Дикий человек

Дикий человек — мифическое существо, которое появляется в искусстве и литературе средневековой Европы. Изображался покрытым волосами или шерстью и зачастую вооружённым дубиною. Его образы использовались в гербах, в первую очередь в Германии. Ранние гравёры в Германии и Италии (например, Мартин Шонгауэр и Альбрехт Дюрер) весьма любили изображать диких мужчин, диких женщин и дикие семьи.

Терминология

«Дикий человек» и производные от него являются общим термином для обозначения данного существа в большинстве европейских языков. В Англии он известен как wild man, в Германии — wilder Mann, в Италии — huomo selvatico, в России — дивий (дикий) человек, во Франции — homme sauvage. Существует также определённое число местных форм, включая древнеанглийское слово «вудеваса» (др.-англ. wudewasa) и среднеанглийские «водвос» (ср.-англ. wodewose) или «вудхаус» (ср.-англ. woodehouse). Эти английские термины предполагают связь с лесами и до сих пор сохраняются в современном английском языке, например, в имени писателя, сэра Пэлема Грэнвила Вудхауза. В древневерхненемецком языке имелись термины schrat, scrato или scrazo, которые появляются в глоссариях латинских слов как переводы для fauni, silvestres и pilosi, идентифицируя создания как волосатые лесные существа.

Некоторые из местных названий предлагают связи с героями из древней мифологии. Так, например, термин salvan или salvang, общий для Ломбардии и италоязычных частей Альп, происходит от латинского Сильванус, названия римского бога садов и сельской местности. Точно так же в фольклоре Тирольской и немецкоязычной Швейцарии в XX веке была дикая женщина, известная как Fange или Fanke; эти имена происходят от латинского слова «fauna», женский род фавна.

Средневековые немецкие источники дают в качестве имён для дикой женщины lamia и holzmoia (с некоторыми вариациями); предыдущее имя отсылает к греческому дикому демону Ламии (Lamia), в то время как последнее происходит от Майи (Maia), греко-римской земли и богини изобилия.

Различные языки и традиции включают в себя названия, имеющие сходства со словом «Оркус» (Orcus), именем римского и италийского бога смерти. Много лет люди в Тироле называли дикого человека Orke, Lorke или Noerglein, в то время как в некоторых частях Италии он был orco или huorco. Французское слово «людоед» («ogre») имеет то же самое происхождение, что и современные литературные орки.

Особенности образа

Как и подразумевает название, ключевая особенность дикого человека — его дикость. «Цивилизованные» жители расценивали диких людей как существ из дикой местности и противопоставляли цивилизации. Как отметил специалист Дороти Ямамото, «дикая местность», населяемая этим диким человеком, в действительности не указывает место полностью вне человеческой досягаемости, а скорее территории на краю цивилизации, место, населяемое охотниками, преступниками, религиозными отшельниками, пастухами.

Другие особенности развивались и преобразовывались в различных контекстах. С древних времён источники связали диких мужчин с волосатостью; к XII веку они почти неизменно описывались как имеющие целый волосяной покров, покрывающий всё их тело за исключением рук, ног, лица выше их длинных бород, а также грудей и подбородков женщин.

В славянской мифологии

Дикие (дивьи) люди — персонажи славянской народной демонологии, мифические лесные существа. Названия восходят к двум родственным праславянским корням *dik- и *div-, сочетающим в себе значения «дикий» и «удивительный, странный, чужой».

У восточных славян упоминаются: саратовский дикарь, дикий, дикой, дикенький мужичок — леший; невысокий человек с большой бородой и хвостом; украинские лісові люди — поросшие волосами старики, дарящие серебро тем, кто подотрёт им нос; костромской дикий чёрт; вятский диконький нечистый дух, вызывающий паралич; украинский лихий див — болотный дух, насылающий лихорадку; украинскокарпатская діка баба — привлекательная женщина в сапогах-скороходах, обменивает детей и пьёт их кровь, соблазняет парней. Есть сходство между восточнославянскими сообщениями о диких людях и книжными легендами о дивиих людях (необычных народах из средневекового романа «Александрия») и мифическими представлениями о чудесных народах, например у русских Урала дивные люди невысоки, красивы, имеют приятный голос, обитают в пещерах в горах, могут предсказывать будущее; у белорусов Волковысского уезда дзикие людзи — живущие за морем одноглазые людоеды, также пьют баранью кровь; у белорусов Сокольского уезда заморский дзикий народ порос шерстью, у него длинный хвост и уши как у вола, не говорит, а только пищит.

Дивьи люди (лесные демоны) есть и у западных и южных славян.

См. также

• Леший
• Чугайстер
• Серый человек
• Гамадриады
• Снежный человек
• Бигфут
• Зелёный человек

Литература

• Дикие (дивьи) люди / О. В. Белова // Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. / Под общей ред. Н. И. Толстого; Институт славяноведения РАН. — М. : Международные отношения, 1999. — Т. 2: Д (Давать) — К (Крошки). — С. 92–93. — ISBN 5-7133-0982-7.
• Дивьи люди // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [etymolog.ruslang.ru/index.php?act=essja Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд]. — М.: Наука, 1978. — С. 35—36. — 232 с. — ISBN 5-02-010862-6.
• Bernheimer, Richard. Wild men in the Middle Ages. — New York: Octagon books, 1979. — ISBN 0-374-90616-5.
• Yamamoto, Dorothy. The Boundaries of the Human in Medieval Imagination. — Oxford, 2000.

Отрывок, характеризующий Дикий человек

«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.