Диалекты польского языка
Поделись знанием:
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
Польский язык характеризуется существенной диалектной раздробленностью, связанной с историей польского языка и Польши.
Содержание
История изучения
Основы современной польской диалектологии были заложены в начале XX века работами К. Нича, создавшего классификацию польских диалектов.
В истории польской диалектологии выделяются две школы — Краковская (основоположник — К. Нич) и Варшавская (основоположник — В. Дорошевский).
В 1939 году польские диалектологи М. Малецкий и К. Нич выступили с инициативой создания лингвистического атласа польского языка. Планам помешала война.
После войны такой атлас всё же был создан («Mały atlas gwar polskich»). Первый его том вышел в 1957 г., последний в 1970 г.
Классификация
Первая классификация польских диалектов была разработана К. Ничем в 1915 г. В основу классификации легли два признака: наличие или отсутствие мазурения и звонкий или глухой тип сандхи. На основании этих двух признаков К. Нич выделил четыре группы говоров:
- великопольские,
- некашубские говоры Поморья и Вармии, а также хелминско-добжинские говоры,
- силезские и малопольские,
- мазовецкие.
Великопольский диалект
Великопольский диалект занимает территорию Великой Польши, Крайны, Боров Тухольских, Куяв, Хелминской и Добжинской земель, Кочевья и окрестностей Мальборка. В основу данного диалекта легло племенное наречие полян. Выделяется по отсутствию мазурения и наличию звонкого типа межсловной фонетики (сандхи). Исключение составляют некоторые западновеликопольские и южновеликопольские говоры, в которых отмечается мазурение, объясняемое их северносилезским происхождением или предполагаемым иноязычным (лужицким) субстратом[2][3], а также мальборские говоры, в которых распространена одна из разновидностей смешения рядов s, z, c, ʒ; š, ž, č, ǯ и ś, ź, ć, ʒ́ — яблонкование[4]. Для говоров северо-восточного ареала великопольского диалекта характерен глухой тип сандхи, для хелминско-добжинских, крайняцких и боровяцких говоров при глухом типе сандхи отмечается отсутствие оглушения в сложных формах (так называемый вторичный глухой тип)[5][6].
Великопольский диалект включает следующие говоры[1]:
- Крайняцкие говоры;
- Боровяцкие говоры (говоры Боров Тухольских или тухольские говоры);
- Кочевские говоры;
- Мальборские говоры;
- Хелминско-добжинские говоры;
- Куявские говоры;
- Собственно великопольские говоры:
С. Урбанчик включал помимо данных говоров в состав великопольского диалекта также мазовецкие немазуракающие говоры (любавские, острудские и варминские)[7][8]. На диалектологической карте К. Дейны в отличие от карты С. Урбанчика в состав великопольского диалекта включены серадзские и ленчицкие говоры, а мальборские и мазовецкие немазуракающие говоры не включены[7][9].
К. Нич выделял в великопольском диалекте следующие группы говоров[10]:
- собственно великопольская
- куявская
- боровяцко-крайняцкая
- хелминско-добжинская
Малопольский диалект
Малопольский диалект, занимает территорию Краковского, Жешовского, Келецкого и Люблинского воеводств. В его основу легло наречие вислян.
Делится на следующие группы говоров[11]:
- юго-западная (Прикарпатье и Краковское воеводство)
- северо-западная
- центрально-северная (келецко-сандомерские говоры)
- восточная
- восточная (кресовые говоры)
Мазовецкий диалект
Мазовецкий диалект занимает восточную и центральную часть Польши. Он происходит от наречия племени мазовшан и сильнее, чем великопольский и малопольский диалекты, отличается от литературного языка.
Характерными чертами мазовецкого диалекта являются мазурение, глухое сандхи и асинхронная мягкость губных.
В состав мазовецкого диалекта входят следующие говоры[12]:
- Ближнемазовецкие (ближние мазовецкие, повисленские мазовецкие) говоры;
- Дальнемазовецкие (дальние мазовецкие) говоры;
- Курпёвские говоры;
- Ловичские говоры;
- Подляшские говоры;
- Сувальские говоры;
- Мазурские говоры;
- Мазовецкие немазуракающие говоры:
Новые смешанные диалекты
Новые смешанные диалекты (польск. nowe dialekty mieszane) — говоры польского языка, образовавшиеся на территориях, присоединённых к Польше после 1945 г. в результате смешения говоров польских поселенцев. Территория распространения новых польских говоров — Западное Поморье, Нижняя Силезия, Восточная Пруссия, где до 1945 г. говорили по-немецки.
Кашубский и силезский языки
Долгое время диалектами польского считались кашубский язык и силезский язык. Однако если статус кашубского получил относительное признание, относительно статуса силезского языка ведутся дискуссии, многими учёными он считается диалектом польского языка, близким к малопольскому.
Противопоставленные диалектные различия
Польские диалекты характеризуются рядом фонетических, грамматических и лексических соотносительных явлений, которые представлены в различных вариантах в том или ином диалекте. Помимо мазурения и типа сандхи к ним относятся следующие языковые явления[13]:
Фонетика
- Гласные
- Произношение гласных на месте этимологических древнепольских долгих ā, ō, ē и краткого ŏ. В польских диалектах различается дифтонгическое и монофтонгическое произношение, а также разная степень сужения данных гласных:
- Гласный на месте ā реализуется как дифтонг в собственно великопольских говорах — ou̯, ou̯, ou, åu, в крайняцких и боровяцких говорах великопольского диалекта — ou̯, åu̯, а также в говорах северной Силезии — ou̯, åu̯: ptou̯k, ptåu̯k (польск. литер. ptak «птица») и т. п. Как åu̯ произносится континуант ā в кашубских говорах: ptåu̯х при возможных также ȯ, ö, ê: ptöх, ptêх. В говорах остальной части Польши континуант ā реализуется как монофтонг. В кочевских и мальборских говорах великопольского диалекта, в любавских, дальнемазовецких, части курпёвских говоров мазовецкого диалекта, а также в поясе говоров восточной Польши, граничащих с ареалами восточнославянских языков (в сувальских и подляшских мазовецких говорах, в новопограничных восточных малопольских говорах) континуанты ā и ă совпадают, как и в литературном языке, в одном звуке a: ptak. Звук å (средний между a и o) на месте ā отмечается в мазурских и варминских говорах мазовецкого диалекта, в центральномалопольских и краковских говорах: ptåk. В говорах северо-восточной части великопольского ареала (в куявских, хелминско-добжинских и восточновеликопольских говорах), в ближнемазовецких и острудских говорах, в периферийных районах малопольского ареала (включая ленчицкие и серадзские говоры), а также в говорах южной Силезии ā сливается с этимологическим o: ptok[14][15].
- На месте ō представлены дифтонги в говорах юго-западной части великопольского диалектного ареала — u̯ye, u̯y, в крайняцких говорах — ůye, в говорах северной Силезии — ů̯y и в кашубских говорах — u̯y: gu̯yera (литер. góra «гора»). Монофтонг на месте ō отличается узким образованием. В восточной части великопольского диалектного ареала, в северных малопольских говорах, в части говоров южной Силезии и в юго-западных мазовецких говорах на месте ō отмечается, как и в литературном языке, u: gura. В северо-восточной части великопольского диалектного ареала, в северо-восточном ареале мазовецкого диалекта, в южных малопольских говорах, в центральных и части южных силезских говоров распространено произношение ů, ó (средние между o и u): gůra, góra. В говорах Подляшья возможно совпадение континуантов ō и ŏ в звуке o: gora[16].
- На месте ē произносятся монофтонги. В юго-западной части ареала великопольского диалекта, в южных малопольских и в силезских говорах континуантом ē является гласный y, который произносится как после твёрдого, так и после мягкого согласного: rzyka (литер. rzeka «река»), śn’yk (литер. śnieg «снег»). Звук ye (средний между e и y) на месте ē представлен на севере Польши в крайняцких, боровяцких, кочевских, мальборских и хелминско-добжинских говорах великопольского диалекта, в говорах мазовецкого диалекта, а также в некоторых говорах юга Польши (в лясовяцких говорах малопольского диалекта и в говорах окрестностей Ополе в Силезии): rzyeka, śn’yek. В куявских говорах великопольского диалекта, в северных малопольских говорах на месте ē после твёрдых и отвердевших согласных представлен гласный y, после палатализованных — гласный i: rzyka, śnik. В ряде ловичских и центральномалопольских говоров (в районах Кельце, Мехува и других городов), а также в крайне восточных мазовецких и малопольских говорах отсутствует суженный результат ē, как и в литературном языке, за исключением позиции перед палатализованным согласным: śn’ek, но kamiń (литер. kamień «камень»)[17].
- На месте ŏ отмечаются как дифтонги, так и монофтонги. Как u̯o, u̯o, u̯e континуант краткого ŏ представлен в собственно великопольских говорах, как o͡e в крайняцких говорах великопольского диалекта и как u̯o, o͡e в говорах северной Силезии: u̯oku̯o (литер. oko «глаз»). В части куявских говоров великопольского диалекта, а также в малопольских говорах (за исключением говоров восточной Малопольши) на месте ŏ представлены u̯o или u̯o: u̯oku̯o. В говорах кашубского языка u̯o, o͡e < ŏ представлены в начальной позиции, после губных и задненёбных согласных. Дифтонгизации начальный o подвержен в говорах Мазовии (за исключением говоров северной части мазовецкого ареала), в говорах центральной Силезии, в хелминско-добжинских и части боровяцких, кочевских, куявских говоров великопольского диалекта, а также в говорах восточной Малопольши: u̯oko. Монофтонг o на месте ŏ представлен в мальборских и части кочевских говоров великопольского диалекта, в любавских, острудских, части мазурских и сувальских говоров мазовецкого диалекта, а также в говорах южной Силезии: oko[18].
- Произношение гласных на месте этимологических древнепольских носовых.
- Смешение или различение гласных y и i.
- Согласные
- Произношение согласного на месте древнепольского v в группах kv, sv, tv.
- Характер ряда мягких губных.
- Согласный на месте этимологического древнепольского х.
- Согласный на месте этимологического древнепольского ŕ.
- Ударение
Различия в типе ударения.
Морфология
- Различия во флексиях индикатива и императива в 1-м и 2-м лице множественного числа глаголов.
- Наличие или отсутствие оппозиции ev/ov в дательном падеже единственного числа существительных мужского рода, прилагательных и в топонимах.
- Морфонологический тип на -eli в формах глаголов прошедшего времени: śel’i, lel’i — śal’i, lal’i.
- Наличие или отсутствие чередования e/o и e/a в существительных и глаголах.
- Обобщение окончаний -égo или -ego в местоименном типе склонения прилагательных и местоимений.
- Наличие или отсутствие оппозиции dva/dv́e.
- Наличие или отсутствие категории мужского лица.
Напишите отзыв о статье "Диалекты польского языка"
Примечания
- ↑ 1 2 [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=section&id=7&Itemid=17 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Dialekt wielkopolski. [www.webcitation.org/6B541h17A Архивировано из первоисточника 1 октября 2012]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=176&Itemid=58 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Leksykon. Mazurzenie. [www.webcitation.org/6BT2wtFp6 Архивировано из первоисточника 17 октября 2012]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ Ананьева Н. Е. [danefae.org/djvu/#A История и диалектология польского языка]. — 3-е изд., испр. — М.: Книжный дом «Либроком», 2009. — С. 72—73. — ISBN 978-5-397-00628-6.
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=194&Itemid=58 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Leksykon. Jabłonkowanie. [www.webcitation.org/6AKpf6fvo Архивировано из первоисточника 31 августа 2012]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=234&Itemid=58 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Leksykon. Fonetyka międzywyrazowa zróżnicowana regionalnie. [www.webcitation.org/6BT2xXu9K Архивировано из первоисточника 17 октября 2012]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ Ананьева Н. Е. [danefae.org/djvu/#A История и диалектология польского языка]. — 3-е изд., испр. — М.: Книжный дом «Либроком», 2009. — С. 73—76. — ISBN 978-5-397-00628-6.
- ↑ 1 2 [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=838&Itemid=112 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Dialekt wielkopolski. Zasięg i podziały dialektu wielkopolskiego. [www.webcitation.org/6AKpW0fHr Архивировано из первоисточника 31 августа 2012]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/mambots/content/smoothgallery/cache/images/stories/pic/537x480-M822.gif Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Dialekt wielkopolski. Zasięg i podziały dialektu wielkopolskiego. Oprac. A. Krawczyk-Wieczorek na podstawie: Urbańczyk 1968, mapa nr 3. Zasięg i podziały dialektu wielkopolskiego według Stanisława Urbańczyka (Ареал и классификация польских диалектов Станислава Урбанчика. Карта составлена А. Кравчик-Вечорек на основе работы С. Урбанчика Zarys dialektologii polskiej). [www.webcitation.org/6B543c5j7 Архивировано из первоисточника 1 октября 2012]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/mambots/content/smoothgallery/cache/images/stories/pic/640x480-M804.gif Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Dialekt wielkopolski. Zasięg i podziały dialektu wielkopolskiego. Granice dialektów i gwar według Karola Dejny (Карта польских диалектов Кароля Дейны). [www.webcitation.org/6AKkusA1N Архивировано из первоисточника 31 августа 2012]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ Ананьева Н. Е. [danefae.org/djvu/#A История и диалектология польского языка]. — 3-е изд., испр. — М.: Книжный дом «Либроком», 2009. — С. 65. — ISBN 978-5-397-00628-6.
- ↑ Ананьева Н. Е. [danefae.org/djvu/#A История и диалектология польского языка]. — 3-е изд., испр. — М.: Книжный дом «Либроком», 2009. — С. 78. — ISBN 978-5-397-00628-6.
- ↑ 1 2 [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=section&id=6&Itemid=16 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Dialekt mazowiecki. [www.webcitation.org/66vxHhcLB Архивировано из первоисточника 15 апреля 2012]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ Ананьева Н. Е. [danefae.org/djvu/#A История и диалектология польского языка]. — 3-е изд., испр. — М.: Книжный дом «Либроком», 2009. — С. 67—70. — ISBN 978-5-397-00628-6.
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=244&Itemid=58 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Leksykon. Dyftongiczna wymowa samogłoski á. [www.webcitation.org/6F5R53AMl Архивировано из первоисточника 13 марта 2013]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=122&Itemid=58 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Leksykon. Samogłoska pochylona á. [www.webcitation.org/6F5R5ZQyA Архивировано из первоисточника 13 марта 2013]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=120&Itemid=58 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Leksykon. Samogłoska pochylona ó. [www.webcitation.org/6F5VgKYlP Архивировано из первоисточника 13 марта 2013]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=121&Itemid=58 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Leksykon. Samogłoska pochylona é. [www.webcitation.org/6F5VjNk6w Архивировано из первоисточника 13 марта 2013]. (Проверено 7 апреля 2013)
- ↑ [www.gwarypolskie.uw.edu.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=180&Itemid=58 Gwary polskie. Przewodnik multimedialny pod redakcją Haliny Karaś] (польск.). — Leksykon. Labializacja. [www.webcitation.org/6F5VjtcXR Архивировано из первоисточника 13 марта 2013]. (Проверено 7 апреля 2013)
Литература
- Urbańczyk S. Zarys dialektologii polskiej. — wyd. 5-e. — Warszawa: Polskie Wydawnictwo Naukowe, 1976. — 99 с.
- Ананьева Н. Е. [danefae.org/djvu/#A История и диалектология польского языка]. — 3-е изд., испр. — М.: Книжный дом «Либроком», 2009. — 304 с. — ISBN 978-5-397-00628-6.
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Диалекты польского языка
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
