которые выбрали этот путь, она считала его неподходящим для себя. В 2012 году она сказала: «На этом свете не было способа сделать так, чтобы у меня были и дети, и та карьера, что у меня была».
После того как проект «Рождение» Чикаго был закончен и выставлен на обозрение, она вернулась к независимой работе в студии. В этот период она создала PowerPlay — серию рисунков, вышивок, картин, бумажных и бронзовых рельефов. В этой серии Чикаго заменила мужской взгляд феминистским, исследуя «мужское» и то, как на мужчин влияет власть.
Проект «Холокост»
В середине 1980-х годов интересы Чикаго переместились от вопросов женской идентичности к исследованию мужской силы и бессилия в контексте Холокоста. Журналистка Галит Мана утверждает, что эта тема до сих пор рассматривается с феминистских позиций, изложенных в проекте Чикаго «Холокост: От тьмы к свету» (The Holocaust Project: From Darkness into Light, 1985—1993) в сотрудничестве с мужем, фотографом Дональдом Вудманом, за которого она вышла замуж в канун нового года 1985. Хотя оба предыдущих мужа Чикаго были евреями, она стала исследовать своё еврейское наследие только после того, как полюбила Вудмана. Чикаго встретилась с поэтом Харви Муддом, который написал эпическую поэму о Холокосте. Джуди заинтересовалась иллюстрированием поэмы, но потом решила создать свою собственную работу, используя визуальные и текстовые методы. Чикаго работала вместе с мужем, чтобы завершить работу, которая заняла восемь лет. Рассказ о жертвах Холокоста совпал с потерями в жизни Джуди: её мать умерла от рака, а брат Бен — от бокового амиотрофического склероза.
Чтобы черпать вдохновение для проекта, Чикаго и Вудман просмотрели документальный фильм «Шоа», который включает интервью с выжившими в концентрационных лагерях и в других местах, связанных с Холокостом. Они также изучали фотоархивы и статьи о Холокосте. Кроме того, они два с половиной месяца путешествовали по Восточной Европе, посетили все концентрационные лагеря и, наконец, съездили в Израиль. Это путешествие подтолкнуло Чикаго и Вудмана рассматривать Холокост как глобальное явление, поэтому Джуди внесла в работу отсылки к другим вопросам, таким как защита окружающей среды, геноцид американских индейцев и война во Вьетнаме. С помощью этих предметов Чикаго пыталась соотнести современные проблемы с тематикой Холокоста. Этот аспект работы вызвал споры внутри еврейской общины. Проект «Холокост: От тьмы к свету» состоит из шестнадцати крупных работ, выполненных из различных материалов, включая гобелены, витражи, металл, дерево, фотографии, живопись и шитьё Одри Коуэн. Выставка заканчивается картиной, изображающей еврейскую пару в субботу. Выставка занимает 3000 квадратных футов (278 м²), давая зрителю ощущение полноценной выставки. Проект «Холокост: От тьмы к свету» был выставлен впервые в октябре 1993 года в музее «Спертус» в Чикаго. Большая часть работы хранится в Центре Холокоста в Питтсбурге, штат Пенсильвания.
Чикаго посвятила последующие шесть лет созданию работы, которая воспроизводила ощущения жертв концентрационного лагеря. Она включает в себя картину «Нужно кричать» (One Must Scream), основанную на опыте двух людей, которые выжили в крематории в Биркенау. «Этот сдвиг фокуса, — пишет Г. Мана, — подтолкнул Чикаго к работе над другими проектами с акцентом на еврейской традиции», включая «Голоса из Песни Песней» (Voices from the Song of Songs, 1997), где Чикаго «вводит феминизм и женскую сексуальность в своё изображение сильных библейских персонажей женского пола».
Современная работа и жизнь
В 1985 году Чикаго вышла замуж за фотографа Дональда Вудмана. Чтобы отпраздновать 25-ю годовщину свадьбы, в 2010 году Чикаго создала «Обновление ктубы» (Renewal Ketubah).
Архивы Чикаго хранятся в библиотеке Шлезингера в колледже Рэдклифф, а её коллекция книг о женской истории и культуре хранится в университете Нью-Мексико. В 1999 году Чикаго получила премию Калифорнийского университета для выпускников за профессиональные достижения, а также была удостоена почетных степеней Университета Лихай, Колледжа Смит, Университета Дьюка и Рассел Сейдж Колледжа. В 2004 году Чикаго получила премию Visionary Woman от Колледжа искусства и дизайна Мура. Чикаго была названа лауреатом Национального проекта истории женщин за проведение Месяца женской истории в 2008 году. Джуди пожертвовала свою коллекцию учебных материалов по феминистскому искусству Университету штата Пенсильвания в 2011 году, когда она жила в Нью-Мексико. Осенью 2011 Чикаго вернулась в Лос-Анджелес на церемонию открытия выставки в Музее Гетти под названием «Конкуренты». Для выставки она вернулась на футбольное поле Колледжа Помона, где в конце 1960-х годов она устроила инсталляцию с фейерверками, и вновь выполнила её.
Существует интерес к работе Джуди Чикаго и в Соединенном Королевстве, где проходили две её персональные выставки в 2012 году в Лондоне и ещё одна — в Ливерпуле. На выставке в Ливерпуле в ноябре 2012 года Чикаго представила иллюстрированную монографию, посвящённую Вирджинии Вулф. Она рассказала, что раньше думала о своих занятиях литературой как о вторичном по сравнению с изобразительным искусством, но теперь она считает их важной частью своего творчества. Перу Чикаго принадлежат девять книг и поэма Meger (1979).
Чикаго стремится быть в движении, исследуя новые направления для своего творчества; она даже поступила в школу конструирования автомобилей, чтобы научиться аэрографии, и вскоре начала работать со стеклом. Чикаго говорила: «Мной движет не карьера. Моя работа — не точки Дэмьена Херста: их покупают, поэтому он нарисовал тысячи точек. Я, пожалуй, никогда бы так не поступила! Со мной бы такого просто не случилось». При этом со временем тематика её работ расширилась; как говорит сама художница, «пожалуй, можно сказать, что я подняла взгляд выше своего влагалища».
Напишите отзыв о статье "Джуди Чикаго"
Примечания
Отрывок, характеризующий Джуди Чикаго
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.
Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
