Дилукай

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Дилука́й (dilukai; или dilukái или dilugai) — деревянные фигурки молодых женщин на островах Палау, которые вырезались над дверным проёмом дома вождя или мужского дома, который использовался для различных собраний, праздников и неформальных встреч (назывался бай).[1] Как правило, изображались с раздвинутыми ногами и обнажённой генитальной областью в виде крупного чёрного треугольника. Руки при этом находились на бёдрах. На шее находилось красное украшение, а на руке браслет, сделанный из сложенных колец черепашьего панциря.[1] Эти фигурки традиционно вырезались мастерами, которые следовали строгим правилам (их нарушение могло вызвать смерть резчика или вождя племени).

Точное предназначение этих деревянных фигурок неизвестно.[1] В целом, у представителей народа палау дилукай отождествлялась с солнцем и культивированием важного для островов сельскохозяйственного растения таро. Существует также и другое объяснение важности дилукай. Согласно одной из легенд, Дилукай была сестрой парня по имени Атматуйук (Atmatuyuk), который постоянно причинял неприятности. В конце концов, он покинул свою деревню, а местные жители развесили повсюду изображения его сестры в виде деревянных фигурок, для того чтобы воспрепятствовать его возвращению (Атматуйуку было запрещено видеть гениталии сестры).[1]

Христианские миссионеры, высадившиеся на островах Палау, изменили контекст этой легенды: в их интерпретации дилукай использовались для посрамления безнравственных женщин.[1]

Напишите отзыв о статье "Дилукай"



Примечания

  1. 1 2 3 4 5 [www.metmuseum.org/toah/ho/10/oci/hob_1978.412.1558a-d.htm Gable Figure (Dilukái), 19th–early 20th century Belauan people, Belau (Palau), Caroline Islands. Wood, paint] (англ.)(недоступная ссылка — история). The Metropolitan Museum of Art. Проверено 4 апреля 2010. [web.archive.org/20041109192805/www.metmuseum.org/toah/ho/10/oci/hob_1978.412.1558a-d.htm Архивировано из первоисточника 9 ноября 2004].


Отрывок, характеризующий Дилукай

«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.