Диатриба
Диатри́ба (лат. diatriba, др.-греч. διατριβή) — жанр[1] античной литературы, выросший из публичной философской проповеди киников и стоиков, обращенной к простому народу, и литературно обработанной Бионом, Телетом, Мениппом и другими писателями-проповедниками. Ни одно из их произведений не сохранилось.
Признаки диатрибы — моральная тема, обличительный пафос, сочетание серьёзности и насмешки (spoudogeloion), личные обращения к читателю-адресату, возражения самому себе и ответы на эти возражения, широкое использование сравнений, аналогий, примеров, притчей, мифов, сентенций, раскрывающих и объясняющих доказываемый философский тезис. Диатрибам была присуща простота изложения, образная форма, фольклорные мотивы. Вместе с тем в них использовались риторические приёмы.
Основателем жанра был кинический писатель Бион Борисфенит (III век до н. э.). Темы Бионовских диатриб — богатство и бедность, жизнь и смерть, религия, государство и т. п. Этот жанр продолжили другие киники Греции. Диатриба была также популярна в Риме (Гораций, Ювенал), послужила основой христианской проповеди.
Напишите отзыв о статье "Диатриба"
Примечания
- ↑ Михаил Гаспаров утверждает:
Гаспаров М. Л. Античная литературная басня. М., 1972, с. 131.Диатриба была специфически устной формой речи, импровизацией, возникающей по конкретному поводу и перед конкретной публикой; она развилась из сократической беседы и была немыслима вне прямого общения с аудиторией, обмена репликами, личных выпадов и перебранки. Поэтому при письменной фиксации диатриба переставала быть диатрибой и сближалась с литературным диалогом, трактатом, памфлетом, сатирой, письмом или иным традиционным жанром. О диатрибе можно говорить не как о жанре, а как о стиле, не как о типе произведения, а как о комплексе приемов.
См. также
Литература
- «Антология кинизма», Москва, изд. «Наука», 1984.
Отрывок, характеризующий Диатриба
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
