Димитрий (Сперовский)

Епископ Димитрий
Епископ Рязанский и Зарайский
25 июля 1911 — 17 июнь 1917
Церковь:	Православная Российская Церковь
Предшественник:	Никодим (Боков)
Преемник:	Иоанн (Смирнов)
Епископ Сухумский
25 января 1907 — 25 июля 1911
Предшественник:	Кирион (Садзагелов)
Преемник:	Андрей (Ухтомский)
Епископ Новомиргородский, викарием Херсонской епархии
1 мая 1904 — 25 января 1907
Предшественник:	Кирион (Садзаглишвили)
Преемник:	Сергий (Петров)
Епископ Кременецкий, викарий Волынской епархии
2 февраля 1903 — 1 мая 1904
Предшественник:	Паисий (Виноградов)
Преемник:	Амвросий (Гудко)
Имя при рождении:	Николай Андреевич Сперовский
Рождение:	18 (30) апреля 1865(1865-04-30) село Любони, Боровичский уезд, Новгородская губерния
Смерть:	6 марта 1923(1923-03-06) (57 лет)
Принятие монашества:	19 сентября 1893
Епископская хиротония:	2 февраля 1903

Епископ Дими́трий (в миру Николай Андреевич Сперовский; 18 (30) апреля 1865, село Любони, Боровичский уезд Новгородская губерния — 4 марта 1923, по др. сведениям, в 1925) — епископ Русской православной церкви, епископ Рязанский и Зарайский. Искусствовед.

Биография

Родился в семье священника Андрея Сперовского (около 1826—1907), в 1877—1907 годы служил в Мошенском погосте в деревянном многоярусном храме с уникальным иконостасом.

Окончил Боровичское духовное училище, Новгородскую духовную семинарию в 1886 году. В 1891 году окончил Санкт-Петербургскую духовную академию со степенью кандидата богословия за сочинение Тема кандидатского сочинения: «Старинные русские иконостасы» — эта работа стала классической. Она включает в себя подробный обзор истории развития иконостасов с XIV до конца XVII века, описание их многоярусной структуры, сложившейся к концу XVI—XVII векам. Выводы сделаны на основе изучения многочисленных летописных и документальных сведений, а также известных автору древних памятников Новгородской губернии, большинство из которых при советской власти были утрачены.

С 6 июня 1891 года — преподаватель обличительного богословия, истории и обличения русского раскола и местных сект в Новгородской духовной семинарии. Участвовал в диспутах со старообрядцами, его учеником был будущий епископ Кирилловский Варсонофий (Лебедев), многие годы занимавшийся миссионерской деятельностью.

Священнослужитель

19 сентября 1893 года был пострижен в монашество. С 1 октября 1893 года — иеродиакон, с 3 октября 1893 года — иеромонах.

С 6 июня 1894 года — инспектор Кутаисской духовной семинарии.

С 3 марта 1895 — ректор Кутаисской духовной семинарии, с 19 марта 1895 — архимандрит.

С января 1897 года — ректор Новгородской духовной семинарии и настоятель Антониева монастыря.

Как ректор был известен своей строгостью, что подтверждается в письме владыки Антония (Храповицкого), адресованного владыке Арсению (Стадницкому) (назван в числе тех, кто «упав нравственно, сами немедленно начали превращаться из педагогов в грубых унтер-офицеров»).

Архиерей

2 февраля 1903 года в Житомирском кафедральном соборе хиротонисан во епископа Кременецкого, викария Волынской епархии. Хиротонию совершали епископ Волынский Антоний (Храповицкий), епископ Туркестанский Паисий (Виноградов), епископ Уманский Агапит (Вишневский), епископ Владимиро-Волынский Арсений (Тимофеев) и епископ Люблинский Евлогий (Георгиевский).

С 1 мая 1904 года — епископ Новомиргородский, викарий Херсонской епархии.

Придерживался правых политических взглядов, осенью 1906 года совершил молебен по случаю открытия Одесского отдела Союза русских людей (СРЛ), после которого произнёс политическую речь, заявив, что

настало время и нам подняться на защиту дорогого Отечества нашего от угрожающих ему многочисленных врагов. Последние для того, чтобы с успехом бороться с нами и покорить себе русскую землю, соединяются друг с другом и составляют многочисленные сильные партии. То же самое должны сделать и мы, патриоты, если хотим победить врагов и спасти своё Отечество. И мы обязаны сплотиться в тесные союзы, чтобы дружно отражать врагов.

Выступал с антисемитских позиций, утверждая, что евреи являются «врагами Веры и Отечества». В то же время осуждал крайне правых публицистов, стремившихся дискредитировать Ветхий Завет, не признавая его в качестве священной книги. Однако при этом относился к таким авторам куда более благожелательно, чем к евреям, считая, что они допускают кощунство не злонамеренно, а по неведению.

С 25 января 1907 года — епископ Сухумский.

С 25 июля 1911 года — епископ Рязанский и Зарайский.

Был председателем Рязанского отдела Союза русского народа (СРН), член Совета монархических съездов.

19 мая 1913 года, в ходе празднования 300-летия дома Романовых, у врат Ипатьевского монатыря (Кострома) встречал в числе иных императорскую семью, держа список Феодоровской иконой Божией Матери из костромского Успенского собора.

Участвовал в работе Петроградского совещания монархистов, состоявшегося в ноябре 1915 года; выступил на нём по вопросу о борьбе с «Прогрессивным блоком». Его крайне правые политические взгляды вызывали негативное отношение значительной части верующих. По данным рязанского жандармского управления от 1916 года, «Димитрий своими крайне резкими проповедями гипнотизирует простонародье и восстанавливает против себя как пастыря церкви большую часть положительно настроенного населения г. Рязани».

14-17 июня 1917 года уволен на покой по требованию рязанского духовенства, которое было недовольно строгим и монархически настроенным архиереем.

Последние годы жизни

Жил на покое в Валдайском Иверском монастыре Новгородской епархии.

7-10 ноября 1917 назначен управляющим, на правах настоятеля, Старорусским Спасо-Преображенским монастырем.

В феврале — марте 1918 года организовал сбор подписей в защиту имущественных и образовательных прав церкви, руководил депутацией, направленной с этой петицией в Москву на Поместный собор.

В 1919 году ему было поручено организовать временный Псковский епархиальный совет для Порховского, Великолукского, Опочского, Новоржевского и части Островского уездов в Порхове или Великих Луках.

В 1919 году был назначен епископом Пермским и Кунгурским, но по просьбе епископа и старорусских приходских советов он был оставлен настоятелем Спасо-Преображенского монастыря (существует информация, что он был возведён в сан архиепископа и назначен на Старорусскую кафедру, однако, известно, что митрополит Арсений (Стадницкий) до самого ареста летом 1922 года носил титул «Новгородского и Старорусского»).

В 1920 году был арестован по делу епархиального совета в Новгороде и заключён в тюрьму, но вскоре освобождён.

Весной 1922 года решительно выступил против изъятия церковных ценностей, заявив, «что он не может выдать церковных ценностей, а равно не могут этого сделать и верующие, потому, что в случае такой выдачи, они подлежат отлучению от церкви». Взамен этих ценностей жители Старой Руссы собрали 4,5 пуда серебра в помощь голодающим.

В 1922 года губернский революционный трибунал вынес постановление о привлечении его к уголовной ответственности вместе со Святейшим Патриархом Тихоном и митрополитом Арсением. Епископ был доставлен в Москву и помещён в тюрьму ГПУ, однако дело было отложено. По одним сведениям, епископ Димитрий скончался в Москве в 1923 году. По другим данным, он был административно выслан в Архангельскую губернию, но вскоре ему разрешили поселиться у сестры, в селе Мошенском Новгородской губернии, где он и умер в 1925 году. Согласно митрополиту Мануилу (Лемешевскому), владыка Димитрий «о себе оставил память пастыря доброго, милостивого, добродушного».

Труды

• Старинные русские иконостасы. Происхождение их и разбор иконографического содержания. СПб. 1893 (переиздание в книге: Высокий русский иконостас. / Сост. Т. Н. Кудрявцева, В. А. Фёдоров. М., 2004).
• Беседы о Церкви Православной и о еретиках. Почаев, 1904;
• Значение самодержавия в истории России и жизни русского народа. (Из речи, произнесенной пред молебствием по случаю открытия Одесского Союза Русских Людей). Одесса, 1906;
• Слово в день Покрова Пресвятой Богородицы. Тайна благочестия и тайна беззакония. Одесса, 1906;
• Святой Библиею нужно пользоваться благоговейно и осторожно. Предостережение ревнителям православной веры и русского дела по поводу статьи ген. М. И. Драгомирова об Иосифе Прекрасном. Одесса, 1907;
• О Церкви Православной и о еретиках. (Из поучений Димитрия, епископа Сухумского). 11 бесед. Одесса, 1910.
• Древний дискос Новгородский в ризнице Почаевской лавры. Рязань, 1914.

Ссылки

• Игум. Серафим (Питерский), мон. Мелетия (Панкова), А. К. Галкин [www.pravenc.ru/text/178173.html ДИМИТРИЙ] // Православная энциклопедия. Том XV. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2007. — С. 96-98. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 978-5-89572-026-4
• [www.rusk.ru/ppcalendar.php?date=2005-06-30 Архиепископ Димитрий (Сперовский)] на сайте «Русская линия»
• [museum.novsu.ac.ru/body.php?chap=people&sub=102 Сперовский Николай Андреевич (Епископ Дмитрий, 1865—1923 гг.)] на сайте «История образования в Новгороде Великом»
• [www.rusinst.ru/articletext.asp?rzd=0&id=5745&tm=9 Биография]
• [www.starina.ryazan.ru/6b.htm Неистовый епископ Димитрий] на сайте «Рязанская старина»
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_4505 Димитрий (Сперовский)] на сайте «Русское православие»
• [www.icon-art.info/phpBB2/viewtopic.php?p=832 О переиздании книге об иконостасах]
• [www.pravoslavie.ru/arhiv/060810142254 Из письма митрополита Антония (Храповицкого)]

Отрывок, характеризующий Димитрий (Сперовский)

– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.