Дикинсон, Брюс

Брюс Дикинсон Bruce Dickinson
Основная информация
Полное имя	Пол Брюс Дикинсон
Место рождения	Уорксоп, Ноттингемшир, Англия, Великобритания
Годы активности	1976 — настоящее время
Страна	Великобритания Великобритания
Певческий голос	драматический тенор
Инструменты	Вокал
Жанры	хеви-метал
Псевдонимы	Air Raid Siren
Коллективы	Samson, Iron Maiden, Bruce Dickinson, Skunkworks
Сотрудничество	Ayreon, Tribuzi, Godspeed
Лейблы	EMI Records, Phantom Records

Пол Брюс Ди́кинсон (англ. Paul Bruce Dickinson; 7 августа 1958, Уорксоп, Великобритания) — британский рок-музыкант, писатель, спортсмен (фехтовальщик), пилот гражданской авиации, теле- и радиоведущий, автор книг и сценарист, продюсер, прежде всего известный как фронтмен хеви-метал-группы Iron Maiden (по версии журнала Classic Rock он занимает 8 место в рейтинге лучших фронтменов рок-музыки).

Покинув Iron Maiden в 1993 году на волне спада популярности хеви-метала, Дикинсон прошёл долгий путь творческого поиска, в процессе которого безуспешно экспериментировал с новыми музыкальными стилями (в частности с гранжем). После создания группы Skunkworks и её коммерческого провала возобновил сотрудничество с гитаристом Roy Z. Результатом их сотрудничества стали успешные хеви-металические альбомы Accident of Birth и The Chemical Wedding. В итоге успех Дикинсона как сольного вокалиста стал расти, тогда как покинутая им группа постепенно теряла популярность. Его возвращение в Iron Maiden в 1999 году вернуло коллективу былую известность, но в то же время не стало препятствием для его сольной карьеры и работы в качестве пилота гражданской авиации.

Дикинсон является одним из самых известных вокалистов в жанре хеви-метал. Его сильный высокий голос и стиль пения повлияли на становление нового поколения музыкантов, среди которых — Тимо Котипелто (Stratovarius), Андрэ Матос (Angra) и многие другие.

За мощные вокальные данные Дикинсон получил от поклонников прозвище Air Raid Siren (с англ. — «Сирена противовоздушной обороны»).

Биография

Детство

Пол Брюс Дикинсон родился 7 августа 1958 года в Уорксопе, небольшом шахтёрском городе в графстве Ноттингемшир. Хотя его первое имя Пол, он с детства предпочитает, чтобы его называли вторым именем — Брюс. Его родители были ещё подростками (матери, находящейся на 5 месяце беременности, на момент свадьбы было около 17 лет, а отцу 18), и незапланированное появление ребёнка как раз и подтолкнуло их к бракосочетанию, потому как в Англии 1950-х годов аборты были ещё запрещены. Сам Дикинсон об обстоятельствах своего появления на свет узнает в середине 1990-х годов, когда в одном из телефонных разговоров мать скажет, что он был «крайне незапланированным ребёнком». Музыкант запомнит слова «accident of birth» (юридический термин: факт рождения, дословно в переводе с англ. — «рождённый случайно»), которые позже ознаменуют поворотную точку в его карьере.

Едва закончив школу и практически не имея средств к существованию, молодая пара поначалу была вынуждена жить вместе с дедушкой и бабушкой Брюса, которые взяли на себя часть ответственности за первоначальное воспитание ребёнка. Мама Брюса, Соня (англ. Sonia), работала по полдня в обувном магазине, а отец, Брюс-старший, служил в армии мотористом. Будучи «обыкновенным разгильдяем», отец потерял свои водительские права и принял решение пойти в армию добровольцем. Работа оплачивалась лучше, и, кроме того, он смог сразу же восстановить права. На тот момент, когда Брюсу пора было идти в школу (его первая школа называлась Мэнтон (англ. Manton)), его родители переехали из Уорксопа и оставили его вместе с бабушкой и дедушкой, пока сами обосновывались в Шеффилде, ближайшем городе, где проще было найти работу. Воспитанием юного Брюса фактически занимались дед и бабка. Дед работал забойщиком в каменноугольной шахте, а бабка в основном занималась домашним хозяйством, изредка подрабатывая парикмахером. Как вспоминал Дикинсон, дед был очень хорошим человеком, который заменил ему отца и первым делом научил его постоять за себя. Дед и бабушка первыми познакомили мальчика с миром музыки: под The Twist (англ.) Чабби Чекера Брюс танцевал в гостиной их дома, а позже мальчик уговорил деда купить пластинку «She Loves You» The Beatles.

Переехав вслед за родителями в Шеффилд в возрасте 6 лет, Брюс никогда не ощущал на себе их внимания и заботы. Сосредоточенные на зарабатывании денег, которых постоянно не хватало, отец и мать воспринимали сына как обузу, которую надо обувать, кормить и одевать. Помимо этого родителям Брюса были чужды какие-либо музыкальные предпочтения, и любовь мальчика к музыке, которую он обнаружил у себя в доме бабушки и деда, не находила здесь никакой поддержки.

В результате частых переездов, вызванных родительскими поисками заработка, Брюс переводился из одного учебного заведения в другое, лишаясь возможности завести себе постоянных друзей. Когда парню исполнилось 12 лет, поднакопившие денег родители отдали Брюса в частную школу-пансионат Аундэйл (англ. Oundale), пребывание в которой отличалось от государственных школ тем, что конфликты с учащимися выливались не в драки, а в «систематическое мучение». Позже, вспоминая о регулярных избиениях и издевательствах в пансионате, Дикинсон объяснил, что удерживало его от жалоб родителям:

«Просто не позволяй людям взять верх над тобой, так я считал. Даже если ты лежишь с побитыми внутренностями, ты всё ещё можешь сказать: „Да, ты больше меня и ты можешь меня избить, но ты не лучше меня. Я лучше тебя, парень“. Так было со мной. Я вдоволь плакал в одиночестве, но никогда, никогда в жизни не показывал такого рода… слабость на людях, иначе они бы действительно победили».

Оригинальный текст (англ.)  

You just don't let people get the better of you, that was my attitude. Even if you're lying there with all your guts kicked in, you can still go away saying, 'All right, you're bigger than me, you can beat the shit out of me if you want, but you're not superior. That's me, mate.' And that's what occurred to me. I used to cry my fucking eyes out in private, but never, ever, ever, ever show that sort of...of weakness in public, because then they really have won.

В школьные годы Дикинсон впервые проявил себя как актёр и вокалист. В Аундэйле, где из всех развлечений разрешалась только музыка, парень впервые услышал песню «Child in Time» группы Deep Purple, что произвело на него неизгладимое впечатление. Кроме того, пансионат посещали такие известные коллективы, как Van der Graaf Generator, Wild Turkey и Crazy World of Arthur Brown, что также влияло на формирование мироощущения молодого Брюса. В пансионате Дикинсон присоединился к театральному кружку, где участвовал в постановке многих пьес, включая трагедию «Макбет» Шекспира, а вскоре увлёкся игрой на барабанах, и хотя возможности репетировать у парня не было, он пытался присутствовать на репетициях школьной группы, где запоминал партии ударных. Тогда же Дикинсон впервые попробовал себя в качестве вокалиста, после того как выяснилось, что он берёт более высокие ноты, чем солист местной группы.

После инцидента, когда Дикинсон с товарищем помочились в обед директора, а затем сами и рассказали об этом, Брюса, к его собственному удовольствию, отчислили из пансионата. Среднее образование он закончил в государственной школе в Шеффилде. Там же юноша присоединился к мальчишеской группе Paradox, которая стала его первым серьёзным шагом на пути к профессиональной карьере.

Юность

Школьная группа изначально носила название Paradox, по предложению Дикинсона она была переименована в Styx (подростки не подозревали, что такое же название имеет известная американская софт-рок-группа). Под влиянием Брюса остальные участники коллектива, творчество которых до этого ограничивалось репетициями в гараже и исполнением кавер-версий, всё-таки сделали несколько выступлений и записали собственный материал. Коллектив в скором времени распался, но для 17-летнего вокалиста участие в нём принесло первый опыт написания песен и выступления на сцене.

Закончив школу в 18 лет с отличными оценками по английскому, истории и экономике, Дикинсон поначалу решил пойти служить в армию, как отец. Он уже записался в Территориальный армейский добровольческий резерв несколькими месяцами раньше. Его отец был особенно рад, что у сына будет карьера в вооружённых силах.

Однако отслужив полгода, будущий музыкант осознал, что военная служба не для него. Карьера рок-вокалиста на тот момент казалась ему недостижимой, и в итоге Брюс поступил на исторический факультет колледжа Квин Мэри (англ. Queen Mary College), расположенный в лондонском Ист-Энде. Объясняя родителям своё решение как необходимый этап перед началом военной карьеры, он сразу же начал поиск группы, в которой мог бы реализовать свой творческий потенциал. В университете Дикинсон познакомился с мультиинструменталистом Полом «Нодди» Вайтом, с которым и обсудил возможность создания собственного коллектива. В результате Дикинсон, Пол «Нодди» Вайт, Стив Джонс, Адам Хайенд и Мартин Фрешвотер создали новый коллектив — Speed. Джо Шуман, автор биографии Брюса Дикинсона, описал стиль группы следующим образом: «В звучании Speed гибрид стремительного хард-рока и тяжеловесного метала в духе Judas Priest соединился с головокружительными пассажами клавишных в неоклассическом ключе, весьма созвучными с тем, что играли такие же вовлечённые в развивающееся панк-движение паб-рокеры, как The Stranglers». После распада Speed Дикинсона пригласили в другой коллектив — Shots. Выступая по клубам, группа не привлекала особого внимания, пока в один вечер Дикинсон не начал насмехаться над безразличными к музыке зрителями, которые стали сразу следить за происходящим на сцене. Польщённый таким вниманием Брюс стал подшучивать над аудиторией каждый вечер, постепенно накапливая первый опыт фронтмена. Как признавался он сам, «именно тогда я сделал попытки быть не только вокалистом, но и фронтменом. Я понял позже, что многие могут петь, но попросите их подняться на сцену и завести публику. Они не могут. Они не знают как. Так что этот опыт был важен в моей работе».

Самой большой удачей Брюса стал тот вечер, когда участники группы Samson неожиданно появились на концерте Shots в Мейдстоне (1978 год). Благодаря песням гитариста Пола Сэмсона (англ. Paul Samson) эта группа уже выпустила один альбом Survivors на независимом лейбле Lazer. Коллектив вызывал большой интерес у публики наряду с Iron Maiden, Saxon и Angel Witch, как один из самых ярких представителей зарождающегося движения, известного как Новая волна британского хэви-метала. Но в основном они были известны тем, что их барабанщик Thunderstick (настоящее имя — Барри Грэм) всегда надевал маску S&M на сцене и играл запертым в клетку для животных. В тот момент группа Samson состояла из трёх человек и искала себе нового вокалиста.

Музыкальная карьера

Samson

Получив практически незамедлительное приглашение присоединиться к группе, Дикинсон столкнулся с проблемой другого характера: через две недели необходимо было сдавать выпускные экзамены в университете. Этот диплом никогда не был особенно важен для Брюса, пока он не осознал, что у него больше может не быть шанса сдать выпускные экзамены, кроме как отказаться от всех своих побочных занятий, по крайней мере, на время. Провалив все экзамены за второй курс, Дикинсон не захотел выпуститься круглым двоечником, поэтому, засев на две недели в библиотеке, он практически догнал свой поток. В итоге он сдал всё не хуже остальных.

Однако резкий переход от экзаменов к репетициям с Samson не мог не сказаться на силах музыканта, который к тому же чувствовал себя чужим для других участников коллектива. Как результат, практически с первых дней в новой группе он стал употреблять наркотики. По его собственному признанию, самым тяжёлым, что он принимал, была марихуана. Вскоре Дикинсон осознал, что для общения с остальным коллективом и поддержания творческой обстановки ему попросту приходится принимать наркотики.

Так я приходил к выводу, что надо просто выкурить косяк. Иначе было невозможно что-либо написать. … я превратился на пару лет в такого человека, каким я на самом деле не был. Я просто слишком сильно хотел стать вокалистом и думал, что это лишь часть той цены, которую я должен заплатить за это.

Присоединившись к Samson сразу после выпуска ими альбома Survivors, Дикинсон вместе с остальными участниками группы приступил к репетициям, а также к записи новых песен. Появление нового участника не могло не повлечь изменение звучания: «Наше трио чем-то напоминало Хендрикса, Рори Галлахера и хеви-метал. Кроме того мы джемовали как Cream и Mountain, — вспоминал Пол Сэмсон. — С приходом Брюса мы стали больше ориентироваться на исполнение песен со структурированными соло, хотя по-прежнему включали в выступления джем-сейшны». Примерно в то же время музыкант получил от других участников группы прозвище Bruce Bruce, позаимствованное из одного эпизода «Монти Пайтона» (Эпизод 22).

Поскольку Дикинсон присоединился к группе сразу после записи альбома Survivors, на концертах ему приходилось исполнять песни, которые не были рассчитаны на его вокальный диапазон. Проблема подобного рода побудила музыкантов приняться в скором времени за запись новых песен, которые были включены в гастрольный тур, а их студийная версия была представлена уже на следующем альбоме — Head On (выпущенный в 1980 на лейбле Gem). Группа перезаписала с Дикинсоном и альбом-предшественник, однако официально в продажу эти версии песен поступили лишь в 2001 году в качестве бонуса к переизданному Survivors.

Как Samson, так и Iron Maiden в то время были ведущими представителями Новой волны британского хэви-метала, и принадлежность к одному музыкальному движению была обусловлена тесной связью, которая установилась между коллективами, конкурирующими между собой на тот момент. Впервые выступление Iron Maiden Дикинсон увидел в 1980 году. Последующая их встреча состоялась год спустя, когда Samson записывали Shock Tactics в студии, соседней с той, где Maiden работали над альбомом Killers. Дикинсон сразу отметил для себя сходство группы со своими кумирами Deep Purple, однако сам попытки наладить контакт с группой не предпринимал. В то же время Samson настигли крупные проблемы в связи с менеджментом и продюсированием альбомов, так как их бывший лейбл обанкротился, а новый не воспринимал их должным образом и, соответственно, не собирался финансировать.

По словам самого Дикинсона, выступление на фестивале в Рединге стало последней точкой соприкосновения: он получил приглашение на прослушивание в Iron Maiden, и на этом моменте этап его карьеры с Samson получил своё логическое завершение.

Iron Maiden

В Iron Maiden Дикинсон пришёл на смену уволенному вокалисту Полу Ди’Анно, который был в составе группы с 1978 по 1981 год, записал два первых студийных альбома и принял участие в нескольких мировых турах. При всей несомненной важности Ди’Анно для начального успеха коллектива многим было очевидно, что бесшабашный вокалист, злоупотребляющий наркотиками и алкоголем, участник множества потасовок и поклонник панк-рока, не вписывается в рамки Iron Maiden и успех с ним имеет обозримые пределы. В отличие от своего вокалиста, который мало задумывался о перспективах карьеры, остальные участники группы мечтали о дальнейшем творческом росте в целом и о популярности в Америке в частности, что было недостижимо с Ди’Анно в качестве фронтмена. Именно по этой причине Пол был вынужден покинуть коллектив, а ему на смену был приглашён Брюс Дикинсон.

Уже на первой репетиции Дикинсон осознал, что уровень подготовки в Iron Maiden был выше, чем в его предыдущей группе. Коллектив был полностью оснащён необходимым оборудованием, имел профессиональный техперсонал, контракт с компанией звукозаписи, хорошего менеджера, а главное — амбиции и желание работать. После принятия приглашения присоединиться к Iron Maiden Дикинсон провёл неделю, репетируя с группой, записывая несколько демо и постепенно убеждаясь, что это именно та группа, которая ему нужна. Дикинсон также обнаружил, что порядки в группе были весьма строгими: в то время как Samson бесцельно дурачились, Maiden работали с довольно ясным представлением о требуемом результате по чётко определённому плану, разбитому на календарные дни.

После нескольких выступлений в Италии, позволивших Дикинсону влиться в коллектив, группа приступила к записи третьего альбома. Альбом The Number of the Beast был записан в течение 5 недель. Из-за проблем, связанных с контрактом с предыдущим лейблом, Дикинсон изначально вообще не упоминался как автор музыки и текста, хотя, по его собственным словам, внёс «моральный вклад» в написание песен «The Prisoner», «Children of the Damned» и «Run to the Hills».

С новым альбомом Iron Maiden наконец-то отправились в США, где их встречали с одной стороны восторженные поклонники, с другой — религиозные фанатики, которые публично уничтожали альбом The Number of the Beast, обвиняя британских музыкантов в безнравственности и поклонении Сатане.

Перед записью следующего альбома менеджеры Iron Maiden уладили юридические проблемы с правами Дикинсона, благодаря чему на альбоме Piece of Mind (1983) вокалист уже значился как автор музыки и текстов. Его первым «официальным» вкладом в творчество группы стала композиция «Revelations» — шестиминутное размышление на религиозную тематику, включающее отсылки к творчеству английского христианского мыслителя Г. К. Честертона, индуизму и египетской мифологии, а также к работам известного оккультиста Алистера Кроули, увлечение которым Дикинсон пронесёт через всю свою жизнь. Помимо «Revelations» Брюс принял участие в создании песен «Flight of Icarus», «Die With Your Boots On» и «Sun and Steel».

Свой вклад в творчество группы вокалист продолжил при работе над следующим альбомом Powerslave, в заглавной композиции к которому он вновь обратился к египетской тематике. В поддержку альбома был организован гастрольный тур World Slavery Tour, который стал одним из самых масштабных турне в истории коллектива и рок-музыки в целом. В рамках нового тура Дикинсон старался привнести в свои выступления больше театральных элементов: во время исполнения песни «Powerslave» он надевал перьевую маску, а при исполнении композиции «Revelations» музыкант появлялся на сцене с гитарой, на которой играл акустический перебор.

Несмотря на чрезвычайно напряжённый график гастролей, музыкант имеющееся свободное время отводил для занятий излюбленным видом спорта — фехтованием. Как признавался сам Брюс, его появление в аэропорту с набором для фехтования вызывало у работников таможни глухое недоумение:

Вы не можете себе представить проблемы, с которыми я столкнулся при общении с таможенниками. Я выучил слово «фехтование» на десяти разных языках! И каждый раз меня встречали одним и тем же вопросом: «О, я вижу, Вы профессиональный фехтовальщик». И мой ответ всегда был одним и тем же: «Нет, я певец». Они смотрели на меня немного удивлённо. Брюс Дикинсон

После завершения World Slavery Tour (в мае 1985 года) Дикинсон вернулся в Англию, где наконец мог насладиться долгожданным отдыхом. К этому времени он уже женился — его спутницей жизни стала девушка Джейн (англ. Jane), отношения с которой у музыканта длились ещё со времён пребывания в Samson. Время, свободное от гастролей и записи нового материала, Брюс решил посвятить спорту, на этот раз уделив ему главное внимание. Спустя годы в интервью журналу Sports Illustrated он признавался: «Я не хотел бы дожить до сорока лет, а потом сказать, что всё, что я делал в своей жизни, — это выглядывал в окно гастрольного автобуса и напивался вусмерть». И если до этого времени занятия фехтованием носили спорадический характер, то летом 1985 года певец тренировался 5 раз в неделю, пригласив в качестве наставника тренера британской олимпийской сборной по фехтованию З. Войцеховского (англ. Ziemak Wojciechowski). Впрочем, Брюс так и мог бы остаться усердным, но посредственным фехтовальщиком, если бы вовремя не обратил внимание на то, что использует неправильную руку. Однажды во время гастролей музыканты дурачились с оружием и стрельбой по мишеням, и кто-то обратил внимание, что Дикинсон целится левым глазом. Этот факт заинтересовал музыканта, он пересмотрел литературу по вопросам координации «глаз-рука» (англ. eye–hand coordination), функциях левого и правого полушария головного мозга и пришёл к выводу, что рациональнее будет переквалифицироваться в фехтовальщика-левшу. «В принципе, мне пришлось учиться фехтовать заново,— вспоминал он. — Это выглядело странно на первый взгляд. Все было гораздо более естественным, хотя я думал, что я делаю что-то неправильно. Моя координация и синхронизация также значительно улучшились, хотя я по-прежнему испытывал проблемы с ногами, которые были приучены к правосторонней стойке».

Ему предстояло ещё решить проблемы, связанные со стойкой, но к концу 1986 года он принял участие в соревнованиях и добрался до финальной серии из 16 турниров как в Англии, так и в Голландии.

Вместе с тем в преддверии записи нового альбома Дикинсон нашёл время для сочинения новых композиций, в которых основной акцент был сделан на акустическое исполнение, что, по мнения музыканта, должно было освежить звучание Iron Maiden. Однако ни басист Стив Харрис (основатель и главный идейный лидер Iron Maiden), ни продюсер Мартин Бирч не оценили предложения вокалиста и посчитали, что предложенный им материал не вписывается в стилистику коллектива. «Все написанные мною песни звучали как испанский фолк, — признался позже Брюс в интервью журналу Hard Rock. — Я помню, как исполнял свои серенады Стиву. Все хохотали. Так что, там [в альбоме Somewhere in Time] только одна моя песня».

Когда тур Somewhere on Tour был завершён, Дикинсон переехал в Бонн, где он смог быть ближе к Западногерманскому центру фехтования (англ. West German national centre for fencing) — международному центру, где собирались элитные спортсмены и тренеры фехтования. В конце 80-х Дикинсон достиг пика своей спортивной карьеры: он поднялся до 7 позиции в списке лучших фехтовальщиков Великобритании, а его клуб (Hemel Hempstead Fencing Club) представлял Великобританию на Европейском кубке 1989 года.

Iron Maiden приступили к работе над новым, на этот раз концептуальным альбомом. Это опять-таки была неизведанная территория для группы. Харрис записал песню «The Clairvoyant», Дикинсону идея понравилась, и вскоре группа приступила к записи цельного альбома, основанного на истории персонажа, наделённого даром предвидения. На этот раз Брюс в соавторстве с другими участниками группы написал половину текстов песен, используя часть наработок, созданных для предыдущей пластинки.

После окончания тура в поддержку альбома Seventh Son of a Seventh Son в 1988 году, который увенчался участием группы в качестве хедлайнеров на фестивале Monsters of Rock в Донингтоне перед стосемитысячной толпой, музыканты взяли годичный перерыв. Дикинсон использовал освободившееся время для реализации своих творческих возможностей вне рамок Iron Maiden: он использовал предоставившуюся возможность записать саундтрек к триллеру «Кошмар на улице Вязов 5: Дитя сна», пригласив для участия в записи своего старого друга Яника Герса.

Примерно в это же время Дикинсон появился в эпизоде телесериала Paradise Club, где он играл роль рок-гитариста, пытавшегося вырваться из-под диктата компании звукозаписи. Некоторые треки для серии, записанные Дикинсоном, были преимущественно кавер-версиями — за исключением «Ballad of Mutt», на которой Брюс играет соло на акустической гитаре.

Завершение работы в Iron Maiden. Начало сольной карьеры.

После записи песни «Bring Your Daughter to the Slaughter» руководители Zomba Records, вдохновлённые успешным сотрудничеством с рок-вокалистом, обратились к нему с предложением выпуска целого альбома с подобным материалом. Дикинсон немедленно обратился к Янику Герсу:

Я позвонил Янику и сказал: «Яник, мы должны записать ещё один альбом этого дерьма, быстро». А он сказал: «И что мы будем делать?». [Я сказал:] «Ну, а мы напишем им песни — фриковскую, стоунзовскую, что-нибудь под AC/DC, и просто посмеёмся, потому что у этих парней куча денег и они всё равно нам заплатят, так что — давай на этом закончим разговоры и поработаем в своё удовольствие. Оригинальный текст (англ.)   I called Janick and went, «Janick, we have to write another album of this shit, quick» and he said, «What shall we do?». [And I said,] "Oh well, we will write a freack sort of tune and Rolling Stones kind of a tune and an AC/DC kind of a tune and we will just have a laugh because these guys have loads of money and they will pay for us to make a record so just shut up and have a laugh.

В результате их работы свет увидел альбом Tattooed Millionaire, который был записан в короткие сроки — два месяца. Позже Дикинсон утверждал, что если и искал отдушину от работы в Iron Maiden, то его первый сольный альбом всё-таки был исключением: «За исключением „Born in '58“, в том альбоме не было ничего особенно глубокого». Первая сольная пластинка, по словам самого музыканта, получилась очень удачной и разошлась полумиллионным тиражом, что во многом было обусловлено мировой известностью Iron Maiden. С другой стороны, успех Дикинсона в США способствовал успеху его основной группы за океаном, и в скором времени Iron Maiden подписали контракт с крупной американской компанией Sony.

После кратковременного отпуска Дикинсон вернулся в группу (вместе с ним в коллектив пришёл гитарист Яник Герс, который сменил ушедшего Адриана Смита), но чувство творческой неудовлетворённости у музыканта осталось. Спустя многие годы он вспоминал:

Когда я вернулся в Maiden, мы записали пару альбомов, и я почувствовал, что вне группы было что-то такое, чего мне недостаёт. Я не знал, чего именно, но легче от этого мне не становилось.

Дикинсона не устраивало качество материала, который он создавал в рамках Iron Maiden, а также тот факт, что Стив Харрис стал продюсировать альбомы коллектива, таким образом всецело контролируя процесс записи и качество исходного материала. Воспользовавшись перерывом в гастрольном графике группы (Iron Maiden готовились к турне Real Live Tour, который на тот момент станет для них последним туром с Дикинсоном), Брюс отправился в Лос-Анджелес к продюсеру Кейту Олсену с намерением показать ему имеющиеся наработки. В то время музыкант в сольном творчестве ориентировался на американский формат: Iron Maiden в силу своего несоответствия радиоформату не могли завоевать этот сегмент рынка, так что музыкант стремился заполнить эту нишу сольным творчеством. Как вспоминал продюсер Кейт Олсен, Дикинсон «хотел повернуться на 180 градусов от того, что он делал в Maiden», поэтому музыканты экспериментировали с программированием, электронными аранжировками и старались всецело избежать присутствия металического звучания в записи.

Однако прежде чем запись альбома подошла к концу, музыкант вернулся к Iron Maiden, чтобы отыграть с ними запланированные концерты. Его последнее (на тот момент) выступление в составе группы состоялось 28 августа 1993 года. В финале выступления, которое сопровождалось участием иллюзиониста Саймона Дрейка, Дикинсон был помещён в средневековое орудие пыток («железную деву»), с помощью которой и был «казнён» ассистентами иллюзиониста. Смерть на сцене должна была символизировать конец эпохи Дикинсона в Iron Maiden.

Сольная карьера

После завершения турне музыкант вновь прибыл в Лос-Анджелес, где планировал продолжить работу с Кейтом Олсеном, результаты сотрудничества с которым, впрочем, не приносили ему большого удовольствия. Поворотной для карьеры Дикинсона стала встреча с американским музыкантом Роем Рамиресом, более известным как Roy Z. Музыка, которую писал Рой для своей группы Tribe of Gypsies, настолько впечатлила вокалиста, что он отказался от сотрудничества с Олсеном и пригласил Рамиреса стать продюсером его новой работы:

Он поставил запись своей группы, The Tribe of Gypsies, я прослушал её и подумал: «Чёрт, зачем мне вообще всё это — возня с компьютерами, лос-анджелесская чушь?» Ну, а поскольку он очень хотел поработать совместно, я сказал: «ОК, давай это сделаем». Первоначально я намеревался написать три-четыре песни, тяжёлые вещи, и добавить их к пластинке, записанной Кейтом Олсеном. … Я вернулся к привычному для меня рок-н-роллу. Никаких следов Кейта Олсена. Менеджеры облегчённо вздохнули.

После выхода в свет альбома Balls to Picasso (1994) Рой Зи и Tribe of Gypsies продолжили совместную деятельность, а Дикинсон, вдохновлённый опытом успешной работы, продолжил поиск новых партнёров.

В 1994 году музыкант познакомился с молодым гитаристом Алексом Диксоном и предложил ему сотрудничество, главным образом с той целью, чтобы организовать концертную команду для гастрольного тура в поддержку Balls to Picasso. В состав коллектива также вошли бас-гитарист Крис Дэйл (англ. Chris Dale) и барабанщик Алессандро Елена (англ. Alessandro Elena). С новой командой Дикинсон выступал на небольших европейских и американских площадках, стараясь всеми силами избежать ярлыка «бывшего вокалиста Iron Maiden». Британская часть турне включала выступление в клубе Marquee Club, которое было записано и издано как бонус-диск к альбому Alive in Studio A. Идея данной двойной пластинки заключалась в том, чтобы представить публике новую группу Дикинсона, на тот момент ещё не имевшую название, но позже получившую известность как Skunkworks. Позже Брюс признавался, что абсолютно не рассчитывал на коммерческий успех этой записи, однако объёмы продаж превзошли его ожидания. В конце того же 1994 года Дикинсон и его команда приняли предложение выступить в осаждённом Сараево для моральной поддержки союзнических войск. На тот момент от этого предложения уже отказались такие известные рок-группы, как Motorhead и Metallica. Как вспоминал басист Крис Дэйл, это путешествие, общение с местными жителями и виды разрушенного города произвели на музыкантов неизгладимое впечатление. За всё время осады Сараева больше никто из западных музыкантов так и не отважился на концерт в эпицентре военных действий.

На протяжении 1994 — первой половины 1995 гг. Брюс и его команда исполняли песни из альбомов Tattooed Millionaire и Balls to Picasso, которые были записаны совершенно другим составом. Исходя из этого Дикинсон счёл необходимым записать текущим составом новый материал. В качестве продюсера для новой работы он пригласил Джека Эндино (англ. Jack Endino), известного своей работой с гранжевыми коллективами, такими как Mudhoney, Soundgarden и Nirvana. Как вспоминал Эндино, Брюс настаивал на том, что в его группе все музыканты имеют равные права, хотя остальные участники Skunkworks понимали, что они работают с маститым рок-вокалистом, который вдвое старше их, и что последнее слово остаётся за ним. Альбом, получивший название Skunkworks, но изданный по настоянию менеджеров под именем Bruce Dickinson, носил гранжевый оттенок, что не только стало неприятным сюрпризом для слушателей (Брюса не приняли как поклонники гранжа, так и металисты), но и заставило крепко задуматься самого музыканта. Кроме того, серьёзные разногласия намечались в составе самой группы, поскольку музыкальные предпочтения Дикинсона и остальных участников сильно отличались, и, как вспоминал Эндино, их работа напоминала создание подобия Франкенштейна из различных неоднородных кусков. После выхода альбома группа отправилась в новый гастрольный тур. Как вспоминал Брюс, его злость достигла предела, когда Skunkworks стали ставить в турне с абсолютно неподходящими группами: «Мы ездили с Helloween, чёрт возьми! Ужасно неуместное сочетание!» Когда же подошла очередь к записи второго студийного альбома, Дикинсон пришёл к выводу, что Skunkworks исчерпали себя и единственно правильным решением было бы распустить группу.

Планируя записать свой последний альбом, Брюс вновь привлёк к сотрудничеству Роя Зи и, отказавшись от любых экспериментов, приступил к работе над новым хэви-металическим альбомом Accident of Birth. В записи альбома и последующем туре участвовал бывший гитарист Iron Maiden Адриан Смит. Accident of Birth имел большой успех, и Дикинсон продолжил работу в этом направлении при записи следующего альбома The Chemical Wedding, основанном на произведениях Уильяма Блейка. Ко времени выхода концертного альбома Scream for Me Brazil отношения Брюса с Iron Maiden нормализовались, и вокалист вернулся в родную команду.

Возвращение в Iron Maiden. Продолжение сольной карьеры

Вместе с Адрианом Смитом Дикинсон воссоединился с Iron Maiden в 1999 году. Теперь как группа с шестью участниками коллектив совершил небольшое турне, сет-лист которого был составлен по заявкам фанатов. После записи нового, двенадцатого по счёту студийного альбома, первого со времени ухода Брюса в 1993 году, группа отправилась в The Brave New World tour, апогеем которого стало выступление перед 250-тысячной аудиторией в Рио-де-Жанейро, которое было запечатлено для первого DVD Iron Maiden Rock In Rio.

В последующие годы Дикинсон остаётся участником группы: он принял участие в записи последних альбомов группы Dance of Death, A Matter of Life and Death и The Final Frontier, выступая при записи материала также как соавтор музыки и песен. С именем Дикинсона связан и происшедший с группой инцидент на Оззфесте в Сан-Бернандино, где Дикинсон проявил свои качества фронтмена.

В то же время Брюс продолжил заниматься и сольной карьерой, привлекая к ней своего друга Роя Зи. Ещё в самом начале воссоединения с Iron Maiden ими был выпущен концертный альбом Scream for Me Brazil. В 2001 году свет увидела компиляция лучших произведений сольной карьеры Дикинсона на двух дисках The Best of Bruce Dickinson. Летом 2005 года в продажу поступил альбом Tyranny of Souls, шестая сольная работа музыканта. Сочинение материала к этой пластинке Дикинсон проводил во время гастролей с Iron Maiden. Ориентируясь на несколько риффов, предложенных Роем Зи, вокалист писал тексты песен в комнатах отелей в свободное от выступлений время. Музыка и вокал были записаны в доме Роя Зи, в комнате, где стояла лишь одна кровать. Как объяснял Брюс в интервью журналу Classic Rock, он растянул мускулы, прыгнув со сцены, и испытывал сильную боль, поэтому был вынужден ложиться через каждые несколько минут. В то время как на создание The Chemical Wedding Брюса вдохновили алхимия и оккультизм, песни с нового альбома объединяла тема авиации и научной фантастики.

Как итог сольной карьеры летом 2006 года музыкант выпустил сборник своей видеографии Anthology, который отражает все этапы его творчества вне Iron Maiden: Samson, сольный тур 1991 года, Skunkworks, завершающий этап сольной карьеры (Scream for Me Brazil), а также содержит все клипы.

В 2011 году университет Queen Mary присвоил Брюсу Дикинсону почётную степень доктора наук в музыке.

В 2012 году выходит переиздание «Концерта для группы с оркестром» Джона Лорда (Concerto for Group and Orchestra), впервые изданного в 1969 году с Иэном Гилланом в роли вокалиста. В новом, переработанном варианте концерта вокальную партию исполнил Брюс Дикинсон.

Trinity

В декабре 2001 года во время лондонского выступления группы Halford вокалист Роб Хэлфорд, Брюс Дикинсон и Джефф Тэйт (вокалист Queensrÿche) вышли на сцену для совместного исполнения песни «The One You Love To Hate» (с диска Роба Resurrection 2000 года). Этот альянс породил массу слухов о грядущем совместном альбоме трёх вокалистов под названием Three Tremors (по аналогии с известным классическим трио Доминго-Паваротти-Каррерас), примерной датой релиза называлось лето 2001 года. Продюсером альбома должен был выступить Рой Зи. Однако эта идея так никогда и не была реализована, поскольку музыканты пришли к выводу, что крайне сложно написать композиции, в которых равноценно были бы представлены три разных голоса, подобная работа отняла бы много времени, а на тот момент все три вокалиста были заняты работой в своих основных группах. В настоящее время лишь [www.bookofhours.net/bdwbn/trinity.jpg результаты совместной фотосессии] являются свидетельством былых серьёзных намерений.

Болезнь

19 февраля 2015 года на официальном сайте группы было опубликовано следующее сообщение:

Перед Рождеством наш вокалист Брюс Дикинсон посещал врачей для ежегодного профилактического обследования. В результате этих процедур у него была обнаружена небольшая раковая опухоль близ основания языка. Вчера был завершён прописанный ему семинедельный курс радио- и химиотерапии. Поскольку опухоль была замечена на самой ранней стадии её развития, то доктора дают весьма оптимистические прогнозы относительно полного выздоровления Брюса к маю. Затем ему понадобится пара месяцев, чтобы снова вернуться в привычную физическую форму. Пока же мы очень просим всех поклонников проявить уважение и терпение по отношению к личной жизни Брюса и членов его семьи. В конце мая мы обязательно опубликуем все новости о состоянии его здоровья. Оригинальный текст (англ.)   Just before Christmas, Maiden vocalist Bruce Dickinson visited his doctor for a routine check-up. This led to tests and biopsies which revealed a small cancerous tumour at the back of his tongue. A seven week course of chemotherapy and radiology treatment was completed yesterday. As the tumour was caught in the early stages, the prognosis thankfully is extremely good. Bruce’s medical team fully expect him to make a complete recovery with the all clear envisaged by late May. It will then take a further few months for Bruce to get back to full fitness. In the meantime we would ask for your patience, understanding and respect for Bruce and his family’s privacy until we update everyone by the end of May. Bruce is doing very well considering the circumstances and the whole team are very positive.

24 марта 2015 года на официальном сайте группы было опубликовано новое сообщение касаемо здоровья Брюса:

За последние пару дней Брюс проходил осмотр у специалистов, его обследовали, в том числе и визуально, и мы рады сообщить всем и каждому, что ситуация настраивает на полнейшее выздоровление. У нас ещё нет окончательного подтверждения, что рак был полностью уничтожен до того, как Брюс сможет пройти МРТ-сканирование в мае, о чём ранее сообщал Род, и период восстановления займёт ещё несколько месяцев. Реакция на столь позитивные новости специалистов от Брюсa последовала немедленно — он несколько раз посещал офис Maiden, один раз побывал в Hybrid Air Vehicle, чтобы увидеть прогресс в работе, и заскочил в свой местный паб, крайне удивив и невероятно обрадовав всех его друзей, которые там собрались! Мы просто хотим поделиться этими позитивными новостями со всеми поклонниками группы и как и ранее продолжим держать вас в курсе всех официальных сообщений о прогрессе в отношении здоровья Брюсa именно здесь, на официальном сайте Iron Maiden. Оригинальный текст (англ.)   Over the last few days, Bruce has been to see his specialists and following examinations, including visual, we’re delighted to update everyone that the situation remains extremely optimistic for a full recovery. We will still not have final confirmation that the cancer has been completely eradicated until Bruce can have an MRI scan in May, as previously advised in Rod’s recent message to the fans on this site, and the period to full recovery will continue for a few months yet. Typically Bruce’s immediate reaction to the specialists’ good news was to be as active as feasibly possible, taking in a couple of visits to the Maiden office, one to the Hybrid Air Vehicle hangar to see latest progress, and a brief trip to his local pub, much to the surprise and delight of all his friends there! We just wanted to share this latest piece of good news with all Maiden’s fans and, as usual, we’ll continue to keep you all updated officially on Bruce’s progress, here on the Iron Maiden website.

15 мая 2015 года Iron Maiden сообщили о том, что Брюс абсолютно здоров. Обращение Брюса:

Я бы хотел поблагодарить фантастическую команду медиков, которая лечила меня в последние месяцы, результатом чего стали такие благие вести. Это сильно отразилось на моей семье, и во многом для них всё оказалось сложнее, чем для меня. Я бы также хотел от всей души поблагодарить всех поклонников за их трогательные и тёплые слова. Я истинно верю в позитивный исход и воодушевлён откликом от семьи MAIDEN, что получил в свой адрес. Что касается текущей ситуации, я невероятно мотивирован на свершения и с нетерпением жду возвращения в дело! Оригинальный текст (англ.)   I would like to thank the fantastic medical team who have been treating me for the last few months, resulting in this amazing outcome. It’s been tough on my family and in many ways it was harder for them than me. I’d also like to send a heartfelt thanks to all our fans for their kind words and thoughts. I’m a firm believer in trying to maintain a positive attitude, and the encouragement from the global Maiden family meant a great deal to me. Right now, I’m feeling extremely motivated and can’t wait to get back to business as usual, as soon as I can!

...и Рода Смоллвуда:

«Мы все, без сомнения, крайне рады тому, что врачи избавили Брюса от рака. Несмотря на то, что Брюс жаждет возобновления активности MAIDEN, на всё потребуется время. Так что группа в этом году нигде не будет выступать. Мы знаем, что поклонники всё понимают и, как и все мы, предпочтут дождаться того момента, когда Брюс вернётся к своему уровню физической готовности и будет готов к туру. Сейчас главное сосредоточить всё внимание на новом альбоме IRON MAIDEN, и этим мы займёмся в ближайшие недели. Выход альбома, вне сомнения, планируется на этот год. Ну и кроме того, я бы хотел поддержать слова Брюса и поблагодарить всех поклонников MAIDEN. Вы невероятно терпеливы и сразу же отреагировали позитивным образом на известия о здоровье Брюса в это непростое время, и вся команда невероятно ценит ваш позитивный отклик».

Оригинальный текст (англ.)  

We are of course all absolutely delighted that Bruce’s doctors have pronounced him free of cancer. Although Bruce is naturally eager to resume Maiden activities, it will take a while before he is completely back to full strength, as we explained previously. Because of this, the band will not be touring or playing any shows until next year. We know our fans will understand the situation and, like us, would prefer to wait until Bruce is back to his usual indefatigable levels of fitness before going out on the road. For now, the focus will be on putting the finishing touches to the new Iron Maiden studio album and that is what we will be concentrating on over the coming weeks. The release however will definitely be this year. Meanwhile, I’d like to echo Bruce’s words and thank all Maiden fans. You have been incredibly patient, putting Bruce’s health and well-being first during this difficult time and the band and I appreciate all your positive support.

Дискография

Samson Head On (1980) Shock Tactics (1981)

Iron Maiden The Number of the Beast (1982) Piece of Mind (1983) Powerslave (1984) Somewhere in Time (1986) Seventh Son of a Seventh Son (1988) No Prayer for the Dying (1990) Fear of the Dark (1992) Brave New World (2000) Dance of Death (2003) A Matter of Life and Death (2006) The Final Frontier (2010) The Book Of Souls (2015)

Bruce Dickinson Tattooed Millionaire (1990) Balls to Picasso (1994) Skunkworks (1996) Accident of Birth (1997) The Chemical Wedding (1998) Scream for Me Brazil (1999) The Best of Bruce Dickinson (2001) Tyranny of Souls (2005)

Манера пения

Внешние видеофайлы
Вокальный диапазон Брюса Дикинсона
	[www.youtube.com/watch?v=Rcw-J2QQjDo Bruce Dickinson vocal range]

На протяжении всей музыкальной карьеры манера пения Брюса Дикинсона не оставалась однообразной. На альбоме Shock Tactics группы Samson он отказался от крика, который часто заменял чистое пение на более ранних работах. Во время работы в Iron Maiden он постепенно поднимал свой профессиональный уровень, но наиболее зрелой работой с точки зрения вокального исполнения, по мнению Джо Шумана, для него стала сольная работа Accident of Birth, где музыкант к своему «невероятному вокальному диапазону добавил классическую технику и зрелость».

О вокальном диапазоне Дикинсона не существует авторитетных свидетельств. Существующие исследования, проведённые поклонниками творчества музыкантов, предполагают, что его вокальный диапазон составляет 3,5 октавы в полный голос (C#2-F#5) и 4 октавы с применением фальцета (G5-B5).

В одном из интервью, отвечая на вопрос о музыкантах, повлиявших на его манеру исполнения, Дикинсон отметил следующее: «Парень по имени Артур Браун, который и спел „Fire“ в конце 1960-х, оказал на меня большое влияние. Питер Хэмилл из группы Van Der Graaf Generator. Ещё Йен Андерсон из Jethro Tull, особенно в том, что касается текстов. Влияния были очень разнообразные. Что же касается Гиллана, то в самом начале — да, его влияние было очень сильным, но всё несколько изменилось в Maiden; <здесь мой вокал> стал куда более похожим на оперный, чем гиллановский». В эпоху Skunkworks Дикинсон утверждал, что на его манеру пения в новой группе наибольшее влияние оказали Крис Корнелл и ранний Пол Роджерс.

Анализ творчества

Музыкальная критика высоко оценивала Брюса Дикинсона как вокалиста, автора и шоумена; он считается одним из сильнейших метал-вокалистов всех времён и определённо «самым узнаваемым певцом, вышедшим из движения NWOBHM 1980-х годов». Как отмечал рок-критик Грег Прато, во многом именно Дикинсон своим «мощным вокалом, близким к оперному», обеспечил успех The Number of the Beast — альбома Iron Maiden, признанного «безоговорочной метал-классикой». Существенно важную роль в становлении группы сыграли и тексты её фронтмена, тематически и стилистически созвучные произведениям научной фантастики и литературы жанра фэнтези.

Оценивая сольную карьеру Дикинсона, рецензенты неизменно соотносили его релизы с планкой, заданной Iron Maiden. Как отмечал рок-критик Алекс Хендерсон, дебютный сольный альбом вокалиста Tattooed Millionaire во многом явился сюрпризом именно потому, что «не был сделан под мэйденовскую копирку». Отметив, что Дикинсон, смягчив звучание в сторону поп-метала и традиционного хард-рока, сознательно приоткрыл совершенно новую сторону своего дарования, критик признал «великолепным» альбом, который Maiden-фэнов, в основном, разочаровал.

Второй альбом Balls to Picasso получил разноречивые отклики; некоторые обозреватели (в частности, Джон Фрэнк) отметили, что «бегство» от убойного драйва Maiden сделалось для вокалиста едва ли не самоцелью: продемонстрировав полную освобождённость в самовыражении, он не сумел сказать какого-то качественно нового слова. Высказывались и обратные мнения: часть фэнов, поддерживавших Дикинсона, но невысоко оценивавших группу, сочли релиз вообще лучшим в его сольной карьере, в числе недостатков отмечая разве что политическую окраску и общую прямолинейность некоторых текстов.

Куда теплее был встречен Skunkworks; специалисты отметили, впрочем, что в этом альбоме певец, в основном, вернулся как к мэйденовским стандартам звучания, так и к «проверенной» научно-фантастической тематике. Винсент Джеффрис, признавая Skunkworks созвучным классическим релизам группы, отметил в музыке пластинки мотивы таких разных коллективов, как Rush, Deep Purple («Headswitch») и Soundgarden («I Will Not Accept the Truth»).

Критик С. Т. Эрлвайн счёл Accident of Birth почти совершенно сомкнувшимся с границами творческого пространства Iron Maiden (отметив, что вряд ли иного можно было и ожидать, учитывая возобновление здесь сотрудничества Дикинсона с Адрианом Смитом). Расценив в целом песенный материал альбома как «неровный», неоспоримой удачей критик счёл композицию «Man of Sorrows». Этот же рецензент, оценивая концертный Alive in Studio A, отмечал, помимо мощи и компактности звучания, также тот факт, что Дикинсон и в середине 1990-х годов остался тем же отчаянным рокером, каким был в начале 1980-х.

Постепенно, к концу 1990-х годов, сравнивая релизы Iron Maiden и их экспериментировавшего на стороне вокалиста, пресса стала склоняться в своём выборе к песенному материалу последнего. Так, Эдуардо Ривадавиа назвал The Chemical Wedding «долгожданным пристанищем» для Maiden-фэнов, изнурённых «посредственностью очень уж затянувшейся эры Блэйза Бэйли» (англ. A welcome sanctuary... for disgruntled Iron Maiden fans, suffering through the all-too-long mediocrity of the Blaze Bayley era). По мнению рецензента, вокалист группы (вновь в творческом содружестве с Адрианом Смитом) создал работу, в которой присутствовали «те самые агрессия, уверенность в себе, а главное, верность эстетике модерн-метала, которые напрочь выветрились из релизов Iron Maiden того времени».

Отмечалось при этом, что музыкант на своём пути к «корням» в полной мере сохранил творческую индивидуальность и широту музыкального мышления. Так, Allmusic, расценивая альбом Tyranny of Souls как во многом глубоко мэйденовский («Mars Within», «Power of the Sun»), отмечал в нём присутствие элементов (фортепианные пассажи в «Kill Devil Hill», гитарная акустика «Navigate»), которые были бы немыслимы в творчестве его основной группы. Критики не раз подчёркивали разнообразие сольного творческого наследия Брюса Дикинсона, в полной мере соответствующее разносторонности многогранной личности музыканта, имеющего репутацию «ренессансной фигуры» современной метал-сцены.

Другие грани

Увлечения Брюса Дикинсона не ограничиваются только музыкой и фехтованием: на протяжении большей части своей творческой карьеры певец помимо напряжённой работы в составе Iron Maiden находил время для реализации других граней своей творческой натуры.

Авиация

Так, одним из самых больших увлечений музыканта является авиация. Лицензию пилота Брюс получил в начале 90-х годов. По его признанию, авиацией он интересовался ещё в школьные годы, но не выбрал это направление для получения университетского образования, поскольку плохо знал физику и математику. Когда же лицензию пилота получил барабанщик Iron Maiden Нико Макбрэйн, вокалист счёл, что он ничем не хуже, и также записался на курсы. Лицензия пилота позволила Дикинсону совершать перелёты с остальными участниками Iron Maiden во время гастрольных туров (он использовал Cessna 421), во времена Skunkworks он в одиночку совершал перелёты между городами, тогда как остальные участники группы и техники добирались до места назначения поездом. Позже Дикинсон получил лицензию второго пилота (англ. first officer) и совершал перелёты на Boeing 757 в качества пилота гражданской авиации (он был сотрудником компании British World Airlines). После событий 11 сентября в Нью-Йорке и банкротства British World Airlines он стал работать на Astraeus Airlines. В 2007 году он получил должность капитана. Своё увлечение полётами Дикинсон объяснил также тем, что после разрыва с Iron Maiden он предполагал, что его сольная карьера не заладится и он останется безработным. «Когда Iron Maiden подойдут к финальной черте — а это очевидно когда-то произойдёт — я буду обеспечен работой до 65 лет», — говорит он теперь.

Весной 2005 года в эфир телеканала Discovery вышла 5-серийная передача «Flying Heavy Metal», в которой последовательно рассказывалась история авиации с 1945 года. В качестве ведущего выступил Брюс Дикинсон, который брал интервью у инженеров, конструкторов и всех тех, кто был вовлечён в процесс авиастроительства.

20 июля 2006 года Брюс вывез по воздуху 200 британских подданных на родину из охваченного военными беспорядками Бейрута (Ливан). На Кипре он подобрал эвакуированных и посадил Боинг 757 в аэропорту Гатвик. По словам его коллеги, Брюс проявляет большой интерес в помощи людям, которые попали в международные конфликты, и заботится о том, что с ними происходит.

В сентябре 2010 года Брюс Дикинсон получил статус директора по маркетингу в компании Astraeus Airlines. В 2012 году он создал крупную авиаремонтную компанию Cardiff Aviation Ltd в ангаре Twin Peaks в районе Сент-Этан (Вейл-оф-Гламорган, Южный Уэльс), на более чем тысячу рабочих мест. Компания занимается восстановлением и лизингом бывших в употреблении самолётов, а также подготовкой пилотов.

В одном из интервью на вопрос о том, как ему удаётся совмещать профессии музыканта и пилота гражданской авиации, Дикинсон ответил: «Когда я работаю лётчиком — я лётчик на полную ставку и своими делами занимаюсь в отпуск и по выходным. Беру отпуск. Записывать новый альбом Iron Maiden — не самый плохой вариант проведения отпуска. Вот ты, например, как ты провёл свой отпуск? А я, вот, записывал альбом с Iron Maiden».

Радио и телевидение

С марта 2002 по май 2010 года Брюс Дикинсон вёл собственное радио-шоу Bruce Dickinson Rock Show на радиостанции BBC 6 Music. На протяжении восьми лет каждую пятницу в его программе появлялись лучшие исполнители в жанре хард-рок и хэви-метал. В 2010 году BBC исключили программу из ротации. Bruce Dickinson Rock Show, впрочем, не был первым опытом ведения радиопередач для музыканта: ранее он вёл несколько передач Masters of Rock на радиостанции BBC Radio 2.

12 лет Брюс писал сценарий к фильму «Chemical Wedding», в котором повествуется о человеке, в которого переселилась душа Алистера Кроули — известнейшего оккультиста и практика чёрной магии, которого называли «самым зловещим человеком Британии». Премьера фильма «Chemical Wedding» состоялась 4 мая 2008 года на Лондонском фестивале научно-фантастических и фэнтезийных фильмов в кинозале Apollo West End Cinema. Фильм также был представлен на Каннском кинофестивале месяцем позже. Лента получила высшую награду на Афинском международном фестивале научно-фантастических и фэнтезийных фильмов (17 марта 2009 года), а также специальную награду на испанском фестивале Cryptshow (июль 2009 года).

Литература

До работы сценаристом Дикинсон уже успел зарекомендовать себя как автор двух фантастических романов. На протяжении 1986—1987 гг. в течение гастрольного тура Somewhere on Tour Дикинсон начал писать свою первую книгу, главным героем которой выступил английский лорд, все проблемы которого были сопряжены с отсутствием денег и жаждой богатой жизни. Книга «The Adventures of Lord Iffy Boatrace» (ISBN 0-283-06043-3) была опубликована в 1990 году и разошлась тиражом в 30 000 копий. Из-за высокого спроса издатель, Sidgwick & Jackson, попросил музыканта написать продолжение, которое и увидело свет под названием «The Missionary Position» (ISBN 0-283-06092-1) в 1992 году.

Семья и личная жизнь

С 1984 по 1987 год Брюс Дикинсон был женат на Джейн Дикинсон (англ. Jane Dickinson). С его первой женой связана неприятная история, которая стала известна общественности после публикации книги «The Dirt: Confessions of the World’s Most Notorious Rock Band» (2001) — автобиографии американской группы Mötley Crüe. В этой книге басист Никки Сикс рассказал историю, как после одного из концертов к нему в отельный номер через окно проникла девушка, предложившая заняться сексом. Известный своим разгульным образом жизни музыкант воспользовался предложением. На следующий день, когда Брюс Дикинсон пришёл знакомиться с участниками Mötley Crüe в сопровождении юной девушки, Сикс узнал в ней ночную посетительницу. По предположению басиста, Дикинсон не знал об этой истории до выхода скандальной книги. Как бы там ни было, с Джейн Брюс развёлся ещё в 1987 году и к тому времени был повторно женат. Позже, в своих воспоминаниях «The Heroin Diaries: A Year in the Life of a Shattered Rock Star» Сикс вспоминал эту историю с сожалением и в свою защиту говорил о том, что не имел представления, кем является эта девушка, кроме того, инициатором их близости была она. Существует распространённое мнение, что песня «Tattooed Millionaire» была написана о Сиксе, но сам Дикинсон никогда не подтверждал эту информацию.

Второй раз Дикинсон женился на Падди Дикинсон (англ. Paddy Dickinson) (урождённая Bowden) в 1990 году. Брюс и Падди имеют 3 детей: Остин (англ. Austin Dickinson) (род. 1990), Гриффин (англ. Griffin Dickinson) (род. 1992) и Киа Мишель (англ. Kia Michelle Dickinson) (род. 1994). Старший сын, Остин Дикинсон, вокалист британской металкор-группы Rise To Remain.

Двоюродный брат Брюса, Роб Дикинсон (Rob Dickinson, род. 1965), также певец, в настоящее время выступающий сольно, ранее — участник группы Catherine Wheel (англ.). Сестра Брюса — немецкая наездница Хелена Вайнберг (нем. Helena Weinberg, ныне известная как Helena Stormanns, род. 1963). Размышляя о своём детстве и одиночестве, которое преследовало его из-за постоянных переездов родителей, Дикинсон вспоминал: «Единственный человек, у кого было много друзей — моя сестра Хелен, которая родилась, когда я впервые переехал в Шеффилд. Она была полной моей противоположностью. Очень светская. Занималась верховой ездой, и у неё были сотни друзей». В детстве Брюс дистанцировался от сестры и, по его собственным словам, продолжает это делать по настоящее время, объясняя это тем, что она была запланированным ребёнком.

Библиография

Bruce Dickinson: Flashing Metal with Iron Maiden and Flying Solo
Название: «Bruce Dickinson: Flashing Metal with Iron Maiden and Flying Solo» Язык: английский Автор: Джо Шуман (англ. Joe Shooman) Издательство: Independent Music Press Дата выхода: 7 января 2007 Количество страниц: 224 ISBN 978-0-9552822-4-9 Неофициальная биография Брюса Дикинсона.

Книга Джо Шумана представляет собой неофициальную биографию Брюса Дикинсона, однако, несмотря на то, что сам артист не принимал участия в её написании, издание содержит полную и объёмную историю жизни и творчества певца, как в составе Iron Maiden, так и за их пределами.

По собственному признанию автора, идея написания книги пришла к нему, когда он «серьёзно посмотрел на предмет работы, проделанной Дикинсоном до и после Maiden». Сам процесс написания книги занял 10 месяцев, но, по ироничному выражению Шумана, с другой точки зрения — вся его карьера музыканта была в какой-то мере преддверием написания этой книги. Ввиду того, что ни Дикинсон, ни Рой Зи (Roy Z) не были привлечены к подготовке материала, Шуман пытался написать книгу на основе интервью с людьми, которые были знакомы с Дикинсоном на протяжении его музыкальной карьеры (как барабанщик Барри Грэхэм, продюсер Кейт Олсен и т. д.).

Книга Джо Шумана — единственная биография Брюса Дикинсона, изданная на Западе. На Востоке в 2003 году вышла книга Shervin Siami и A. Reza Noorizadeh «Tears of the Dragon», которая включала биографию музыканта и тексты его песен. Она была написана полностью на фарси и опубликована в Иране.

Литература

Shooman J. Bruce Dickinson: Flashing Metal with Iron Maiden and Flying Solo. — Church Stretton: Independent Music Press, 2007. — 224 p. — ISBN 978-0-9552822-4-9.

Ссылки

• [www.bookofhours.net/bdwbn/ The Bruce Dickinson Well Being Network] (англ.)

Отрывок, характеризующий Дикинсон, Брюс

– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.