Сатана

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Диавол»)
Перейти к: навигация, поиск
Сатана (ивр.שָׂטָן‏‎, сатан)

Сатана и собрание демонов в Аду, ил. Гюстава Доре.
В Ветхом завете: имя нарицательное, означающее противных людей или обстоятельства[1], а также служащий Богу ангел-обвинитель[1].
В Новом завете: олицетворение зла, отождествлён с «древним змеем» свергнутым с небес.
Мифология: авраамические религии
Толкование имени: противник, клеветник
Имя на других языках: Вельзевул[2][3], Люцифер, Иблис, дьявол, шайтан
В иных культурах: Ангра-Майнью
Занятие: Вредительство и искушение людей, увод от спасения во грех к духовной гибели.
Царь ада и предводитель падших ангелов (дьяволов, бесов, чертей).
Упоминания: Ветхий завет, Новый завет, «Потерянный Рай»
Связанные понятия: Ад, грех, зло, искушение
Связанные персонажи: Яхве (Бог), антихрист, Архангел Михаил
Связанные события: Клевета Богу на Иова, искушение Иисуса в пустыне, восстание против Бога и свержение с небес, будет поражён в Апокалипсисе архангелом Михаилом.
Иллюстрации на ВикискладеК:Википедия:Ссылка на категорию Викисклада отсутствует в Викиданных‎?

Сатана́ (от ивр.שָׂטָן‏‎ śāṭān, арам. שִׂטְנָא sāṭānā, геэз śayṭān — «сатан(а)» — «противник»[5], «клеветник», от сев.-зап.-семитск. корня *śṭn «сатан» букв. «быть враждебным», «обвинение»[6]) — в религиозных представлениях авраамических религий — главный противник небесных сил, представляющий собой высшее олицетворение зла и толкающий человека на путь духовной гибели.





Образ Сатаны в Библии

В Ветхом Завете

В своём первоначальном значении «сатана» — имя нарицательное, обозначающее того, кто препятствует и мешает. В Библии это слово относится к людям (1Цар. 29:4, 2Цар. 19:22; 3Цар. 5:18; 11:14, 23, 25). Исключение, вероятно, составляет 1Пар. 21:1[7].

В качестве имени определённого ангела Сатана впервые появляется в книге пророка Захарии (Зах. 3:1), где Сатана выступает обвинителем на небесном суде.

Согласно христианской традиции, Дьявол впервые появляется на страницах Библии в книге Бытие в образе змея, обольстившего Еву соблазном вкусить запретного плода с Древа Познания добра и зла, в результате чего Ева и Адам согрешили гордыней и были из рая изгнаны, и обречены добывать хлеб свой в поте лица трудом тяжким[8]. Как часть Божьего наказания за это, все обычные змеи вынуждены «ходить на чреве» и питаться «прахом земным» (Быт 3:14-3:15).

Библия описывает Сатану также в образе Левиафана[9]. Здесь он — огромное морское существо или летающий дракон[10][11].

В ряде книг Ветхого Завета сатаной называется ангел, испытывающий веру праведника (см. Иов. 1:6—12). В книге Иова Сатана подвергает сомнению праведность Иова и предлагает Господу испытать его. Сатана явно подчинён Богу и является одним из его слуг (бней Ха-Элохим — «сынов Божьих», в древнегреческой версии — ангелов) (Иов. 1:6) и не может действовать без его позволения. Он может предводительствовать народами и низводить огонь на Землю (Иов. 1:15-17), а также влиять на атмосферные явления (Иов. 1:18), насылать болезни (Иов. 2:7).

В христианской традиции к Сатане относят пророчество Исаии о царе Вавилона (Ис. 14:3-20). Согласно трактовке, он был сотворён как ангелК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2995 дней], но возгордившись и пожелав быть равным Богу (Ис. 14:13-14), был низвержен на землю, став после падения «князем тьмы», отцом лжи, человекоубийцей (Ин. 8:44) — предводителем мятежа против Бога. Из пророчества Исаии (Ис. 14:12) взято «ангельское» имя Сатаны — הילל, переводимое как «Светоносный», лат. Люцифер).

В Новом Завете

В Евангелии Сатана предлагает Иисусу Христу: «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её» (Лк. 4:6).

Иисус Христос говорит людям, желавшим Его смерти: «Ваш отец — диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нём истины. Когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи» (Ин. 8:44).

Иисус Христос видел падение Сатаны: «Он же сказал им: Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию» (Лк. 10:18).

Апостол Павел указывает место обитания Сатаны: он «князь, господствующий в воздухе» (Еф. 2:2), его слуги — «мироправители тьмы века сего», «духи злобы поднебесные» (Еф. 6:12). Также утверждает, что сатана способен внешне преображаться (μετασχηματίζεται) в ангела света (άγγελον φωτός) (2Кор. 11:14).

В Откровении Иоанна Богослова Сатана описывается как дьявол и «большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем» (Откр. 12:3, 13:1, 17:3, 20:2). Вслед за ним последует часть ангелов, называющихся в Библии «нечистыми духами» или «ангелами Сатаны». Будет низвержен на землю в битве с архангелом Михаилом (Откр. 12:7—9, 20:2,3, 7—9), после того как Сатана попытается съесть младенца, который должен стать пастырем народов (Откр. 12:4—9).

Иисус Христос полностью и окончательно победил Сатану, взяв на себя грехи людей, умерши за них и воскресши из мертвых (Кол. 2:15). Библия описывает людей на земле, верующих в Иисуса Христа, победителями сатаны:

И услышал я громкий голос, говорящий на небе: ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и власть Христа Его, потому что низвержен клеветник братий наших, клеветавший на них пред Богом нашим день и ночь. Они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души своей даже до смерти. Итак веселитесь, небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море! потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени.

В Судный день Сатана сразится с Ангелом, владеющим ключом от бездны, после чего будет скован и низвергнут в бездну на тысячу лет (Откр. 20:2—3). Через тысячу лет он будет освобожден на короткое время и после второй битвы навечно будет ввержен в «озеро огненное и серное» (Откр. 20:7—10).

Распространённые имена и синонимы

Имена Сатаны в Библии

Сатана имеет в Библии следующие имена:

Другие популярные синонимы

  • Мефистофель — дьявол в германской повести «Фауст» XVI века, заключивший договор с человеком.
  • Воланд — имя дьявола, происходящее или от имени древне-скандинавского бога-кузнеца Велунда, или от имени Фаланд, встречающегося в старинной немецкой литературе. М. А. Булгаков позаимствовал его имя из трагедии И. В. Гете «Фауст», в которой Мефистофель просит нечистую силу расступиться: «Дворянин Воланд идёт!»

Трактовки

В иудаизме

Согласно представлениям иудаизма, Сатана не является силой, равной Богу. Сатана — это ангел-обвинитель, который служит Всевышнему в этом качестве и, как все ангелы, не имеет свободы воли. Творец позволяет Сатане действовать в мире с тем, чтобы у человека был выбор между добром и злом.

В литературе таннаев Сатана упоминается не часто, и почти всюду он выступает лишь как безличная сила зла. В период амораев Сатана, однако, стал играть более заметную роль в Талмуде и Мидраше. Он часто именуется Самаэль, но далее в том же тексте встречается и имя Сатанаил. Сатана отождествляется с дурными наклонностями и с ангелом смерти[13], но часто наделяется собственной индивидуальностью.

В христианстве

Христианство считает грехом и безумием любое обращение к Сатане в колдовстве и гаданиях. Церковный тропарь христианским мученикам подчёркивает немощь дерзостей демонов.

«Отречение от сатаны» входит в православный[14][15] и католический[16] чин крещения.

Альтернативные мнения в христианстве

Меньшинство христиан считает рассказ о Сатане аллегориейК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2975 дней]. Среди тех: Фауст Социн и Социниане, Гоббс, Ньютон, Пристли, и, начиная с середины 19-го века, ХристадельфианеК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2975 дней].

В исламе

Иблис (Сатана) — умнейший джинн, который за свои познания был вознесен милостью Всевышнего до уровня ангелов и стал вхож в их круг. Он был верующим, но ослушался Господа, не подчинившись Его приказу, за что был проклят навечно: «И сказали Мы ангелам: „Поклонитесь Адаму! [Отдайте ему дань уважения как новому, доселе не существовавшему творению Господа Бога]“. Поклонились все, кроме [джинна] Иблиса (Сатаны), он воспротивился, отказался, посчитал себя важным, возгордился и стал одним из безбожников /20/ [отвергнувших дары Всевышнего и проявивших непокорность Ему]» (см. Св. Коран, 2:34).

В сатанизме и психологии

Сатанист Антон ЛаВей (основатель авторского сатанизма) говорил: «Сатана — проявление тёмных сторон человеческой натуры. В каждом из нас сидит Сатана. Задача состоит в том, чтобы познать и выявить его. Сатанинское начало заключено в людях, — главное и наиболее могущественное. Им надо гордиться, а не тяготиться. Его надо культивировать, что мы и делаем в нашем храме с помощью различных магических заклинаний»[17].

Религиовед Джеймс Льюис считает, что «подавляющее число сатанистов» обозначают сатану именно в качестве символа, архетипического образа, неперсонализированную природную силу (ср. равновесный принцип ЛаВея) или какой-либо иной «антитеистический» концепт[18].

Сатана может восприниматься как архетип. К. Г. Юнг связывает такое восприятие сатаны с нижней частью личности и как образ коллективного бессознательного[19].

Сатана в искусстве

Образ Сатаны

Средневековые описания образа Сатаны чрезвычайно детальны, наделяя его исполинскими размерами, смешением антропоморфных и животных черт и т. д. Пасть Сатаны часто отождествлялась с входом в ад, так что войти в ад означало быть сожранным им[20].

В иконописи существует композиция «Падение денницы», основанная на 14-й главе книги пророка Исаии. В этой композиции показаны ангелы в различных стадиях преображения в демонов и собственно Люцифер (денница), в данном случае естественно отождествляемый с Сатаной[21].

В «Божественной комедии» Данте («Ад», XXXIV) Сатана — гигантских размеров падший ангел с ужасающей внешностью: у него шесть крыльев летучей мыши и три лица, красное, бело-жёлтое и «как у пришедших с водопадов Нила» (комментарии в конце книги обозначают цвет, как цвет кожи эфиопа). Его зубы терзают Иуду Искариота — предателя Христа, и Брута с Кассием — убийц Гая Юлия Цезаря, знаменитого римского правителя, выдающегося полководца и писателя[22].

Напротив, Дж. Мильтон в «Потерянном раю» придаёт образу Сатаны мрачное величие, делающее его пригодным для роли эпического героя.

Отрывок из речи Сатаны в «Потерянном раю»[23]:

«…А я пущусь в полет, за берега
Бесформенного мрака, чтобы всех
Освободить. Попытку предприму
Один; опасный этот шаг никто
Со мною не разделит!» Кончив речь,
Монарх поднялся, наложив запрет на возраженья…

Мильтон в «Потерянном раю» также описывает Хаос как третью силу, не связанную с восставшими ангелами и дружественную Сатане[24]. Сатана также обращается к Ночи, как к «Несозданной»[25].

В этом же направлении идёт трагическая поэма нидерландского поэта Йоста ван ден Вондела «Люцифер», герой которой умеет быть импозантным в своем тщеславии и рассуждает о необходимости исправить ошибку Ягве на пользу самому Ягве.

В поэме Байрона «Каин» главный герой, Каин, является единомышленником и соратником Люцифера-Сатаны в битве против творца мира. Люцифер здесь положительный герой, благосклонный к человеку, поскольку его бунт и бунт людей сродни друг другу.

Люцифер ведет Каина по «безднам пространства». Каин следует за ним, чтоб уйти от ужаса земной жизни и там познать средство для преодоления этого ужаса. Но оказывается, что весь его земной опыт — «блаженнейший эдем» во всей его невинности в сравнении с тем, что ему в «безднах пространства» предстоит скоро постичь. Истина есть знание зла, и потому счастье со знанием несовместимо. Перед человеком выбор: или верить и спастись или сомневаться и погибнуть. Верить Каину больше не дано, он сомневается и познает[26].

Только после романтизма (Дж. Байрон, М. Ю. Лермонтов и др.), в струе либерализма и антиклерикализма, образ Сатаны как вольнолюбивого мятежника может стать однозначно положительным героем, обретая черты древнегреческого божества: «К Сатане» Карддучи, «Люцифер» Марио Раписарди, «Литания Сатане» Ш. Бодлера.

Для А. Франса, как наследника этой традиции, уже аксиоматично что Сатана — идеал, и он играет этой аксиомой в «Восстании ангелов», доказывая, что Бога следует уничтожать в себе, «ибо мы не понимали, что победа — дух и, что в нас, и только в нас самих, должны мы побороть и уничтожить Иалдаваофа».

М. А. Булгаков в «Мастере и Маргарите» изображает Дьявола свидетелем евангельских событий, излагающим их как «Евангелие от себя», при этом Иисус («Иешуа») выступает как нищий философ-мечтатель, лишённый божественной глубины. Характерно, что поведение свиты Воланда (страх креста, петушиного крика и т. д.) выдаёт лукавый характер дьявольского повествования — таким образом, Булгаков пародирует представления «Исторической школы» в библеистике. Воланд — ироничный критик современной Булгакову реальности, окруженный свитой демонов и насмехающийся над человечеством. Балу у Сатаны также посвящён немалый отрывок романа.

В пьесе Гусейна Джавида «Иблис» Сатана (Иблис) является воплощением зла, которое гнездится в самом человеке. Согласно Джавиду, если мир полон измен, предательств и преступлений, то в этом повинна порочная натура человека, его дьявольская природа[27].

В современном искусстве

Изображение Сатаны, идеи и образы, символика сатанизма в настоящее время активно используются при продвижении некоторых музыкальных групп — прежде всего, с целью привлечения внимания к себе (см. эпатаж)[28][29][30].

Многие группы, играющие в стиле метал (и особенно Блэк-метал), прибегают к символике сатанизма и имени Сатаны, а также других демонов[28][29][30]. Известны группы, утверждающие, что включают сатанистов или состоят только из них, в частности, Dissection[31]:

Таким образом, я хотел видеть только сатанистов в своей группе и, следовательно, старые участники оказались вне игры. И поставив перед собой такую цель, я отнюдь не облегчил себе жизнь.

См. также

Напишите отзыв о статье "Сатана"

Примечания

  1. 1 2 [www.eleven.co.il/article/13710 Сатана] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
  2. 1 2 [www.mifinarodov.com/v/velzevul.html Вельзевул] // Мифы народов мира : Энцикл. в 2 т. / гл. ред. С. А. Токарев. — 2-е изд. — М. : Советская Энциклопедия, 1987—1988.</span>
  3. 1 2 Вельзевул // Энциклопедия Кольера.
  4. Библейская энциклопедия, 2005.
  5. 1 2 Хазарзар, 2004.
  6. [www.thefreedictionary.com/_/roots.aspx?type=Semitic&root=śṭn śṭn / Semitic roots] (англ.) (śṭn Northwest Semitic, to be(come) hostile, accuse. a. Satan, from Hebrew śāṭān, adversary, Satan, from śāṭan, to accuse, act as adversary;; b. shaitan, from Arabic šayṭān, Satan, from Ethiopic śayṭān, from Aramaic sāṭānā, from Hebrew śāṭān (see above).). The Free Dictionary by Farlex. Houghton Mifflin Harcourt Publishing Company (17 January 2004).
  7. Гумеров, 2003.
  8. Российский гуманитарный энциклопедический словарь, 2002.
  9. Багдасарян, Орлов, Телицын, 2005.
  10. Малый академический словарь, 1957—1984.
  11. Библейская энциклопедия Брокгауза, 1999.
  12. Любопытно, что в итальянском языке слово diabolo имеет прямое отношение к пламени и происходит от сочетания латинских слов deus и bolе, что буквально означает богохульник

    — Кусов Г.В. [lincon.narod.ru/autoref5.htm Оскорбление как иллокутивный лингвокультурный концепт]: : автореферат дис. ... кандидата филологических наук : 10.02.19 / Волгогр. гос. пед. ун-т. - Волгоград, 2004. - 26 с. ([www.dissercat.com/content/oskorblenie-kak-illokutivnyi-lingvokulturnyi-kontsept копия])

  13. Талмуд, Баба Батра 16а
  14. Арранц-и-Лоренцо, 1988.
  15. [azbyka.ru/bogosluzhenie/trebnik/treb05.shtml Чин оглашения]//Требник
  16. Катехизис Католической Церкви, 2007.
  17. Григулевич, 1983, с. 182.
  18. Lewis, 2002.
  19. Юнг, 1996.
  20. Аверинцев, 1992.
  21. Фурноаграфиот, 1868, с. 269—315.
  22. [lib.ru/POEZIQ/DANTE/comedy.txt Ад, XXXIV] // Данте Алигьери Божественная Комедия/ пер. М. Л. Лозинского.— М.: «Правда», 1982.
  23. Мильтон, 1982, с. 60.
  24. Мильтон, 1982, с. 46.
  25. Мильтон, 1982, с. 76.
  26. Нусинов, 1931.
  27. Джафар Джафаров. Азербайджанский драматический театр. Театр им. Азизбекова. 1873—1941. — Б.: Азербайджанское государственное издательство, 1962. — С. 178. — 425 с.
  28. 1 2 Документальный фильм Билла Зебуба Black Metal: The Music Of Satan (2007)
  29. 1 2 Metal: A Headbanger’s Journey Документальный фильм, 2005
  30. 1 2 Michael Moynihan, Didrik Söderlind «[books.google.com/books?id=wRdNHUyqv2YC&source=gbs_navlinks_s Lords of Chaos: Satanischer Metal: Der blutige Aufstieg aus dem Untergrund]» Index Verlag, 2004. — 423 p. [www.black-f-metal.narod.ru/black02.html Перевод фрагмента]
  31. [blogs.myspace.com/index.cfm?fuseaction=blog.view&friendId=5881056&blogId=123933879 Final Interview with Jon Nödtveid]. Блог группы Dissection. Проверено 7 июня 2010. [www.webcitation.org/618rfsXYo Архивировано из первоисточника 23 августа 2011].
  32. </ol>

Литература

Отрывок, характеризующий Сатана

«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.