Димитрий (Вознесенский)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Димитрий и фамилией Вознесенский.

Архиепископ Димитрий<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Архиепископ Хайларский, викарий Харбинской епархии
2 июня 1934 — 29 сентября 1946
Предшественник:	викариатство учреждено
Преемник:	викариатство упразднено
Имя при рождении:	Николай Фёдорович Вознесенский
Рождение:	7 (19) мая 1871(1871-05-19) Курская губерния
Смерть:	31 января 1947(1947-01-31) (75 лет) Ленинград

Архиепископ Димитрий (в миру Николай Фёдорович Вознесенский; 7 (19) мая 1871, Курская губерния — 31 января 1947, Ленинград) — епископ Русской православной церкви, архиепископ Хайларский, викарий Харбинской епархии. Духовный писатель.

Биография

Родился 7 мая 1871 году в Курской губернии в мещанской семье, рано осиротел. В речи при хиротонии он вспоминал, что детство, «полное лишений и бедности», и раннее сиротство дали ему «ту закалённость жизни, при которой не только академическая, но и семинарская обстановка являлись и милостью Божией, и прямым счастьем…».

После окончания Московской духовной семинарии в 1893 году, он волонтёром поступил в Московскую духовную академию, которую окончил в 1897 году со званием действительного студента. В конце 1897 года представил кандидатское сочинение на 690 страницах, «Происхождение и первоначальная история беспоповщины», которое было высоко оценено заслуженным ординарным профессором по кафедре древней гражданской истории Н. Ф. Каптеревым. 3 февраля 1898 года получил звание кандидата богословия.

Преподаватель

23 июля 1898 года определён преподавателем обличительного богословия, истории и обличения русского раскола и местных сект в Курскую духовную семинарию. Кроме того, преподавал русскую историю в женской гимназии.

С августа 1898 по август 1902 года — противораскольничий миссионер по Курскому и Обоянскому уездам. Устраивал со старообрядцами диспуты и собеседования, на которые приглашал учеников.

15 октября 1902 года назначен заведующим общежитием своекоштных воспитанников (то есть обучающихся за свой счёт) при Курской духовной семинарии.

Женился на Лидии Васильевне, в 1903 году у них родился сын Георгий, в будущем — первоиерарх Русской Православной Церкви за рубежом, митрополит Филарет (Вознесенский).

В 1903 году получает чин коллежского асессора. Казёнщина, сухость, безжизненность, наблюдаемые им, и сознание собственного бессилия подняться над рутиной побудили «оставить службу в семинарии в данном её виде». 1 сентября того же года уволен от духовно-училищной службы согласно прошению.

В декабре 1903 года был командирован в Санкт-Петербург на I Съезд преподавателей военных учебных заведений, где выступил с докладом «О значении теории словесности и её месте в курсе кадетских корпусов».

В 1903—1905 годах он преподавал в Сумском кадетском корпусе.

Священническое служение в Харькове

26 июня 1905 года в Харькове архиепископом Харьковским Арсением (Брянцевым) был рукоположён во священника к Иоанно-Усекновенской кладбищенской церкви в Харькове.

В том же году стал преподавателем Закона Божия в 1-м харьковском реальном училище.

27 марта 1906 года назначен настоятелем Стратилатовской церкви при харьковской Александровской больнице.

В том же году стал настоятелем частном училище Буракова и частной гимназии Давиденко. С 1907 года преподавал во 2-м харьковском реальном училище.

Высказывался за необходимость радикальной реформы духовной школы, за возможность свободного выхода из семинарии в светские гимназии. По его мнению, знание естественное, чувственно-опытное, и сверхъестественное, откровенное свыше и постигаемое верою должны даваться не только одновременно, но и в одном целостном, органически-слитом процессе. Свои педагогические идеи он изложил в брошюре «Как преобразовать наши духовные училища и семинарии?: (Со стороны учебных курсов)», выпущенной в 1906 году.

Священническое служение в Благовещенске

18 августа 1909 года переведён на должность кафедрального протоиерея при градо-Благовещенском соборе в городе Благовещенске.

За время служения в Благовещенске состоял председателем Совета Благовещенского православного братства Пресвятой Богородицы, входил в состав Совета Иоанно-Богословского Братства вспомоществования недостаточным воспитанникам Благовещенской духовной семинарии и соединенного с нею духовного училища, был наблюдателем за преподаванием Закона Божия в низших школах Министерства народного просвещения, епархиальным цензором проповедей.

В феврале 1910 года организовал в помещении Никольской школы Благовещенска был организован ряд бесплатных чтений для интеллигенции по вопросам веры и жизни христианской, на которых он сам выступал с лекциями: «Разбор трагедии Л. Андреева „Анатэма“ с положительно-христианской точки зрения»; «Брак с христианской точки зрения», «Причины современного неверия», «Смерть и воскресение». Лекции сопровождались исполнением духовных песнопений, большим знатоком которых он был.

В ноябре 1910 года стал председателем только что открытого Благовещенского общества трезвости.

С февраля 1911 года по январь 1912 года состоял редактором «Благовещенских епархиальных ведомостей».

В 1913—1914 годах на курсах для учащих в церковно-приходских и министерских школах протоиерей Николай читал лекции по методике Закона Божия. В 1915 году опубликовал «Лекции по методике Закона Божия».

С началом Первой мировой войны в приходах Благовещенска образовывались особые попечительства о семействах прихожан, призванных на войну. В сентябре 1915 года учреждён был Епархиальный комитет по устройству быта беженцев, председателем коего избрали отца Николая.

Насущнейшей потребностью времени он считал не изменение форм церковной организации, а нравственное оздоровление приходской жизни через оживление деятельности братств, организацию осмысленной идейной церковной жизни и поднимал вопрос о восстановлении древне-церковной дисциплины «прежде всего в отношении к особенно соблазнительным, явным и грубым порокам».

Священническое служение в Китае

В 1920 году выехал в Харбин, где 1 июня того года был назначен вторым священником Харбинского Николаевского собора.

В 1921—1922 году скончалась его супруга, Лидия Васильевна. После этого на него легли все заботы о воспитании двух сыновей и трёх дочерей.

Начиная с 1921 года стал готовить и издавать учебные пособия по истории Христианской Церкви и православно-христианскому нравоучению и богослужению. По отзыву Архиепископ Нафанаила (Львова), «им были составлены лучшие учебники Закона Божия, по которым училась русская молодёжь всего Дальнего Востока». В 1923 году назначен настоятелем Иверской церкви Харбина.

Со времени прибытия в Харбин и до начала 1925 года был преподавателем Закона Божия в Коммерческом училище Китайской Восточной железной дороги, одном из лучших учебных учреждений Харбина. В октябре 1924 году китайское правительство передало КВЖД Советской России вскоре после чего преподавание Закона Божия в учебных заведениях Харбина было отменено. После этого встала необходимость организации специальных лекций или курсов по богословию для молодёжи, дабы создать противовес атеистической пропаганде.

В 1925—1926 годах под его редакцией выходил нравственно-церковный журнал «Вера и Жизнь». С 1926 года при Харбинском Казанском монастыре стал издаваться православный журнал «Хлеб Небесный», для которого владыка Димитрий в течение многих лет оставался постоянным и прилежным автором.

При ближайшем участии отца Николая, который стал их бессменным заведующим, в 1928 году в Харбине открыты были Пастырско-богословские курсы, просуществовавшие до лета 1934 года.

Отец Николай вошёл в число инициаторов создания Братства Святой Руси, которое родилось в Белграде в Николин день 1933 года и было возглавлено митрополитом Антонием. Основной задачею Братства был поиск путей преодоления разобщённости русской эмиграции, в которой возникло много различных организаций. Предполагалось все места расселения русских людей покрыть сетью братских организаций, объединяющихся в каждой местности под главенством «высшего для каждой данной местности представителя Православной Церкви». По мнению отца Николая церковное разделение в русской эмиграции коренилось в различии ответов на вопрос: «Быть ли в Зарубежной Русской Церкви во главе её строю соборному, иль — единоличному, а с тем вместе — объединенному иль разобщенному». Поэтому он высказался и против предложения митрополита Евлогия о создания 4 автономных церковных округов, называя этот проект «печальным наследием революционной заразы». По его мнению указ патриарха Тихона от 7/20 ноября 1920 года «представляя временную обособленность и самостоятельность епархии, оторванной от связи с патриаршим центром, <…> определенно затем требует именно объединённого и соборного решения вопросов».

24 сентября 1933 года был пострижен в монашество с именем Димитрий, а на следующий день — возведён в достоинство архимандрита.

Епископское служение в Китае

2 июня 1934 года в Харбинском Иверском храме архимандрит Димитрий был наречён, а 3 июня того же года в кафедральном Николаевском соборе хиротонисан во епископа Хайларского, викария Харбинской епархии. Чин наречения и хиротонии совершен был архиепископом Харбинским и Маньчжурским Мелетием (Заборовским), архиепископом Камчатским и Петропавловским Нестором (Анисимов) и епископом Пекинским и Китайским Виктором (Святиным). Оставлен настоятелем Иверской церкви ввиду временной невозможности пребывания в Хайларе.

В 1934 году трудами владыки при его Иверской церкви была открыта бесплатная «Серафимовская столовая» с четырьмя приютами для бедных, сирот и престарелых.

В августе 1934 года епископ Димитрий стал председателем Правления только что открытого Богословского факультета при Харбинском институте святого Владимира.

Епископ Димитрий как представитель Дальневосточных епархий принял участие в Совещании по вопросу об установлении мира и единства в Русской Православной Церкви Заграницей, состоявшемся в октябре-ноябре 1935 года по инициативе и под председательством Сербского патриарха Варнавы. Владыка Димитрий исполнял обязанности секретаря Совещания.

30 октября 1935 года Архиерейский Собор Русской Зарубежной Церкви, осудив софиологию протоиерея Сергия Булгакова как ересь, поручил епископу Димитрию, а также епископу Тихону (Лященко), епископу Иоанну (Максимовичу) и графу Павлу Граббе «дальнейшее опровержение лжеучений прот. Булгакова».

После Совещания, в начале 1936 года по поручению Архиерейского Синода Зарубежной Церкви владыка Димитрий совершил поездку в Индию для изучения вопроса о возможности присоединения Индийской Церкви возглавляемой католикосом Григорием-Василием, которая несколькими годами ранее отложилась от антихалкидонитского Сирийского патриарха и в 1935 году высказала стремление к воссоединению с Православной Церковью через посредство Церкви Русской. Вначале он прибыл в Иерусалим, а 10 февраля 1936 года отбыл в Индию где провёл двадцать дней. Разъезжая по раджанату Траванкор и встречаясь с местными христианами, он рассказывал о Русской Церкви и положении православных в оккупированной большевиками России, проповедуя Учение Христово при содействии двух переводчиков (с русского на английский и с английского на малабарский язык). Одним из спутников владыки был архимандрит Андроник (Елпидинский). По докладу епископа Димитрия о поездке Архиерейский Собор Зарубежной Церкви принял постановление от 15/28 сентября 1936 года признать необходимыми дальнейшие переговоры и учредить в Малабре русскую православную миссию, благословив поехать туда сына преосвященного Димитрия игумена Филарета (Вознесенского).

Ещё в 1935 году при Харбинском богословском факультете был образован кружок апостола и Евангелиста Иоанна Богослова. В сентябре 1938 года владыка Димитрий стал его первым почетным членом, а в ноябре утвердил устав Братства и с этого времени Кружок стал именоваться Братством под почетным председательством владыки Димитрия. Основной работой братства стала издательская деятельность, и за довольно короткий срок удалось подготовить и выпустить 17 книг и брошюр религиозно-нравственного содержания. Это были не только переиздания, но и книги совсем новые: «Жития Святых» по святителю Димитрию Ростовскому, книги о старцах Оптиной пустыни — Макарии и Амвросии, целый ряд изданий Братства был посвящён святому апостолу Иоанну. Владыка Димитрий активно участвовал в редактировании и составлении этих изданий.

В 1939 году в Харбине была открыта и духовная семинария. Для забот о материальном устроении её создавался Попечительский Совет семинарии, председателем которого стал епископ Димитрий.

Вместе с митрополитом Харбинским Мелетием (Заборовским) проявил особенную ревность к защите веры Православной, ведя войну против принуждения японцами русских людей поклоняться богине Аматерасу, невзирая на угрозы и репрессии со стороны японской администрации.

В 1944 году Епископским Совещанием Харбинской епархии по воле митрополита Мелетия епископ Димитрий был возведён в сан архиепископа. Такое действие означало оторванность от Архиерейского Синода РПЦЗ, в ведении которого находилось присвоение клирикам наград.

В июле 1945 года состоялось Епископское совещание в Харбине по вопросу о принятии новой юрисдикции. Решено было просить Патриарха Алексия о переходе в Московский Патриархат. В эти годы архиепископ Димитрий уже тяжело болел.

18 августа 1945 года на харбинском аэродроме был высажен десант Красной Армии. На следующее утро тысячи празднично одетых людей (многие с цветами) стали стихийно собираться на центральной — Соборной площади. В соборе в это время архиепископ Камчатского Нестор (Анисимов) в сослужении викариев Харбинской епархии: архиепископа Хайларского Димитрия (Вознесенского) и епископ Цицикарского Ювеналия (Килина) совершал торжественный благодарственный молебен по случаю освобождения от японского ига.

В СССР

29 сентября 1946 году ввиду тяжелой болезни, требовавшей незамедлительного лечения, выехал в Москву. После успешной операции на горле его здоровье заметно улучшилось.

Направил на имя Сталина привезенные с собой списки схваченных сотрудниками НКВД русских жителей зоны КВЖД, настаивая на их немедленном освобождении. По-видимому, это обращение послужило поводом к устранению архиепископа Димитрия от церковной деятельности: он был определён на покой в Псково-Печерский монастырь, хотя определенно выразил Ленинградскому и Новгородскому митрополиту Григорию (Чукову) своё намерение добиваться назначения на кафедру.

Проездом в Псково-Печерский монастырь останавливался в Ленинграде, посетил Ленинградскую духовную академию. Сильно простудился при переезде от железнодорожной станции до монастыря, что вызвало обострение давнего хронического заболевания. 29 января 1947 года был срочно доставлен самолетом в Ленинград.

Скончался 31 января 1947 года в больнице в Ленинграде. Чин отпевания 2 февраля 1947 года в Николо-Богоявленском соборе совершали митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий (Чуков) и епископ бывший Шанхайский Ювеналий (Килин). Погребён на Больше-Охтенском кладбище справа от храма.

Сочинения

• Как преобразовать наши духовные училища и семинарии? (Со стороны учебных курсов), Харьков, 1906, 70 с.
• Христианская благотворительность в условиях нашего времени // «Вера и разум». 1909. № 13/14. С. 161—215;
• Разбор трагедии Л. Андреева «Анатэма» с положительно-христианской точки зрения. Благовещенск, 1910;
• Лекции по методике Закона Божия // Благовещенские Епархиальные Ведомости. 1915. № 1. С. 4-19; № 3. С. 59-69; № 4. С. 91-98; № 5. С. 137—144; № 6. С. 181—186; № 8. С. 211—220; № 9. С. 245—259; № 11. С. 297—305; № 12. С. 327—333; № 13. С. 350—357; № 14. С. 376—384; № 15. 405—421; № 17. С. 457—464; № 18. С. 487—499; № 19. С. 517—532; № 20. С. 549—560; № 21. С. 573—587; № 22. С. 601—616; № 24. С. 657—667;
• История Русской Церкви. Харбин, 1921, 1935
• Христианское мировоззрение. Шанхай, 1921;
• Краткие сведения из истории христианской Церкви. Харбин, 1921, 1927;
• История православной христианской Церкви: От основания Церкви до разделения Церквей в 1054. Харбин, 1922; 1936;
• Христианская жизнь: Учебный курс по правосл.-христ. нравоучению. Харбин, 1924;
• О судьбе человека // Вера и жизнь. 1925. № 6/7. С. 30-39;
• Плюсы и минусы Харбинской православно-церковной жизни // Там же. 1925. № 4. С. 64-77; № 6/7. С. 79-88;
• Христианская жизнь: Учеб. Харбин, 1925, 1927;
• Православно-христианское богослужение: Учеб. Харбин, 1926;
• Катехизис: (Учеб.). Харбин, 1930;
• Краткий молитвенник для учащихся русской правосл. школы. Харбин, 1931;
• Воскресение или суббота?: (Ответ адвентистам). Харбин, [1932];
• Краткий православный христианский катехизис. Харбин, 1931;
• Приснопамятный прот. о. Иоанн Ильич Сергиев Кронштадтский. Харбин, 1933;
• Слово при наречении в епископа // Хлеб небесный. 1934. № 7. С. 14-19.
• Грехи Парижской прессы в вопросе о смуте в Заграничной Русской Церкви // Хлеб небесный. 1934. № 9. С. 22-23;
• Апокалипсис в перспективе ХХ-го века, Харбин, 1935; М.: ПСТГУ, 2009.
• Детский молитвослов. Харбин, 1935;
• Детский молитвослов, с простейшими разъяснениями текстов молитв. Харбин, 1935; Шанхай, 1948.
• Св. Земля // Хлеб небесный. 1936. № 4. С. 8-10; № 5. С. 8-10;
• Св. Земля // Китайский благовестник. 1936. Окт. С. 10-12; Нояб. С. 8-14;
• Патриарх-миротворец // Русское Зарубежье Святейшему Патриарху Варнаве, по случаю 25-летия епископского служения. Новый Сад, 1936. С. 25-31;
• Православная русская проповедь: (Лекции по гомилетике). Харбин, 1937;
• Отчёт о поездке к сирийским христианам Индии // Хлеб Небесный. 1937. № 1. Прил. С. 1-8; № 2. Прил. С. 1-4;
• Дружный отпор насильникам нашей религии: Слово на всерелигиозном собрании 7 февр. // Там же. № 3. С. 16-17;
• Домашний молитвослов (для усердствующих). Харбин, 1937, 1943;
• Сокращённый православный катехизис. Харбин, 1938. Омск, 1991 р;
• Жизнь студенческая в МДА за моё время (1893—1897 гг.) // Хлеб Небесный. 1939. № 1. С. 4-7;
• Новогодние думы // Хлеб Небесный. 1939. № 1. С. 19-21;
• Псалтирь: (Что такое представляет собой она для верующего человека) // Хлеб Небесный. 1939. № 2. С. 15-18;
• Долг и мерность (к 50-летнему юбилею высокопреосв. архиепископа Мелетия) // Хлеб Небесный. № 10. С. 10-12;
• Мысли православного богослова по поводу книги прот. И. Шадрина «Отчего произошел раскол Русской Церкви» (Харбин, 1937) // Хлеб Небесный. 1941. № 9/10. С. 47-50;
• Псалтирь Протолкованная. Харбин, 1941. Т. 1;
• Думы о наших днях и днях последних (с ночи на Пасху) // Хлеб небесный. 1942. № 6. С. 4-14;
• Требник. Молитвослов для усердствующих. М., 1999.

без года, прибл 1914—1918 годы

• Дневник Мурзилки: Повесть-сказка о путешествиях, странствиях, шалостях и проказах маленьких лесных человечков, Харбин,
• Волк и коза: Сказки. Харбин

Литература

• Алексий I, Патриарх Московский и всея Руси. Ответ митрополиту Мелетию, архиепископу Димитрию, епископу Ювеналию [по поводу желания воссоединиться со Святой Матерью-Церковью] // Журнал Московской Патриархии. М., 1945. № 10. 6
• протоиерей Павел Тарасов. Кончина и погребение архиепископа Димитрия [(Вознесенского)] // Журнал Московской Патриархии. М., 1947. № 2. стр. 4-6.

Ссылки

• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_5637 Димитрий (Вознесенский)] на сайте «Русское православие»
• [church.necropol.org/dimitriy-voznesenskiy.html Архиепископ ДИМИТРИЙ (Вознесенский) (1871—1947)] на сайте «Церковный некрополь»
• [rocor.de/vestnik/2006/6/dr-czerkovnoj-istorii-bogdanova-o-n-voznesenskij.html Д-р церковной истории Т.А. Богданова, о. Н. Вознесенский]

Отрывок, характеризующий Димитрий (Вознесенский)

В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.