Империя Мин

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Династия Мин»)
Перейти к: навигация, поиск
Великая Минская империя
大明
империя

1368 — 1644 (1662)



 



Империя Мин в XV веке
Столица Нанкин
(1368—1421)
Пекин
(1421—1644)
Язык(и) китайский
Религия буддизм, даосизм, конфуцианство
Форма правления монархия
Династия Мин
К:Появились в 1368 годуК:Исчезли в 1644 году
История Китая
Доисторическая эпоха
3 властителя 5 императоров
Династия Ся
Династия Шан
Чжоу
Восточная Чжоу Вёсны и Осени
Сражающиеся царства
Империя Цинь
(Династия Чу) — смутное время
Хань Западная Хань
Синь: Ван Ман
Восточная Хань
Троецарствие: Вэй, Шу, У
Западная Цзинь
16 варварских государств Восточная Цзинь
Южные и Северные Династии
Династия Суй
Династия Тан
Империя Мин
Слушать введение в статью · (инф.)
Этот звуковой файл был создан на основе введения в статью [ru.wikipedia.org/w/index.php?title=%D0%98%D0%BC%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B8%D1%8F_%D0%9C%D0%B8%D0%BD&oldid=41843597 версии] за 17 февраля 2012 года и не отражает правки после этой даты.
см. также другие аудиостатьи

Великая Минская империя (кит. трад. 大明帝國, упр. 大明帝国, пиньинь: Dà Míng Dìguó, палл.: да мин диго) — государство под властью династии Мин (кит. упр. 明朝, пиньинь: Míng Cháo, палл.: мин чао), правившей в Китае после отделения Китая от монгольской империи Юань с 1368 года по 1644 год. Несмотря на то, что минская столица Пекин пала в 1644 году в результате восстания Ли Цзычэна, часть страны оставалась под контролем лояльного к минской семье режима (Южная Мин) до 1662 года.

В империи Мин был построен флот и создана постоянная армия, общая численность которой достигала миллиона человек[1]. Частный сектор земельных владений в результате продолжительных войн сократился до одной трети всей обрабатываемой площади, в противовес чему возрос государственный сектор. По сути, в империи победила надельная система, хотя её установление формально и не было объявлено. Была проведена жёсткая централизация управления, предпринимались попытки регламентировать все сферы жизни граждан. Несмотря на успешное правление первых двух императоров — Чжу Юаньчжана и его сына Чжу Ди — со временем в государственном аппарате империи появились признаки разложения, и к началу XVII века он уже был насквозь пропитан коррупцией, императоры мало интересовались политикой, и вся высшая власть была сосредоточена в руках их многочисленного окружения (родственников, евнухов и придворных). Кризис затронул также аграрные отношения: после тотальной приватизации земли приближёнными императоров государственный сектор практически исчез. Минский Китай начал проводить политику самоизоляции. В это время на северо-восточных окраинах Китая возникло молодое, но сильное государство маньчжуров под властью клана Нурхаци. Воспользовавшись крестьянским восстанием Ли Цзычэна, они захватили Пекин и присоединили Китай к маньчжурской империи Цин.

После падения столицы и смерти императора Чжу Юцзяня, покончившего жизнь самоубийством, властители оставшихся под контролем Мин Нанкина, Фуцзяня, Гуандуна, Шаньси и Юньнаня так и не смогли скоординировать свои действия и к 1662 году один за другим пали под натиском маньчжуров. Один из главнокомандующих Южной Мин, Чжэн Чэнгун, сознавая бесперспективность борьбы против маньчжуров на материке, решил оставить материк (сохранив за собой две базы — Сямэнь и Цзиньмэнь), изгнать голландцев с Тайваня и превратить этот остров в основную базу войны против завоевателей. Формально Тайвань стал считаться частью империи Мин, но после казни последнего законного минского императора Чжу Юлана Чжэн не хотел больше никого признавать в качестве монарха. Так возник редко встречающийся в мировой истории курьёз — «монархия без монарха»; вся реальная власть на острове принадлежала «главнокомандующему-усмирителю» Чжэн Чэнгуну, фактически основавшему новую династию. Чжэны правили Тайванем и воевали с маньчжурами под флагом империи Мин ещё двадцать лет.





Содержание

История

Восстание и последующая борьба за власть

Китай был неотъемлемой частью монгольской империи Юань (12711368) до прихода к власти будущих императоров Мин. Недовольство монгольским владычеством объяснялось, среди прочего, дискриминационной политикой государства, направленной против китайцев (хань). Кроме того, падение династии обусловили жёсткий налоговый гнёт и катастрофический разлив реки Хуанхэ, вызванный тем, что прежние ирригационные сооружения пришли в негодность[2]. В результате всего вышеперечисленного промышленность и сельское хозяйство в равной степени пришли в упадок, и сотни тысяч крестьян, насильно согнанных для ремонта речных дамб, восстали[2].

Это восстание получило в историографии название восстания Красных повязок. Войска восставших формировали члены Белого лотоса — тайного буддийского братства. Из среды повстанцев вскоре выделился Чжу Юаньчжан, до начала восстания — нищий крестьянин, затем буддийский монах, примкнувший к красноповязочникам в 1352 году. Вначале он не выделялся среди остальных, затем значительно вырос в статусе, женившись на приёмной дочери одного из руководителей восстания[3] В 1356 году отряд под его командованием (так называемый «Зелёный лес») захватил Нанкин[4], ставший позднее столицей Минской династии.

Чжу Юаньчжан укрепил свою власть на Юге страны, разбив своего основного соперника, также руководителя одного из отрядов Чэнь Юляна в битве при озере Поянху в 1363 году. Позднее, когда при невыясненных обстоятельствах скончался вождь Красных повязок, незадолго до того посетивший дом Чжу, последний окончательно перестал скрывать свои имперские амбиции и в 1368 году направил армию восставших на штурм юаньской столицы[5]. Последний юаньский император бежал на север, в Шанду, а Чжу, разрушив до основания дворцы прежней династии в их столице Ханбалык (Пекин), объявил во всеуслышание о приходе к власти новой династии Мин[5]. Так было восстановлено независимое Китайское государство.

Отбросив традиционный принцип, согласно которому правящая династия получала название по имени области, из которой происходил её первый император, Чжу, руководствуясь монгольским примером жизнерадостных названий, выбрал для неё имя Мин (明) — «сияющая»[4]. Девизом его правления был выбран «Разлив воинственности» (кит. трад. 洪武, пиньинь: Hóngwǔ, палл.: хунъу). Также он предпочёл забыть о том, что был обязан своим возвышением Белому Лотосу и, едва придя к власти, стал отрицать своё членство в этой организации, а став императором, жестоко подавлял религиозную оппозицию своему правлению[4][6].

Правление первого императора

Внутренняя политика

Император Чжу Юаньчжан немедленно занялся восстановлением экономики страны. Он закрепил все земли, захваченные крестьянами и крупными землевладельцами во время войны, за теми, кто их обрабатывал. Пахотной земли не хватало, поэтому земледельцы, которые поднимали целину, на три года освобождались от налогов, что позволило уже на третий год правления Хунъу заселить целинные земли вокруг городов в северных областях. В дальнейшем правительство также поощряло беженцев и население из густонаселённых областей к переселению на целинные земли, предоставляя им всяческие льготы[7]. Для увеличения количества рабочей силы было отменено рабство (владеть рабами позволялось лишь членам императорской семьи), сокращалось количество монахов, запрещалась купля-продажа свободных людей, в том числе приём в заклад жён, детей, наложниц; не допускалась также купля-продажа рабов[7].

Однако вместе с расширением государственного фонда земли и стимулированием роста рабочей силы Чжу Юаньчжан стремился ввести строгий учёт земли и подданных. Уже на следующий год после основания новой империи был издан императорский указ, повелевавший всем подданным зарегистрироваться при составлении новых подушных реестров. В 1370 году была проведена первая перепись населения, имевшая целью не только учесть всех подданных, но и определить размеры имущества каждого двора. В 1381 году в эту систему были внесены изменения, позволившие упорядочить процедуру сбора налогов и отбывания повинностей.

Помимо освоения целинных земель, в начале правления Минской династии были приняты меры по восстановлению ирригационной системы. Чжу Юаньчжан приказал всем местным властям доводить до сведения двора все просьбы и претензии населения относительно ремонта или строительства оросительных сооружений. В 27-й год Хунъу (1394) император специальным указом обязал министерство общественных работ привести в порядок пруды и водохранилища на случай засух и проливных дождей, а также разослал по всей стране учащихся государственного училища и технических специалистов для наблюдения за ирригационными работами. Зимой 1395 года в стране было открыто 40 987 запруд и водоотводов[7].

В первые годы после провозглашения империи Мин её административный аппарат копировал танско-сунские образцы VII—XII вв., а также некоторые юаньские порядки. Однако эта структура, несколько отстранявшая от власти самого императора, не устраивала Чжу Юаньчжана, поэтому он вскоре приступил к радикальным преобразованиям управленческого аппарата, основная цель которых сводилась ко всемерному усилению централизации и личной власти государя. Первой была реформирована местная администрация, затем — центральное управление, а также высшее военное командование[8].

В 1380 году по подозрению в участии в заговоре против особы императора был казнён первый министр Ху Вэйюн (胡惟庸), после чего посты канцлеров и весь подчинявшийся им дворцовый секретариат были окончательно упразднены, а вся полнота исполнительной власти перешла к императору[9][10]. Постоянно ожидая заговоров против себя со стороны министров и подданных, император учредил Цзиньи-вэй — службу тайной полиции, состоявшую из воинов его дворцовой охраны. В течение 30 лет правления проводились чистки среди чиновников и населения страны, в результате чего погибли 100 тыс. человек; вина за это не в последнюю очередь лежит на тайной полиции императора[9][11].

Будучи конфуцианцем, император Чжу Юаньчжан тем не менее не питал доверия к чиновничьему классу и охотно подвергал чиновников телесным наказаниям за совершённые провинности[12]. В 1377 году он отменил конфуцианские экзамены на соискание чиновничьего звания после того, как 120 чиновников, ранее получивших степень цзиньши (высшая учёная степень, получаемая при сдаче столичных экзаменов), оказались бездарными министрами[13][14]. После возобновления экзаменов в 1384 году[14] он казнил главного экзаменатора после того, как было доказано, что тот разрешал получить степень цзиньши только соискателям из южного Китая[13].

Согласно «Минши» («История Мин»), первоначальная редакция нового конфуцианского свода законов, известного как «Да Мин люй» (который в значительной степени повторял старый Танский свод 653 года[15]), была утверждена в 1367 году, а окончательная редакция была принята в 1397 году и оставалась неизменной до падения империи, хотя и дополнялась специальными постановлениями.

Хунъу перестроил армию по образцу вэйсо, взяв за образец военную систему фубин династии Тан. Основной упор делался на то, чтобы солдаты, получив земельные наделы, могли сами себя обеспечивать продовольствием в то время, когда императору не требовалась их служба[16]. Эта система, впрочем, потерпела полный крах, продовольственное снабжение так и не удалось наладить, а получаемые время от времени награды были явно не достаточны для того, чтобы заинтересовать солдат в продолжении службы; в тыловых частях, где, в отличие от пограничных, не было внешнего снабжения, продолжало процветать дезертирство[17].

Жёсткая демографическая и стандартизирующая политика

По мнению историка Тимоти Брука, император Чжу Юаньчжан, достигнув стабильности в китайском обществе, стремился укрепить её помимо прочего и за счёт иммобилизации граждан, как физической (разрешались поездки не далее 12 км от места проживания), так и социальной (сын военного должен был стать военным, сын ремесленника становился ремесленником)[18]. Император попытался постепенно ввести жёсткую регламентацию всей жизни подданных, включая ношение единых для всей империи чиновничьих и военных халатов с определёнными буфанами, соответствующими рангу владельца, стандарты для устной речи и письма, которые не позволяли бы образованному классу проявлять своё превосходство над необразованным [19]. Его недоверие к чиновничьей элите дополнялось также презрительным отношением к верхушке торгового класса; её влияние он всячески пытался ослабить, облагая чрезвычайно высокими налогами город Сучжоу и его окрестности (юго-восточное Цзянсу) — родину богатейших купеческих семей Китая[13]. Также несколько тысяч зажиточных семейств были в принудительном порядке перемещены с юго-востока страны в окрестности Нанкина на южному берегу Янцзы с запретом в дальнейшем выбирать себе место жительства по собственному усмотрению[13][20]. Для того, чтобы пресечь возможность несанкционированной торговли, император приказал им ежемесячно представлять полную опись своего имущества[21]. Одну из своих важнейших задач Чжу Юаньчжан видел в том, чтобы сломить могущество купеческого и землевладельческого классов в то время, как с точки зрения объективной реальности, некоторые из декретов его правительства позволяли им найти лазейки для дальнейшего обогащения.

Результатом массовых переселений и попыток населения избежать налогового бремени стал рост количества бродячих торговцев, разносчиков, батраков, кочующих с места на место в попытках найти землевладельцев, которые могли бы сдать им в аренду ферму и дать постоянную работу[22]. В середине Минской эры императорам пришлось отказаться от системы принудительных переселений, и вместо неё вменить в обязанность местным властям регистрацию кочующего населения и его обложение налогом[23]. По сути дела, Хунъу получил ещё более мощный класс богатых землевладельцев и купцов, доминирующий над арендаторами земли, батраками, домашними слугами, получающими вознаграждение за свой труд, что вряд ли входило в его намерения[24].

Внешняя политика

В 1381 году Минская империя сумела отвоевать в Юньнани (бывшая территория королевства Дали) обширные земли на юго-западе. К концу XIV века 200 тысячам военных поселенцев было выделено около 2 миллионов му (130 тысяч гектаров) земли в будущих провинциях Юньнань и Гуйчжоу[25]. Ещё около полумиллиона китайцев присоединилось к первым поселенцам позднее, эти миграции значительно изменили этнический облик региона, так как ранее около половины местного населения (1,5 млн человек) не были ханьцами[25]. В этих районах Минская империя осуществляла политику двойной администрации: области, где китайское население преобладало, управлялись по минским законам и обычаям, области, где большинство населения принадлежало по крови к местным племенам, управлялось по местным обычаям, в то время как племенные вожди клялись соблюдать порядок и выплачивать дань в обмен на то, что их снабжали китайскими товарами[25]. В 1464 году племена мяо и яо подняли восстание против китайского владычества, но минский двор направил против них из центра страны 30-тысячную армию (среди прочих народов, в ней была тысяча монголов), к которым присоединилось 160 тысяч солдат, мобилизованных на месте (в провинции Гуанси), и два года спустя восстание было подавлено[26]. Позднее новое восстание было подавлено армией под руководством чиновника и философа Ван Янмина (1472—1529), по его настоянию было учреждено совместное правление для китайцев и местных племён для того, чтобы местные обычаи также учитывались в каждом принимаемом решении[26].

Вместе с тем основной задачей империи Мин в то время было предотвращение нового монгольского завоевания. Достаточно успешные бои с монголами почти беспрерывно велись вплоть до 1374 года, затем в 1378—1381 гг. и 1387—1388 гг[8].

Сфера внешней торговли была исключительной прерогативой государства. Однако, поскольку в конфуцианском обществе торговля не поощрялась в целом как недостойное занятие, правительство Чжу Юаньчжана стремилось свести внешнюю торговлю к обмену дарами с послами государств.[8]

Правление императора Юнлэ

Приход к власти

После смерти Хунъу его внук Чжу Юньвэнь принял власть под именем императора Цзяньвэнь (1398—1402). Ближайшие советники нового императора начали проводить контрреформы. Наиболее существенной среди них была попытка упразднить розданные основателем уделы. Сопротивление удельных властителей вылилось в вооружённое выступление одного из них — Чжу Ди, принца Янь — против правительства[8]. Опасаясь властолюбия своих дядей, Чжу Юньвэнь позаботился о том, чтобы ограничить их реальные возможности. Самым опасным из них в глазах императора был полководец Чжу Ди, поставленный главой области, включавшей Пекин, для того, чтобы сдерживать границу против монголов. После того, как император приказал арестовать многих сподвижников дяди, Чжу Ди составил заговор против племянника. Под предлогом ограждения молодого императора от опасности, угрожавшей ему со стороны коррумпированного чиновничества, он принял командование войсками и взбунтовал их. В конечном итоге Чжу Ди захватил столицу; дворец в Нанкине был сожжён дотла, и вместе с ним сгорели Цзяньвэнь, его жена, мать и придворные. Чжу Ди взошёл на трон под именем императора Юнлэ (1402—1424); его царствование рассматривается некоторыми исследователями как «второе основание» Минской династии, так как он круто изменил политический курс, которого придерживался его отец[27].

Новая столица и восстановленный канал

Юнлэ низвёл Нанкин до положения второй столицы и в 1403 году объявил о своём переезде в Пекин, который становился отныне центром власти. Строительство нового города, на котором было занято одновременно сотни тысяч человек, продолжалось с 1407 по 1420 гг. В центре новой столицы находился её властный центр — Императорский город, центр которого в свою очередь составлял Запретный город, жилой дворец императора и его семьи.

В течение нескольких столетий до прихода к власти Юнлэ Великий канал был заброшен и наполовину разрушен. Новый император распорядился восстановить его, что было исполнено, причём работы заняли четыре года, с 1411 по 1415 гг. Необходимость восстановления канала состояла в том, что это был основной путь для доставки зерна в Пекин с юга. Ежегодно столица потребляла около 4000000 ши (один ши равен 107 литрам) хлеба, и его доставка была сопряжена со сложностями в навигации через Восточно-китайское море или множество искусственных каналов: морякам всё время приходилось перегружать груз на корабли с большей или меньшей осадкой, в зависимости от глубины очередного канала[28]. Юнлэ снарядил порядка 165 000 работников для расчистки канала в западном Шаньдуне и построил систему из пятнадцати шлюзов[29][30]. Второе открытие Великого канала было выгодно и для Нанкина, так как появлялась возможность вернуть себе значение важнейшего торгового центра, которое перешло ранее к Сучжоу, обладавшему более выгодным географическим положением[31].

Несмотря на то, что вслед за отцом Юнлэ не брезговал при необходимости кровавыми расправами, включая, например, казнь Фан Сяожу за отказ написать прокламацию о восшествии нового императора на престол, Юнлэ совершенно по-иному смотрел на чиновничий класс[32]. Он приказал упорядочить тексты, собранные школой неоконфуцианцев, и использовать их в качестве учебного пособия для подготовки к экзаменам для поступления на государственную службу[32]. Юнлэ поручил двум тысячам учёных чиновников составить т. н. «Энциклопедию Юнлэ» из 50 млн слов (22938 глав) или 7 тыс. книг[32], что далеко превосходило все энциклопедии, составленные ранее, по объёму знаний, включая «Четыре великие книги Сун (англ.)» XI века. Однако Юнлэ был вынужден оказывать покровительство и милость не только чиновничьему классу. Историк Майкл Чжан указывал в своём труде, что Юнлэ был «конным императором», часто путешествующим между двумя столицами, как это было принято во время господства Юань, и постоянно возглавлял военные экспедиции в Монголию[33]. Это противоречило конфуцианским канонам, но отвечало интересам евнухов и военных, чьё благосостояние зависело от расположения к ним императора[33].

Снаряжение флота, внешняя политика

В 1405 году император Юнлэ сделал своего доверенного командира, евнуха Чжэн Хэ (1371—1433) адмиралом заново построенного гигантского флота, предназначенного для плаваний в соседние страны. Во время Ханьской империи (202 до н. э. − 220 н. э.) китайское правительство уже направляло дипломатические миссии по суше на Запад, в течение столетий эксплуатировался и морской торговый путь в Восточную Африку, причем пик морской торговли пришёлся на время династий Сун и Юань. Но никогда направляемая правительством экспедиция не достигала такого размаха, как во времена Юнлэ. Для снаряжения семи экспедиций в заморские страны и других нужд на китайских верфях Нанкина с 1403 по 1419 гг. было построено около 2 тыс. судов. Среди них были построенные в Нанкине огромные грузовые суда размером от 112 до 134 м в длину и от 45 до 54 м в ширину[34]. Первое плавание продолжалось с 1405 по 1407 годы, в нём приняло участие 317 кораблей с экипажем из 70 евнухов, 180 медиков, 5 астрологов и 300 офицеров, в целом под командованием адмирала находилось 26 800 человек[35].

Отправка огромных экспедиций, которые помимо политических преследовали и экономические цели, прекратилась после смерти Чжэн Хэ. Впрочем, смерть командующего была всего лишь одной из многих причин, способствовавших прекращению дальних плаваний. В глазах чиновничества, огромные суммы, потраченные на реорганизацию флота, означали чрезмерное возвышение евнухов и, соответственно, сокращение ассигнований на подобные экспедиции рассматривалось как средство держать их в узде[36].

Юнлэ покорил в 1407 году Дайвьет, носивший в то время название «Дайнгу», и вновь вернул ему название Зяоти, но в 1427 году минские войска были вынуждены покинуть страну в связи с нараставшим сопротивлением народа, причём эта война дорого обошлась государственной казне. В 1431 году новая вьетнамская династия Ле добилась независимости на условиях уплаты дани[37]. Угрозу представляли и монголы, вновь набиравшие силу в северных степях, что превращалась для императора в проблему первостепенной важности. Чтобы предотвратить эту угрозу, Чжу Ди предпринял целый ряд походов в Монголию с целью разгрома противника, но не рассчитывая захватить территорию. Сам переезд Юнлэ из Нанкина в северную столицу Пекин был продиктован необходимостью постоянно держать в поле зрения беспокойных северных соседей[38].

Внешняя политика наследников Чжу Ди

Битва у крепости Туму и отношения с монголами

Глава ойратов Эсэн-тайши в июле 1449 году возглавил вторжение в Китай. Главный евнух Ван Чжэнь убедил царствовавшего в то время императора Чжу Цичжэня (1435—1449) лично возглавить войска, направленные для того, чтобы дать отпор монголам, уже разгромившим одну китайскую армию. Во главе 50 000 солдат Чжэнтун покинул столицу, оставив в качестве регента своего сводного брата Чжу Циюя. 8 сентября в битве против ойратов эти 50 000 были разгромлены и бежали, а сам император Чжэнтун попал в плен. Это событие осталось в истории как Тумуская катастрофа[39]. После этой победы монголы продолжали захватывать внутренние области страны и остановились только у пригородов столицы[40]. После их ухода в ноябре того же года пригороды Пекина подверглись нападению местных разбойничьих шаек и монгольских наёмников, находившихся прежде на службе династии и для маскировки переодевшихся в степных монголов[41], впрочем, к ним часто присоединялись китайцы[42][43].

Монголы рассчитывали получить выкуп за пленённого императора, но просчитались, так как на трон под девизом Цзинтай вступил младший брат императора (1449—1457). Военачальник и военный министр нового императора Юй Цянь (1398—1457), возглавивший китайские войска, сумел нанести монголам серьёзное поражение. После этих событий продолжать удерживать Чжэнтуна в плену уже не имело смысла, и он был отпущен на свободу и смог вернуться в Китай[39]. Новый император держал его под домашним арестом во дворце, но после переворота (т. н. «Битва у ворот», 1457 год) вернул трон свергнутому императору[44]. Чжэнтун вновь принял власть, сменив девиз правления на Тяньшунь (1457—1464).

Царствование под новым девизом также не было спокойным. Монгольские части внутри самой минской армии были ненадёжны. 7 августа 1461 года китайский генерал Цао Цинь и подчинённые ему монгольские части подняли мятеж против Тяньшуня, опасаясь расправы за поддержку его свергнутого брата[45]. Монголы на службе в минской армии также пострадали от жестоких репрессий китайцев, мстивших за поражение у крепости Туму[46]. Мятежные части под предводительством Цао сумели поджечь западные и восточные ворота Императорского города (погашенные дождём вскоре после начала схватки) и убить несколько ведущих министров, прежде чем верные правительству части наконец принудили их к сдаче. Генерал Цао Цинь покончил жизнь самоубийством[47][48].

В XV ст. угроза монгольского вторжения достигла критической точки. В частности, один из монгольских предводителей, Алтан-хан, как и после поражения у крепости Туму, сумел вторгнуться во внутренние области страны и дойти до пригородов Пекина[49][50]. Стоит заметить, что для отражения набега, так же как и при подавлении мятежа под предводительством Цао Циня, правительство использовало монгольских наёмников[51]. Монгольские вторжения побудили китайское правительство в конце XV — начале XVI веков продолжить строительство Великой стены; Джон Фэрбенк отмечал, что «это оказалось бесполезным решением, но это был яркий пример китайского способа мышления, направленного исключительно на выдерживание осады за стеной»[52]. С другой стороны, Великую стену трудно было назвать объектом исключительно оборонного характера, её башни служили средством быстрой передачи информации о приближении вражеских войск[53].

В начале XVI в. низкая боеспособность китайской армии не позволяла ей предотвращать участившиеся набеги монголов. Особенно значительные монгольские вторжения происходили в 1532 и 1546 гг. Попытки китайских войск отвоевать у монголов Ордос не принесли успеха. В 1550 году монгольские войска овладели Датуном и подошли к стенам Пекина. Чтобы вытеснить их, потребовались наборы новых солдат и переброска войск из глубинных районов империи. Лишь в конце 60-гг. имперским армиям удалось потеснить монголов, вслед за чем был заключён мирный договор 1570 года. Но отдельные набеги с северо-запада продолжались и позже[54].

Пиратство и контрабандная торговля. Китайско-японский конфликт

В 1479 году помощник военного министра сжёг документы из дворцовой канцелярии, описывавшие путешествия Чжэн Хэ. Это стало одним из множества свидетельств того, что Китай взял курс на изоляционистскую политику[37]. Были приняты законы о кораблестроении, ограничивавшие размер судов, но ослабление минского флота привело, в свою очередь, к активизации пиратства у побережья страны[52]. Японские пираты, вокоу, и местные китайские морские разбойники грабили суда и прибрежные города и селения[52].

Вместо того, чтобы провести вооружённую операцию против пиратов, китайские власти предпочли разорить прибрежные города и таким образом лишить пиратов добычи; вся внешняя торговля сосредоточилась в руках государства под предлогом формального обмена подношениями, осуществлявшегося с зарубежными партнёрами[52]. Эта политика строгого запрета частной морской торговли, известная как «хай цзинь» (海禁, «морской запрет»), осуществлялась до её официальной отмены в 1567 году[37]. В период действия закона государственная торговля с Японией полностью сосредотачивалась в порту Нинбо, с Филиппинами — в Фучжоу, а с Индонезией — в Гуанчжоу[55]. В частности, японцам было разрешено прибывать в Нинбо всего лишь раз в десять лет, в количестве не более 300 человек на двух судах. Всё эти меры не могли не обернуться расцветом контрабандной торговли[55].

Отношения с Японией резко ухудшились, когда к власти в этой стране пришёл Тоётоми Хидэёси, в 1592 году провозгласивший своей целью покорение Китая. Два последовавших друг за другом вторжения, получившие в истории название имджинской войны, когда японцам пришлось сражаться против объединённых корейско-китайских войск, по сути своей не создали перевеса ни для одной из сторон. Морские и сухопутные сражения шли с переменным успехом, сосредотачиваясь полностью на корейской территории. После смерти Хидэёси в 1598 году японцы полностью отказались от мысли о кампаниях на материке и вернулись на родину. Впрочем, для минского правительства война оказалась тяжёлым испытанием, расходы на её ведение вылились в чудовищную сумму — 26 млн унций серебра[56].

Торговля и сотрудничество с Европой

В условиях сложной внешнеполитической обстановки происходило открытие и освоение западноевропейскими мореходами, торговцами и колонизаторами морского пути в Китай. Рафаэль Перестрелло в 1516 году первым высадился на юге Минского государства и приступил к торговым операциям в порту Гуанчжоу. Под его командованием находился португальский корабль и команда малайской джонки, прибывшей из Малакки[57][58][59]. Следующей в 1517 году из Португалии в Китай отправилась большая эскадра Фернана д’Андраде и первого португальского посла Фернана Пириша, ставившая своей целью высадиться в порту Гуанчжоу и завязать официальные торговые отношения с Китаем. Во время этого похода португальцы отправили делегацию во главе с Томе Пиришем (англ.) ко двору минского императора Чжу Хоучжао с письмом от короля Мануэла I Португальского. Однако император не принял португальских посланцев, а вскоре и вовсе умер; португальцы были отправлены в тюрьму, где и погибли[57]. После смерти Чжу Хоучжао в апреле 1521 года консервативная партия противилась становлению торговых отношений с Португалией и обмену посольствами с этой страной, ссылаясь на то, что португальцы захватили Малакку, бывшую ранее вассалом Минского Китая[60]. В 1521 году военно-морской флот минской династии победил и отбросил португальцев от Тун Мэна (Дуньмэня, 屯門). Но несмотря на первоначальные трения, к 1549 году было организовано прибытие ежегодных португальских торговых миссий на остров Шанчуань (англ.) у берегов Гуандуна[57]. В 1557 году с помощью подкупа местных властей португальцы получили в своё распоряжение островок в непосредственной близости от берега, где основали город и порт Макао (Аомынь)[54].

Из Китая в основном вывозились фарфор и шёлк. Одна только голландская ост-индская компания между 1602 и 1608 годами ежегодно отправляла на европейские рынки около 6 миллионов фарфоровых изделий[61]. Перечислив множество шёлковых изделий, проданных европейским купцам, Эбрей отмечает, что сделки заключались на достаточно большие суммы.

Бывали случаи, когда галеон, идущий в испанские колонии в Новом свете, вёз более чем 50000 пар шёлковых чулок. В обмен в Китай через Манилу шло серебро из мексиканских и перуанских рудников. Китайские купцы более чем охотно участвовали в торговых сделках такого рода, некоторые даже перебрались на Филиппины или Борнео, чтобы полнее извлекать выгоду из представляемых возможностей[55].

После того, как минским правительством была запрещена частная торговля с Японией, португальцы немедленно исправили ситуацию, позиционируя себя в качестве торговых посредников между Японией и Китаем[62]. Португальцы закупали китайский шёлк и продавали его в Японии в обмен на японское серебро; ввиду того, что в Китае серебро ценилось дороже, оно же шло на оплату дополнительных закупок китайского шёлка[62]. Это продолжалось до тех пор, пока около 1573 года испанцы не обосновались в Маниле. Португальская посредническая торговля постепенно сошла на нет, потому что серебро теперь поставлялось в Китай напрямую из испанских колоний в Америке[63][64].

Несмотря на то, что основу импорта в Китай составляло серебро, от европейцев в Китай также попали сельскохозяйственные культуры американского происхождения, в частности сладкий картофель, кукуруза и арахис. Вскоре они стали широко выращиваться в Китае наряду с традиционно китайскими пшеницей, просом и рисом, что помогло обеспечить продовольствием постоянно растущее население страны[55][65]. Во времена Сунской династии (960—1279) рис по сути своей стал основной пищей для бедных; после того как в Китае около 1560 года появился сладкий картофель, он также превратился, по всей видимости, в привычную еду для низших классов населения[66].

На начало XVII ст. приходятся и первые контакты Русского царства и Китая. Миссия Петлина могла иметь важное значение для установления российско-китайских отношений, однако слабая заинтересованность сторон друг в друге, а также враждебное отношение императоров Поднебесной ко всем соседям (как и к своим данникам) привела к тому, что эти отношения не получили дальнейшего развития в эпоху Мин.

Упадок

Правление императора Ваньли

Финансовый кризис как последствие имджинской войны был одной из многих проблем, с которыми пришлось столкнуться с начала своего правления императору Ваньли (1572—1620). В начале своего правления он окружил себя знающими советниками и показал себя умным и трезвым правителем. Его статс-секретарь Чжань Чжоучжень (в должности с 1572 по 1582) сумел создать эффективную систему связи между высшими чиновниками[67]. Но в дальнейшем не было никого, кто бы мог после его ухода с поста поддерживать эту систему в работоспособном состоянии[67]; чиновники сразу вслед за этим раскололись на противоборствующие политические группировки. С каждым годом Ваньли всё больше уставал от государственных дел и вечных склок между министрами, всё чаще предпочитая оставаться в стенах Запретного города, причём доступ чиновников к императору всё более затруднялся[68].

Чиновники раздражали Ваньли назойливыми вопросами о престолонаследии, советники надоедали своими прожектами относительно управления государством[68]. Философский спор вокруг учения Ван Янмина (1472—1529) расколол императорский двор и всю образованную элиту страны на две соперничающие группировки, одна из которых поддерживала, а другая отвергала некоторые ортодоксальные взгляды присущие неоконфуцианскому учению[69][70]. Устав от подобных споров, Ваньли проникся отвращением к своим обязанностям, практически перестал давать аудиенции чиновникам двора, охладел к изучению конфуцианской классики, отказывался читать петиции и документы, и утверждать кандидатов на высшие государственные должности[68][71]. Власть образованного класса всё больше слабела, в то время как её прибрали к рукам евнухи, превратившиеся в посредников между императором, праздно проводящим своё время и его чиновниками; по сути дела члены правительства, поставленные перед необходимостью получить санкцию императора касательно некоего вопроса, вынуждены были искать милости высокопоставленных евнухов и подкупать их взятками просто для того, чтобы необходимая информация дошла до императора[72].

Власть евнухов

В начале XVI века отчётливо проявились негативные последствия тех процессов, которые берут начало ещё в период становления Минской династии и подспудно развиваются впоследствии. К отмеченному рубежу выявилось значительное, хотя и неформальное изменение структуры власти, повлекшее за собой разложение правящей верхушки. При сохранении всех атрибутов неограниченного самодержавия происходит фактическое отстранение императоров от непосредственного ведения государственных дел. Реальная власть сосредоточилась в руках дворцовой администрации — секретарей Дворцового Секретариата (Нэйгэ) и выдвиженцев-фаворитов, преимущественно евнухов[73].

Как было уже сказано, Чжу Юаньчжан запретил евнухам учиться грамоте или вникать в политику[29]. Неизвестно, насколько эти законы соблюдались во время его собственного правления, но когда к власти пришёл император Чжу Ди, евнухам часто доверялись серьёзные государственные дела, они ставились во главе армий, к их участию прибегали при назначении и продвижении по службе политических деятелей[29]. Евнухи, по сути, создали собственную администрацию, существовавшую параллельно и отнюдь не подчинявшуюся гражданской власти[29]. Но в то же время, хотя в минское время были евнухи, добившиеся исключительного влияния и власти (Ван Чжэнь, Ван Чжи и Лю Цзинь), их влияние никогда не проявлялось открыто вплоть до начала 1590-х, когда Ваньли дал им власть над гражданской администрацией и право взимания провинциальных налогов[71][72][74].

Ещё раньше предшественники Ваньли на императорском троне самоотстранились от государственного управления, стали уклоняться от приёмов сановников, ведавших государственными делами. Чжу Хоучжао (1505—1521) вообще отказался от таких приёмов. Практически не занимался решением государственных дел и Чжу Хоуцун (1521—1566), проводя время в поисках эликсира бессмертия и беседах с даосами. Сам Ваньли (1572—1620) после 1589 года под давлением обстоятельств устроил лишь один приём. Император Чжу Юцзяо (1620—1627) практически полностью попал под влияние евнуха Вэй Чжунсяня (zh:魏忠贤) (1568—1627). Последний практически бесконтрольно правил его двором, приказывая пытать и казнить своих противников, принадлежавших к так называемому «обществу Дунлинь» (东林)[75]. Дунлиньцы выступали за проведение реформ по воле «мудрого и справедливого» императора. Таковым, по их мнению, должен был стать князь Чанло. Согласно разработанным оппозиционерами реформам, император сам управлял государством, запрещалось создание придворных клик, пресекалась коррупция в госаппарате, аннулировалась монополия казны на разработку недр и т. д. Дунлиньцам удалось возвести на престол князя Чанло (он стал императором Чжу Чанло), однако тот вскоре был отравлен евнухами, после чего и разыгралась реакция Вэй Чжунсяня.

Постоянные перестановки в чиновничьем аппарате дезорганизовали двор, страну терзали эпидемии, восстания и вражеские набеги. Император Чжу Юцзянь (1627—1644) отправил Вэя в отставку и принудил к самоубийству, но евнухи не утратили завоеванных позиций до тех пор, пока сама династия Мин окончательно не лишилась власти двумя десятилетиями позже.

Экономический и демографический кризис

Начиная с последних годов Ваньли, и во время правления двух следующих императоров, страну охватил жестокий финансовый кризис, вызванный резким дефицитом основного платежного средства — серебра.

Причиной тому следует считать, во-первых, то, что протестантские власти Голландской республики и Британской империи развязали каперскую войну на море против католический держав — Испании и Португалии, пытаясь таким образом ослабить их глобальное экономическое влияние[76]. В то же время, Филипп IV Испанский (время правления 1621—1665) ополчился против контрабандной торговли серебром из мексиканских и перуанских рудников, которое также шло в Китай через Тихий океан, и, пытаясь добиться монопольной торговли с Китаем, отправлял корабли непосредственно из испанских портов в Манилу. В 1639 году правительство Токугавы в Японии практически прекратило торговлю с европейскими державами, таким образом нанеся ущерб ещё одному источнику, через который серебро могло поступать в Китай. Впрочем, приток серебра из Японии всё же продолжался, хотя и в небольшом количестве; потеря южноамериканского серебра была более существенной[77]. Существует также мнение, что резкий рост цен на серебро в XVII столетии был спровоцирован скорее падением спроса на китайские товары, а не уменьшением количества серебряной валюты[78].

Все эти событие произошли приблизительно в одно и то же время, и их совместное воздействие вызвало резкий скачок цен на серебро, и привело к тому, что многие из китайских провинций оказались не в силах выплачивать в казну причитающиеся с них налоги. Чем дороже становилось серебро, тем неохотнее с ним расставались, — таким образом, количества серебра на рынке продолжало уменьшаться и вместе с тем выросла инфляция медных денег. В 1630-х годах за связку из тысячи медных монет давали унцию серебра; в 1640 году цена связки упала до половины унции; а к началу 1643 года составляла приблизительно треть унции. Для крестьянства это оборачивалось практическим разорением, так как налоги они должны были вносить серебром, в то время как за ремесленные изделия и сельскохозяйственную продукцию платили медью[79].

Помимо этого кризис усугублялся значительным демографическим ростом (население Минской империи в начале XVII в. увеличилось в 3-4 раза по сравнению с концом XIV в.). Рост населения, разорение деревни и стихийные бедствия резко обострили продовольственную проблему. Зерна на душу населения становилось всё меньше, и оно дорожало. В частном секторе шло массовое разорение крестьян-владельцев земли и превращение их в арендаторов, которых ожидала высокая арендная плата. Парадоксально, но одновременно с этим расцветали города: приток свободной дармовой рабочей силы сопутствовал развитию ремесла, шахт, рудников, транспорта, однако далеко не все ушедшие в города могли устроиться на работу. Многие из них становились безработными, пополняли ряды нищих, воров и бандитов. Женщины, особенно молодые, превращались в служанок, рабынь, проституток[73].

В начале XVII ст. на Севере Китая голод стал постоянным явлением, виной тому были долгие, суровые зимы, в промежутке между которыми урожай просто не успевал вызревать — это время известно под именем Малого Ледникового периода[80]. Голод, наряду с постоянно растущим налоговым бременем, разгул военных грабежей и мародерства, слабеющая система помощи бедным, постоянные наводнения, а также неспособность центрального правительства грамотно руководить ирригационными и противопаводковыми работами — всё это привело к высокой смертности, обнищанию и всемерному ожесточению населения. Само правительство, практически лишённое налоговых поступлений, было не в состоянии бороться с обрушившихся на страну бедствиями. Ко всему прочему, разразилась эпидемия, опустошив страну от Чжэцзяна до Хэнаня. Количество её жертв было огромно, хотя точная цифра остаётся неизвестной[81].

Усиление маньчжуров

В начале XVII в. вождь маньчжуров Нурхаци (1559—1626) сумел не только сплотить под своим началом несколько десятков разрозненных племен, но и заложить основы политической организации. Как и в своё время монгольский Темучин, он обратил преимущественное внимание на армию. И хотя Нурхаци не сумел, либо не стремился создать неплеменную армейскую структуру по монгольскому образцу, а ограничился укреплением племенных отрядов (по числу основных племен армия стала именоваться «восьмизнаменной»), маньчжурское войско оказалось весьма активным и боеспособным. В 1609 году Нурхаци прекратил выплачивать дань Китаю, связи с которым, как и влияние китайской культуры, немало сделали для ускорения темпов развития маньчжурского этноса. Затем он провозгласил собственную династию Цзинь (название, взятое от чжурчжэньского, явно подчеркивало как родство, так и претензии молодого государства) и в 1618 году начал вооруженную борьбу с Китаем. За сравнительно небольшой срок он успел добиться немалого, практически выйдя к рубежам Великой стены в районе Шаньхайгуаня, на крайней восточной оконечности стены. Преемник Нурхаци Абахай (годы правления: 1626—1643) провозгласил себя императором, изменив название династии на Цин и установив на всей территории Южной Маньчжурии и захваченных им ханств Южной Монголии централизованную администрацию по китайскому образцу[82]. Так вне Китая образовалась маньчжурская империя Цин, которая затем сделала Китай своей неотъемлемой частью.

Маньчжурская конница стала совершать регулярные набеги на Китай, грабя и увозя в плен, превращая в рабов сотни тысяч китайцев. Всё это вынудило минских императоров не просто стянуть войска к Шаньхайгуаню, но и сконцентрировать здесь едва ли не лучшую, крупнейшую и наиболее боеспособную из всех своих армий во главе с У Саньгуем[82].

Крестьянская война, маньчжурское вторжение и окончательный крах

Засухи, неурожаи, экономический кризис, произвол чиновников и тяготы войны с маньчжурами (1618—1644) вынудили крестьян взяться за оружие. В 1628 году в провинции Шэньси разрозненные полуразбойные ватаги стали создавать повстанческие отряды и избирать вождей. С этого момента в северо-восточном Китае началась крестьянская война, которая без малого продолжалась 19 лет (1628—1647). Изначально повстанческие войска были сплочены, но после захвата Фэнъяна произошёл раскол между лидерами повстанцев — Гао Инсяном и Чжан Сяньчжуном (1606—1647), после чего последний повёл своё войско в долину Янцзы. Гао Инсян и другие вожди повели свои войска на запад — в Шэньси, где они после окончательного разрыва с армией Чжан Сяньчжуна были разбиты. После казни Гао Инсяна лидером «чуанских войск» был избран Ли Цзычэн[73].

Тем временем бандитско-повстанческие армии Чжан Сяньчжуна господствовали в Хугуане (нынешние Хунань и Хубэй) и Сычуани, а сам он в 1643 г. в Чэнду провозгласил себя «Царем Великого Запада» (Даси-Ван)[83].

В 1640-х годах крестьян больше не пугала ослабевшая армия, терпевшая поражение за поражением. Регулярные войска попали в клещи между маньчжурскими войсками на севере и восставшими провинциями, в них усилилось брожение и дезертирство. Армия, лишённая денег и продовольствия, потерпела поражение от Ли Цзычэна, который к этому времени присвоил себе титул «князь Шунь». Столица была оставлена практически без борьбы (осада длилась всего два дня). Предатели открыли ворота перед войсками Ли, и те беспрепятственно смогли войти внутрь[84]. В апреле 1644 года Пекин покорился восставшим; последний минский император Чунчжэнь (Чжу Юцзянь) наложил на себя руки, повесившись на дереве в императорском саду у подножия горы Цзиншань. Рядом с императором повесился и последний верный ему евнух[73].

Со своей стороны, маньчжуры воспользовались тем, что генерал У Саньгуй (1612—1678) позволил им беспрепятственно пройти через шанхайгуаньские заставы. Согласно китайским хроникам, военачальник собирался пойти на компромисс с Ли Цзычэном, однако известие, полученное от отца, о том, что новый правитель присмотрел в доме Саньгуя его любимую наложницу, заставило полководца поменять своё решение — взвесив все «за» и «против», он решил встать на сторону завоевателей[82]. Маньчжурская армия под руководством князя Доргона (1612—1650), соединившись с войсками У Саньгуя, разбила восставших у Шаньхайгуани и вслед за тем подошла к столице. 4 июня князь Шун, оставив столицу, в замешательстве отступил. 6 июня маньчжуры вместе с генералом У заняли город и провозгласили императором юного Айсиньгёро Фулиня. Войско повстанцев потерпело ещё одно поражение от маньчжурской армии у Сиани и вынуждено было отступить по течению реки Хань вплоть до Ухани, потом вдоль северной границы провинции Цзянси. Здесь Ли Цзычэн нашёл свою смерть летом 1645 года, став первым и единственным императором династии Шунь. Источники расходятся в оценке обстоятельств его смерти: по одному сообщению, он покончил с собой, по другому, его до смерти избили крестьяне, у которых он пытался похитить еду[85].

Вскоре цинские войска прибыли и в Сычуань. Чжан Сяньчжун оставил Чэнду и попытался применить тактику выжженной земли, но в январе 1647 г. погиб в одном из сражений[86].

Очаги сопротивления маньчжурам, где ещё правили потомки минских императоров, в частности, царство Чжэн Чэнгуна на Формозе (Тайвань) существовали ещё долгое время. Несмотря на потерю столицы и смерть императора, Китай (т.е. империя Мин) всё ещё не был побежден. Нанкин, Фуцзянь, Гуандун, Шаньси и Юньнань всё ещё оставались верны свергнутой династии. Однако на освободившийся трон претендовало сразу несколько князей и их силы оказались раздроблены. Один за другим эти последние очаги сопротивления подчинялись власти Цин, и в 1662 г. вместе с гибелью Чжу Юлана, императора Юнли, исчезла последняя надежда на реставрацию Мин.

Управление

Административное деление

Минские императоры переняли систему земельного управления у династии Юань, тринадцать минских провинций дали начало современному административному делению страны. Во времена династии Сун, наибольшей административной единицей были округа (лу)[87]. Однако после чжурчжэньского вторжения в 1127 году сунский двор установил систему четырёхчастного полуавтономного земельного управления, основой которого служило административное и войсковое деление страны, снабжённое собственным автономным чиновничьим аппаратом. Эту систему заимствовали без изменений династии Юань, Мин и Цин[88]. Как и во времена Юань, минская административная модель являла собой три подразделения — гражданское, военное и контролирующее земельные ведомства. Провинции (шэн) в свою очередь подразделялись на префектуры (фу), возглавляемые префектами, те, в свою очередь, делились на субпрефектуры (чжоу) под началом субпрефектов[89]. Низшей административной единицей служил округ — (сянь), находившийся в подчинении у магистрата[89]. Особые административные единицы входили обе столицы — Нанкин и Пекин с прилегающими к ним городскими зонами (цзин)[89].

Исполнительная и придворная власть

Исполнительная власть

В течение двух тысяч лет структура органов исполнительной власти в Китае не претерпевала существенных изменений, за исключением того, что каждая династия добавляла к ней части, которые считала необходимыми. Изначальная система центральной администрации, известная как Три Отдела и Шесть Ведомств, проявилась в поздний период Хань и, постепенно меняясь во времена правления следующих династий, свелась к одному отделу — т. н. Дворцовому секретариату, который, в свою очередь, руководил действиями Шести Ведомств. После расправы с первым министром Ху Вэйюном в 1380 году император Чжу Юаньчжан распустил управление, уничтожил высшее управление по надзору и Главное военное управление. Шесть Ведомств и пять Региональных управлений, созданные вместо Главного военного управления, стали непосредственно подчиняться императору, а их начальники оказались на вершине административной лестницы[8]. В результате реформ основные нити управления страной сосредоточились непосредственно в руках императора. Однако Чжу Юаньчжан не мог один справиться с потоком поступавших бумаг, что привело к назначению в 1382 году нескольких специальных секретарей — дасюэши. Со временем они получали всё большие полномочия, а в начале XV в. были объединены во Внутридворцовый секретариат (нэйгэ), который со временем подменил императора и стал фактически высшим административным органом, аналогичным прежнему Дворцовому секретариату[8]. Членами управления становились выпускники Ханьлиньской академии, считалось, что они являются проводниками императорской воли, и отнюдь не подчиняются министерствам. На деле случалось, что управление придерживалось собственной линии, расходившейся с обоими[90]. Управление выполняло координирующую роль, в то время как Шесть министерств (министерство двора, финансов, религии и ритуалов, военное министерство, министерство юстиции и министерство по организации общественных работ) выполняли административные обязанности[91]. Министерство двора имело обязанность следить за назначениями, раздачей наград и титулов, повышений и понижений по службе конкретных чиновников[92]. Министерство доходов занималось регулярной переписью податного населения, следило за взиманием налогов и отвечало за государственные доходы, в подчинении ему стояли два управления, следящие за денежным обращением в стране[93]. Министерство религии занималось проведением официальных религиозных церемоний, ритуалов и жертвоприношений; в его ведении находились также списки буддийского и даосского духовенства, а также приём вассальных посольств[94]. Военное министерство занималось назначениями, продвижением по службе и разжалованием военных, поддержкой фортификационных и иных сооружений, оружием и снаряжением, а также системой курьерской связи[95]. Министерство юстиции отвечало за судебную и пенитенциарную систему, но не имело власти над Палатой цензоров и Высшим судом[96]. Министерство работ отвечало за строительство, наем на временную службу ремесленников или иных работников, снабжение административных работников всем необходимым, ремонтом каналов и дорог, стандартизацию мер и весов и организацией трудовой повинности[96].

В 1391 году император Чжу Юаньчжан послал наследника в Шэньси, чтобы «путешествовать и умиротворять» (сюньфу); в 1421 году с подобной же целью император Чжу Ди отправил в путешествие по стране 26 чиновников[97]. К 1430 году подобные инспекционные поездки вошли в обыкновение. Вновь учрежденное высшее управление по надзору было укомплектовано инспектирующими чиновниками, позднее, во главе их становились старшие инспектора. К 1453 году «главные управители» — или «умиротворяющие инспектора», как их называет Майкл Чжан — получили звание заместителей или помощников старшего инспектора и прямой доступ к императору[97]. Как и при династиях, предшествовавших Мин, под их контролем оказывались провинциальные администрации. Инспектора властью своей могли в любой момент отстранить от должности любого чиновника, в то время как высшим чиновникам разрешалось только один раз в три года экзаменовать своих подчиненных[97][98].

В то время, как в начале правления минской династии наблюдался процесс децентрализации государственной власти в провинциях, в 1420-х годах вошло в обыкновение делать правительственных чиновников подобиями губернаторов, проживающих вне провинций, во времена поздней Мин эта практика сделалась повсеместной[99]. Во времена поздней Мин, бывало, что один чиновник отвечал за две или более провинций на правах главнокомандующего провинциальной армией и одновременно местного правителя, система, которая в конечном итоге привела к владычеству администрации над гражданской[99].

Придворное управление

Придворный штат при минской династии полностью состоял из евнухов и женщин, подчинявшихся определённым управлениям[100]. Женская прислуга, к примеру, состояла в ведении Управления аудиенциями, Церемониального управления, Управления одеяний, Управления по продовольственному снабжению, Постельного управления, Управления по надзору за дворцовыми ремесленниками и Службы придворного надзора[100]. В 1420-х годах и позднее женская прислуга стала постепенно вытесняться евнухами, до тех пор, пока не осталась исключительно в Управлении одеяниями и четырёх подчиненных ему управлениях[100]. Чжу Юаньчжан объединил евнухов в Главное управление по делам аудиенций, но постепенно с ростом их власти и влияния увеличивалось и количество административных органов, где они были представлены, пока наконец их количество не дошло до двенадцати Главных управлений, четырёх управлений и восьми департаментов[100]. При минской династии в обычай вошло содержать огромный штат дворцовой прислуги, включавший в себя несколько тысяч евнухов, подчинявшихся Главному управлению по делам аудиенций. Ему подчинялись в свою очередь Главные управления по надзору за придворным штатом, Главные управления надзиравшие за исполнением церемоний, продовольственное снабжение, посуду, документы, конюшни, печати, гардероб, и т. д.[101] Управления ставили своей целью надзор за отоплением, музыкантами, поставками бумаги и банями[101]. Департаменты занимались вооружением, серебром, прачечными, головными уборами, изделиями из бронзы, производством текстиля, вина, и садами.[101] Временами самый влиятельный из евнухов Главного церемониального управления осуществлял по сути дела диктаторскую власть над государством[74][101].

Несмотря на то, что штат императорской прислуги комплектовался за счёт евнухов и женщин, в него входило чиновничье представительство под названием Управления по надзору за императорскими печатями, которое среди прочего поддерживало контакт с другими управлениями[102]. В сферу его деятельности входило изготовление и хранение императорских печатей, мерных реек и штемпелей. Существовали также чиновничьи управление по надзору за хозяйством князей императорской крови[103].

Социально-экономическое развитие

Аристократия и чиновничество

Высшее чиновничество

Чжу Юаньчжан во время своего царствования (1373—1384) имел обыкновение назначать новых чиновников строго по рекомендации, после его смерти вошло в обычай, что любой, желавший влиться в чиновничий класс, должен был пройти через строгую систему экзаменов, как то было впервые введено при династии Суй (581—618)[104][105][106]. Теоретически, это мог быть кто угодно (хотя государство с неудовольствием относилось к случаям, когда представитель купеческого класса пытался примкнуть к чиновничеству), в реальности, средства и время, которые требовались для подготовки, мог позволить себе только зажиточный землевладелец[107]. В то же время, государство строго следило, чтобы количество чиновников из каждой провинции не превышало определённой заранее цифры. Это была в сущности своей попытка избегнуть сосредоточения власти в руках людей из самых богатых регионов, где образование было поставлено наилучшим образом[108]. Развитие печатной индустрии со времён династии Сун позволило увеличило грамотность, следовательно, возросло и количество кандидатов на должности по всем провинциям[109]. Для детей печатались таблицы умножения и буквари, содержавшие набор простейших иероглифов, для взрослых, желавших подготовиться к экзаменам — недорогие издания конфуцианской классики и сборники правильных ответов[110].

Как и раньше, от экзаменуемых требовалось знание классических конфуцианских текстов, ядром экзамена выступало по сути дела Четверокнижие, выбранное для этого Чжу Си в XII в[112]. Минские экзамены отличались, пожалуй, большей сложностью ввиду того, что в 1487 году к существовавшим ранее прибавилось т. н. «восьминогое сочинение», при написании которого требовалось доказать знание господствующей литературной традиции[14][112]. Экзамены постепенно усложнялись, по мере того, как студент двигался по иерархической лестнице, начиная с провинциального уровня, причем успешно прошедший испытание получал соответствующий титул. Чиновники делились на девять иерархических классов, каждый из которых, в свою очередь, состоял из двух ступеней; в соответствии с рангом назначалось жалование, (номинально равнявшееся определённому количеству риса)[113]. В то время как провинциальные кандидаты немедля назначались на низшие должности и получали соответствующий небольшой ранг, выдержавшие дворцовый экзамен могли рассчитывать на ранг цзиньши («учёного сановника») и соответствующее ему высокое положение[114][115]. За 276 лет существования минской династии было проведено 90 дворцовых экзаменов, и по их итогам, количество успешно прошедших испытание кандидатов составляло 24874[114]. Эбри уточняет, что «в каждый отдельно взятый момент существовало от 2 до 4 тысяч цзиньши, что равнялось приблизительно 1 на 10000 взрослых мужчин». Для сравнения, общее количество шэнъюань («государственных студентов»), то есть соискателей низшего ранга к началу XVI столетия составляло 100000 человек[107].

Максимальный период нахождения в должности составлял девять лет, но каждые три года старшие по рангу чиновники должны были проверять подчинённых на соответствие их должностям[116]. Если по результатам проверки чиновник показывал уровень, превышавший требования к его непосредственным обязанностям, он получал повышение по службе, если был признан соответствующим — оставался на прежнем месте, если не выдерживал экзамена — то понижался на один ранг[98]. В самых вопиющих случаях несоответствия чиновник мог быть уволен или наказан[98]. От подобной процедуры освобождались лишь столичные чиновники от 4 ранга и выше, так как от них ожидалось, что о собственных промахах они сами сообщат начальству.[98] В уездах и префектурах на службе состояло около 4000 школьных учителей, которые каждые девять лет должны были подвергаться проверке на соответствие занимаемой должности[117]. Старший учитель на уровне префектуры по рангу приравнивался к чиновнику второго класса уездного уровня[117]. Наставникам Высшего класса имперского уровня вменялось в обязанность обучать наследника престола; это управление возглавлял Высший Наставник, который по рангу относился к старшей должности третьего класса[103].

Низшие служители

Высшие чиновники, поступавшие на гражданскую службу после успешно сданных экзаменов, осуществляли управление над огромным количеством рядовых служителей, не имевших собственного ранга[118]. Их количество превышало высший чиновничий класс вчетверо; Чарльз Хакер считал, что их общее количество в империи составляло около 100 000 человек[118]. Низшее чиновничество занималось письмоводительской и технической деятельностью в составе государственных служб. Ниже их по рангу находились рядовые стражники, курьеры, и носильщики; низшие чиновники каждые десять лет должны были доказывать соответствие занимаемой должности и при успехе даже могли получить низший ранг девятого класса[118]. Одним из преимуществ низшего чиновничества было то, что в отличие от «учёных», они постоянно оставались на одном месте, не были вынуждены периодически менять место проживания и получать назначения в провинции, и также не имели подчиненных, за хорошее или плохое несение службы которыми были бы ответственны[119].

Евнухи, князья крови, высшие офицеры

Во времена существования династии Мин императорские евнухи сосредоточили в своих руках огромную власть над государством. Одним из самых эффективных средств контроля была секретная служба, которая в начале правления династии помещалась в так называемом Восточном крыле, позднее — Западном крыле[101]. Секретная служба непосредственно подчинялась Управлению Церемоний, которое в Минскую эпоху часто представляло собой олигархическую группу[101]. Евнухи делились на разряды, соответствующие разрядам гражданской службы, но количество ступеней в их внутренней иерархии равнялось четырём, а не девяти[120].

Князья императорской крови и наследники первого минского императора часто получали высокие, но чисто номинальные титулы, или вместо них обширные земельные владения. Эти владения не являлись феодами в западном понимании, держание не обязывалось службой в гражданской администрации, также их участие в военном деле осуществлялось только во время правления первых двух императоров[121]. Князья не были полновластными правителями в своих землях, в противовес тому, как то было принято при династиях Хань и Цзинь. Не принимая участия в государственных делах, князья крови, супруги императорских дочерей и прочая родня, принадлежавшая, таким образом, к высшей иерархии, становились частью императорской семьи, принадлежали ко двору, и отвечали за императорскую генеалогию[103].

Подобно гражданским чиновникам, высокопоставленные военные также занимали каждый определённую ступень в иерархии, соответствие которой должны были подтверждать каждые пять лет (в отличие от гражданской службы, где срок составлял три года).[122] Военная служба, впрочем, полагалась менее престижной, чем гражданская. Это объяснялось тем, что военной службой занимались из поколения в поколение в одних и тех же семьях, в то время как возможность заслужить чиновничий ранг напрямую зависела от способностей и умений самого соискателя. Кроме того, согласно конфуцианским канонам, служба связанная с насилием (wu) ставилась ниже, чем связанная с познанием (wen)[122][123]. Но, несмотря на более низкое профессиональное положение, военным разрешалось наравне со всеми держать государственные экзамены, а после 1478 года появился даже особый военный экзамен, который должен был проверить профессиональные умения кандидата[124]. Вместе с бюрократической структурой, унаследованной без изменений от Юаньской династии, при минских императорах была учреждена новая должность — выездного армейского инспектора. В первой половине эпохи Мин, на верхних ступенях армейской иерархии преобладали представители знати, эта традиция совершенно исчезла в позднейшее время, и постепенно выходцы из низших слоёв населения совершенно вытеснили аристократию[125].

Город и деревня

Ван Гень имел полную возможность проповедовать свои философские взгляды представителям различных регионов страны, так как благодаря тенденции к постепенному сближению города и деревни, обозначившемуся уже в эпоху Сун, постепенно уходила в прошлое изолированность отдельных поселений и расстояние между городами, занятыми оживленной торговлей, сокращалось[126]. Философские школы и связанные с ними группы, религиозные и другие местные организации, строящиеся на добровольной основе, множились и вместе с тем укреплялись связи между образованным классом и местным сельским населением[126]. Джонатан Спенс полагал, что разница между городским и деревенским бытом в минском Китае постепенно размывалась из-за того, что крестьянские хозяйства располагались в непосредственной близости от города, а порой и внутри кольца крепостных стен[127]. Кроме того, изменения претерпевали и привычные социально-экономические отношения, выражавшиеся в традиционной системе четырёх профессиональных классов — ремесленники приходили на помощь крестьянам, когда в деревне были остро нужны рабочие руки, а крестьяне искали работу в городах во время голода[127].

Молодое поколение имело возможность унаследовать отцовскую профессию или выбрать себе другую. В частности, этот выбор включал в себя профессии изготовителя гробов, специалиста по художественному литью или кузнеца, портного, повара или специалиста по изготовлению лапши, мелочного торговца, трактирщика, содержателя чайной, хозяина питейных заведений, сапожника, изготовителя печатей, содержателя ломбарда или борделя, или менялы, как представителя будущей банковской профессии, занимавшегося вексельными операциями[63][128]. К примеру, почти в каждом городе имелся свой бордель, где можно было найти и женщин, и мужчин, готовых к услугам, причем гомопроститутки ценились выше, так как половые отношения с подростком считалось знаком принадлежности к элите, несмотря на то, что с точки зрения морали, содомия подвергалась осуждению[129]. Распространение получили общие бани, что было достаточно редким в прежние времена[130]. В городах лавки и розничные торговцы выставляли на продажу деньги из фольги, предназначенные для сжигания во время жертвоприношений предкам, предметы роскоши, головные уборы, изысканную одежду, чай различных сортов и т. д[128]. Мелкие города и поселения, слишком бедные или отдаленные от соседей, и потому лишённые собственной торговли и ремесленного производства, тем не менее получали всё нужное через странствующих торговцев или принимали участие в периодических ярмарках[127]. Даже в самых мелких городах имелись начальные школы, заключались свадебные союзы, проводились религиозные церемонии, выступали бродячие труппы, собирались налоги, и средства на случай голода[127].

На севере страны основными сельскохозяйственными культурами были пшеница и просо, а к югу от Хуайхэ — рис. В озёрах и прудах разводились рыба и утки. К югу от Янцзы процветало шелководство, для которого выращивались шелковичные деревья, здесь же культивировали чайные кусты, ещё дальше к югу располагались плантации цитрусовых и сахарного тростника[127]. В горных районах на юго-востоке местные жители часто занимались торговлей бамбуком, использовавшимся в качестве строительного материала. Выходцы из бедных слоев населения пополняли ряды дровосеков, углежогов, они же получали известь, сжигая раковины морских моллюсков, обжигали горшки, плели корзины и циновки[131].

На севере страны основными средствами передвижения были повозка и лошадь, в то время как на юге огромное количество каналов, рек и озёр представляли собой удобную и дешевую транспортную сеть. В то время как на юге земля в основном была поделена между крупными владельцами, сдававшими её в аренду крестьянским семьям, на севере насчитывалось куда больше небольших, но самостоятельных земельных наделов, что обуславливалось более сложными условиями жизни, более суровым климатом и как следствием — небольшой урожайностью, способной прокормить лишь владельца и его семью[132].

Общество и культура

Литература и искусство

Для ранней минской живописи, главным образом, была характерна ориентация на прежние, главным образом сунские, образцы. В возрождённой на рубеже 20-30-х годов XV века придворной Академии живописи преобладал жанр «цветов и птиц». Наиболее прославленными мастерами здесь были Бянь Вэньцзинь (начало XV века) и Линь Лян (конец XV века). В жанре пейзажной живописи, характерном для независимых от двора художников, пользовались известностью школа У во главе с её основателем Шэнь Чжоу (1427—1509) и школа Чжэ, наиболее ярким представителем которой был Дай Цзинь (род. ок. 1430 г.)[8], а также Хуатинская (Сунцзянская) школа во главе с видным теоретиком живописи Дун Цичаном. В живописи XVI века преобладал подражательный (в отношении традиционных манеры и сюжетов) стиль. В традиционном жанре «цветы и птицы» большого мастерства достиг Люй Цзи. К новым моментам следует отнести развитие получившего распространение в XV в. так называемого «погребального портрета» с его характерной реалистичностью. С XVI веке возникает жанр иллюстрации погребальных произведений. Особый миниатюрный стиль в этой области доводит до совершенства работавший в середине века Цю Ин[54]. Помимо названных художников широкую известность в эпоху Мин также приобрели Тан Инь, Вэнь Чжэнмин и др.

Кроме живописцев, славой пользовались некоторые мастера фарфорового дела, к примеру, Хэ Чаоцзун, живший в начале XVII-го столетия, который занимался изготовлением белых фарфоровых статуэток. Основными центрами фарфорового производства в эпоху Мин выступали Цзиндэчжэнь в провинции Цзянси и Дэхуа в Фуцзяне. Дэхуанские фарфоровые фабрики, с начала XVI века, занимавшиеся экспортом фарфоровых изделий в Европу, специализировались на их изготовлении в соответствии с европейскими вкусами. В своей книге «Азиатская торговля керамикой» (Chuimei Ho, The Ceramic Trade in Asia) Хоу Цуймэй отмечает, что лишь 16 % экспортных китайских керамических изделий во времена поздней Мин отправлялось в Европу, в то время как остальное предназначалось для продажи в Японии и Юго-Восточной Азии[61].

Предметы искусства эпохи Мин
Золотая солдатская фляга, предположительно
выполненная для членов императорской семьи
Картина минского художника Чэнь Хуншоу (1599—1652),
написана в традиционном жанре «цветы и птицы»
Статуэтка работы Хэ Чаоцзуна,
изображающая сидящего Будду
Кисточка для каллиграфии Фарфоровое блюдо Храм Неба, где минские императоры молились
за благополучие страны

Тенденция к подражанию древним образцам становится характерной с конца XIV — начала XV в. для литературного и публицистического творчества целого направления — «приверженцев древней литературы» («гу вэнь пай»), к которым относили себя Сун Лянь, Лю Цзи, Ян Шици и многие другие учёные и политические деятели[8].

Наибольшие достижения в жанре прозы наблюдаются в XVI — начале XVII в. Так, Сюй Сякэ (1587—1641), автор путевых записок под названием «Дневник Странствий», состоявших из 404000 иероглифов, приводил в них скрупулёзнейшую информацию обо всех местах, которые посетил — начиная с географии, кончая минералогией[133][134]. Первое упоминание о газете в Пекине относится к 1582 году; к началу 1638 г. пекинская «газета» печаталась уже с помощью передвижных литер, сменивших текст, полностью вырезавшийся на деревянной доске[135]. В эпоху поздней Мин развился новый жанр — своды правил, касающиеся этики деловых сношений и предназначавшийся в первую очередь для купцов[136]. Жанр короткого рассказа восходит ещё к эпохе Тан (618—907)[137], где уже тогда пользовался популярностью, но если работы, принадлежавшие перу таких авторов как Сюй Гуанчжи, Сюй Сякэ и Сун Иньсина, скорее носили технический и энциклопедический характер, в минскую эпоху развилась также чисто художественная разновидность этого жанра. В то время как аристократы были достаточно образованы, чтобы легко читать книги, написанные на классическим слогом, имевшие более скромный багаж знаний женщины в просвещённых семьях, купцы и торговые приказчики составляли огромную аудиторию, к которой обращались авторы и драматурги, пишущие на разговорном языке (т. н. «байхуа»)[138]. Роман «Цветы сливы в золотой вазе», опубликованный в 1610 году, считается пятым из великих произведений Китая и ставится по значимости непосредственно за т. н. Четырьмя Классическими Романами — два из которых, «Речные заводи» и «Путешествие на Запад», увидели свет в эпоху Мин. Что касается драматургии, она чаще всего имела вымышленный, фантастический характер. Одна из самых известных китайских пьес, «Пионовая беседка», была написана драматургом минской эпохи Тан Сянцу (1550—1616) и впервые шла на сцене Павильона Принца Тена в 1598 году.

В XVI веке продолжается сооружение храмового ансамбля Храма Неба в Пекине и храмовых комплексов императорских погребений под Пекином. В архитектуре того времени, представленной довольно значительным числом сохранившихся памятников, начинает преобладать новый стиль, характеризующийся пышностью и изяществом внешнего декора (крыш, карнизов, колонн и т. п.). Примером этого могут служить постройки в столичном дворцовом комплексе, храм Конфуция (англ.) в Цюйфу и сооружения на священной буддийской горе УтайшаньШэньси).

Религия

С самого становления империи Мин приоритетное, господствующее положение в области идеологии и религии занимает ортодоксальное конфуцианство в его чжусианской (неоконфуцианской) версии. Оно приобретает характер государственного культа, который, правда, впитывает в себя черты других традиционных для Китая религиозно-этических систем, в первую очередь буддизма, что вполне согласуется с издавна существовавшей в стране тенденцией к религиозному синкретизму[8].

Буддизм и даосизм отнюдь не были запрещены и не подвергались явным гонениям. Правда, правительство, стремясь ограничить распространение «конкурирующих» с конфуцианством религий, ставило им определённые ограничения: в 1373 году в каждой административной области империи было разрешено иметь лишь по одному буддийскому и одному даосскому храму[8].

Христианство проникло в страну уже со времени правления династии Тан (618—907), а во времена поздней Мин в страну впервые прибыли из Европы иезуитские миссионеры, в частности Маттео Риччи и Николя Триго. С иезуитами соседствовали другие религиозные сообщества, к примеру, доминиканский и францисканский ордена.

Вместе с китайским математиком, астрономом и агрономом Сюй Гуанцюем Риччи в 1607 году перевёл с греческого на китайский язык фундаментальный математический трактат «Начала Евклида». Китайцы отдавали должное европейским познаниям в области астрономии, календарных наблюдений, математики, гидравлики и географии. Многие европейские монахи выступали в Китае скорее как учёные, чем собственно религиозные деятели, пытаясь таким образом завоевать доверие и уважение местного населения[139]. Но в то же время большинство китайцев относилось к христианству достаточно настороженно, а иногда и прямо враждебно, так как христианские традиции шли вразрез с привычной для них религиозной практикой[139]. Противостояние двух религий особенно откровенно выразилось в так называемой Нанкинском религиозном столкновении в 1616—1622, когда последователи конфуцианской традиции временно восторжествовали над европейскими миссионерами, западная религия и наука были признаны нижестоящими, вторичными по отношению к Китаю, из которого они, якобы, произошли. Триумф консерваторов продолжался, впрочем, недолго, и вновь имперская обсерватория оказалась заполненной образованными западными миссионерами[140].

Наряду с христианством, в Китае существовал иудаизм, еврейская община в Кайфыне имела собственную долгую историю; первым из европейцев об этом узнал Риччи, познакомившись с одним из её представителей в Пекине и узнав от него об истории его общины[141]. Ислам проник в Китай в начале VII столетия во времена правления династии Тан. В минское время известно несколько выдающихся государственных деятелей-мусульман, в частности, мусульманином был Чжэн Хэ. Во времена императора Хунъу в армии мусульманами были несколько высших армейских офицеров, среди прочих Чан Юйцюнь, Лань Юй, Дин Дэсин, и Му Ин[142].

Характерным явлением в религиозной жизни той эпохи можно считать существование наряду с официальным государственным вероучением местных, локальных культов, охватывавших самые широкие народные слои. Именно в этих культах с их обширным пантеоном и специфической обрядностью в полной мере проявлялся тот религиозный синкретизм, который был характерен для духовной культуры китайцев ещё с древних времён[8].

Философия

Во времена правления императоров Мин учение чиновника и философа сунской эпохи Чжу Си (1130—1200) и неоконфуцианство стали практически официальной идеологией двора и основой для большей части людей, принадлежавших к образованному классу. Однако полное единообразие в мировоззрении и философских концепциях, конечно же, существовать не могло. Среди философов времен династий Сун и Мин находились бунтари по складу ума, находившие в себе смелость открыто подвергать критике конфуцианские догмы. Одним из них был, например, Су Ши (1037—1101), философ эпохи Сун. Новую струю в учение Конфуция внес чиновник и философ минского времени Ван Янмин (1472—1529), чьи оппоненты обвиняли его в чрезмерном увлечении дзэн-буддизмом, который он якобы смешал с исконным учением Конфуция[143].

Подвергнув осмыслению концепцию «увеличения знания», восходящую к Чжу Си — что означало углубление личного понимания событий и вещей с помощью их тщательного рационального изучения, Ван пришёл к выводу, что так называемые «универсальные принципы» были всего лишь догмами, вложенными в разум обучением, на которых строились дальнейшие выводы[144]. В противовес им Ван объявил, что любой человек, к какому бы классу общества он ни принадлежал, мог развить свой разум до такой степени, чтобы соперничать с великими мудрецами древности Конфуцием и Мэн-цзы, и что сочинения их обоих не суть источники вечных и незыблемых истин, но всего лишь предположения и выводы, порой ошибочные[145]. С точки зрения Вана, крестьянин, умудренный практическим опытом, превосходил мудростью чиновника, отдавшего все свои силы на изучение конфуцианской классики, но не сделавший ничего, чтобы подвергнуть прочитанное испытанию опытом[145].

Чиновничество, принадлежавшее к консервативному крылу последователей Конфуция, отнеслась к идеям Вана весьма настороженно, особенно им не нравилось, что количество его сторонников стабильно росло, а провозглашаемые им идеи по сути своей представляли собой критику официальной власти[143]. Пытаясь ослабить его влияние, под разными предлогами — военной необходимостью или возникшими волнениями, его постоянно старались держать подальше от столицы[143]. Но несмотря на все препятствия, идеи Ван Янмина проникали всё глубже в сознание образованного класса, пробуждая новый интерес к даосскому и буддистскому учениям[143]. Более того, появились первые вопросы о справедливости социального устройства общества, в частности, почему чиновнический класс почитался выше крестьян[143]. Ученик Ван Янмина, Ван Жэнь, бывший работником на соляных рудниках, учил простых людей, что им необходимо получить образование, чтобы улучшить условия своей жизни, в то время как другой ученик Янмина, Хе Синьянь, ставил под сомнение возвеличение семьи как одну из основ построения китайского общества[143]. Его современник Ли Чжи (1527—1602) выдвинул революционную на тот момент идею, что женщины не уступают в интеллекте мужчинам и для них требуется лучшее образование; оба они умерли в тюрьме, обвиненные в распространении «крамольных мыслей»[146]. Впрочем, «крамола», связанная с женским образованием, была отнюдь не нова — существовало множество матерей, самостоятельно дававших детям начальное образование[147], придворные дамы также были обучены грамоте, каллиграфии и поэзии, в которых они соревновались на равных с мужчинами[148].

Оппозицию либеральным идеям Ван Янмина представляли консервативно настроенные чиновники, принадлежавшие к главному управлению по контролю (цензорату), в обязанности которых входили противодействие любым выпадам против власти, и старшие чиновники Академии Дунлинь, второе основание которой приходится на 1604 год[149]. Выступая против идей Ван Янмина о врожденном понятии добродетели, они пытались противопоставить ей ортодоксальную конфуцианскую этику. Представители этого течения, к примеру Гу Сяньчэн (1550—1612), утверждали, что идеи Янмина в основе своей оправдывают подлость, жадность и стяжательство[149].

Эта борьба идей привела в конечном итоге к расколу в среде образованного класса, причем, не оставив в стороне и правительство; члены которого как во времена Ван Аньши и Сыма Гуана пользовались малейшим поводом, чтобы развязать судебное преследование против членов оппозиционной партии[149].

В конце эпохи Мин формировались философские и общественно-политические взгляды таких выдающихся мыслителей и просветителей, как Хуан Цзунси (1610—1695), Ван Фучжи (Ван Чуаншань, 1619—1692), чья деятельность в полной мере развернулась уже после падения империи Мин[54].

Наука и образование

По сравнению с периодом монгольского господства в начале эпохи Мин расширяется система образования, служивщая подготовке чиновной администрации. В обеих столицах — Пекине и Нанкине — функционировали высшие Государственные школы (гоцзыцзянь). До середины XV века, помимо того, существовало Высшее училище. В особых высших школах обучали военным наукам, медицине и даже магии. Восстанавливались и учреждались местные школы-академии (шуюань). Однако в целом система высшего и специального образования в начале Мин не достигла размаха, существовавшего в империи Сун в XI—XIII вв[8].

Правительство прилагало усилия к развитию начального образования. Помимо областных, окружных и уездных училищ указом 1375 года предписывалось создавать на местах начальные деревенские (общинные) школы. Продолжали существовать и частные школы. Имперская администрация пыталась полностью контролировать учебный процесс, предписывая, какие книги изучать, как проводить экзамены, чего на них требовать[8].

По сравнению с бурным расцветом науки и технологий в сунскую эпоху и достижениями Западного мира в то же время, достижения минской эпохи выглядят куда более скромно. По сути своей, научно-технический прогресс во времена поздней Мин был обусловлен наладившимися контактами с Европой. В 1626 году иезуит Адам Шалль написал на китайском языке первый трактат о телескопе, называемом «Юаньцзин Шо» (кит. упр. 远镜说, пиньинь: Yuǎn jìng shuō, буквально: «Рассказ о далеко видящем оптическом стекле»); в 1634 году последний минский император Чжу Юцзянь после смерти Иоанна Шрека (1576—1630) получил его телескоп[150]. Гелиоцентрическая модель мироздания отвергалась католическими миссионерами в Китае, но в то же время, идеи Коперника и Галилео Галилея медленно прокладывали себе путь, вначале благодаря работам польского иезуита Михала Бойма (1612—1659) в 1627 году, трактату Адама Шалля фон Белля в 1640 году, и наконец благодаря Джозефу Эдкинсу, Алексу Уайли, и Джону Фрайеру в XIX ст[151]. Иезуиты в Китае, пропагандируя при дворе идеи Коперника, в то же время, в собственных сочинениях, придерживались геоцентрической системы Птолемея; это прекратилось окончательно лишь в 1865 году, когда вслед за протестантами католики окончательно приняли сторону гелиоцентризма[152]. Начало тригонометрии в Китае положили своими работами Шэнь Ко (1031—1095) и Го Шоуцзин (1231—1316), но дальнейшее её развитие пришлось лишь на 1607 год, когда появились работы Сюй Гуанци и Маттео Риччи[153]. Забавно, что некоторые изобретения, заимствованные из Европы, пришли туда из Древнего Китая, и вернулись обратно в эпоху поздней Мин, к примеру, так произошло с повозкой для размола зерна[154].

Китайский календарь давно нуждался в реформировании, так как, согласно ему, солнечный год равнялся 365 дням, что давало ежегодную погрешность в 10 мин. и 14 сек. в год, то есть грубо говоря, на один день в 128 лет[155]. Несмотря на то, что в минскую эпоху был принят календарь Го Шоуцзина, соответствовавший по точности григорианскому, Директорат астрономии отнюдь не занимался его периодическим приведением в соответствие с реальным положением светил; виной тому, видимо, было отсутствие знаний чиновников в этой области — должность эта была наследственной, при том, что законы минской империи запрещали частное занятие астрономией[156]. Наследник императора Хунси в шестом поколении, князь Чжу Цзайюй (1536—1611), в 1595 году предложил провести нужные изменения, но астрономическая комиссия, державшаяся ультраконсервативных взглядов, отвергла это предложение[155][156]. Интересно отметить, что тот же Чжу Цзайюй разработал систему равномерного музыкального строя, введенную в то же время в Европе Симоном Стевином (1548—1620)[157]. В дополнение к своим музыкальным работам в 1597 году ему удалось опубликовать и труды, касающиеся календарного счёта[156]. Годом ранее ещё одно предложение, касательно улучшения календаря, разработанное Син Юньлу, было отвергнуто главой Департамента Астрономии на основании того, что закон запрещал частное изучение этой науки; всё же в 1629 г. Син вместе с Сюй Гуанци принял участие в реформировании календаря соответственно европейским стандартам. Эти часы были улучшены Чжоу Шусуэ (ок. 1530—1558), который добавил в их конструкцию большое зубчатое колесо, четвёртое по счёту, изменил коэффициенты вращения колес, и увеличил размер отверстия, сквозь которое подавался песок, избавив, по его словам, новую модель от основного недостатка более ранних, которые постоянно забивались и требовали чистки[156].

Когда Хунъу, основатель империи Мин, обнаружил в Юаньском императорском дворце в Ханбалыке всевозможные механические устройства — фонтаны, играющие шариками, механического тигра, автоматы с драконьими головами, разбрызгивавшие благовония, механические часы, построенные по разработкам И Сина (683—727) и Су Суна (1020—1101) — он объявил их воплощением монгольской развращённости и упадка и приказал уничтожить[158]. Краткие упоминания о выполненных китайскими ремесленниками часовых механизмов с использованием зубчатых колес имеются в работах Маттео Риччи и Николя Триго[159]. В то же время, оба единодушно указывают, что в XVI веке европейские часы намного превосходили китайские аналоги, среди которых перечислены были водяные часы, огненные часы, и «иные инструменты, в которых… колёса вместо воды вращались песком»[160].

Европейцы интересовались техникой Китая не менее, чем китайцы — европейской; так в 1584 году Абрахам Ортелий (1527—1598) изобразил в своем атласе Theatrum Orbis Terrarum (Зрелище шара земного) остроумное китайское изобретение — повозки, снабженные мачтами и парусами, подобно кораблям[161]. Гонсалес де Мендоса также писал об этом год спустя, в его работе упоминается также, что эти повозки изображаются на китайских шелковых одеждах — в то время как Герард Меркатор (1512—1594) отобразил их в своём атласе, Джон Мильтон (1608—1674) упоминает о них в одной из своих знаменитых поэм, Андреас Эверардус фан Браам Хукгеест (1739—1801) повествует о том же в своих путевых дневниках[162].

В своей книге «Нун чжэн цюань шу» («Полная книга о направлении сельского хозяйства») агроном Сюй Гуанци (1562—1633) уделил особое внимание вопросам ирригации, удобрениям, мерам по борьбе с голодом, пищевым и текстильным злакам, а также эмпирическим выводам, создавшим основу будущей науке химии[163]. Описания самых различных производств, снабжённые рисунками станков, приспособлений и технических приёмов, собраны в книге Сун Инсина «Тянь гун кай у» («Вещи, рождённые трудами неба»), появившейся в 30-е гг. XVII в. Богатый материал по научным и техническим знаниям содержится в энциклопедическом труде Ван Ци «Сань цай ту хэюй» («Иллюстрированный свод, построенный по трём разделам»), составленном в 1609 году. Знаменательно появление и таких узкоспециальных трудов, как «Янь-сянь мин тао лу» («Описание прославленной керамики из Яньсяня») У Цяня[54].

Значительным вкладом в китайскую медицину было появление труда Ли Шичжэня (1518—1593) «Бэнь цао ган му» («Перечень деревьев и трав»), в котором описывалось 1892 лекарственных препарата и приводилось более 1000 рецептов лечения[54]. Считается, что механизм противооспенных прививок был разработан даоистским отшельником, жившим на горе Эймэйшань в конце X-го столетия, он получил в Китае широкое распространение во времена царствования императора Лунцина (правил в 1567—1572 гг.), задолго до того, как стал известен за пределами страны[164]. Что касается оральной гигиены, зубная щётка появилась уже в Древнем Египте, где она имела вид прутика с торчащими с одного конца волокнами, но современную свою форму она обрела в Китае, несмотря на то, что в разновидности, появившейся в 1498 году, использовалась свиная щетина[165].

Население

Синологи до настоящего времени не могут прийти к согласию о точном количестве населения в тот или иной момент эпохи Мин. Историк Тимоти Брук отмечает, что цифры, известные из государственных переписей, не отличаются надёжностью, так как в целях уклонения от налогов многие семьи сознательно указывали численность меньше настоящей, а многие из официальных лиц с той же целью сознательно занижали количество семей, проживающих под их юрисдикцией[166]. Особенно часто вне переписи оказывались дети, большей частью девочки, как то показывают сохранившиеся документы Мин, явно несущие на себе результаты подобных правок. [167] Также недосчитывались и взрослых женщин, как то показывают, к примеру, цифры переписи по Даминской префектуре в Хэбэе, в которых отмечено 378 167 мужчин и лишь 226 982 женщин в 1502 году[168]. Правительство предпринимало попытки уточнить цифры переписи по предположительным данным, сколько человек должно было быть в каждой семье, но окончательно решить таким образом налоговую проблему не удалось[169].

Так, в 1381 году перепись показала наличие 59 873 305 человек; это число, однако, резко уменьшилось в 1391 году, когда правительственные чиновники обнаружили, что около 3 млн человек отсутствуют на местах бывшего проживания[170]. В 1381 году подобный уход от налогов стал караться смертью, но, в попытках избежать разорения, многие бросали хозяйство и уходили прочь из прежних мест, несмотря на все усилия императора Хунъу прикрепить население к земле[171]. В 1393 году правительство, пытаясь получить цифру, более или менее соответствующую истине, приняло как данность количество населения, составляющее 60 545 812 человек[171]. В своем труде «К вопросу о количестве населения в Китае» Хэ Бинти предполагает, что в 1393 г. население составило 65 млн человек, так как при проведении переписи этого года неучтённым оказалось население в обширных областях Северного Китая и приграничья[172]. Брук отметил, что несмотря на прирост населения, количество, охваченное переписью в период после 1393 г. колебалось между 51 и 62 млн человек[171]. Император Хунчжи (годы правления 1487—1505) отмечал, что в то время, как реальное количество подданных растёт, отмеченная переписью цифра как гражданского населения, так и военных постоянно уменьшается[131]. Уильям Атвелл со ссылкой на Хейдру (Heijdra) и Моута (Mote), полагает, что реальная цифра около 1400 г. составляла порядка 90 млн человек[173].

Пытаясь косвенными методами выяснить, каков был реальный прирост населения, историки обратились к местным справочникам, издававшимся в минском Китае[167]. Брук, ссылаясь на материалы справочников, предполагает, что приблизительная цифра в царствование императора Чэнхуа (годы правления 1464—1487) составляла около 75 млн[169], в то время как по официальным данным в эпоху средней Мин в Китае насчитывалось 62 млн человек[131]. В то время как главы префектур по всей стране констатировали убыль или неизменное количество населения, согласно местным справочникам наблюдался огромный прирост в количестве людей, ищущих заработка на новом месте, для которых не хватало пахотной земли, так что многие из них вынужденно становились батраками, дровосеками, или пополняли собой ряды мелких мошенников[174]. При императорах Хунчжи и Чжэндэ преследование тех, кто покинул своё исконное место проживания, практически сошло на нет, в то время как император Цзяцзин (годы правления 1521—1567) в конечном итоге приказал местным властям вести регистрацию вновь прибывших без различия переселенцев и беглецов с целью обложения их налогами[168].

Но даже эта реформа, созданная с целью учёта рабочих мигрантов и купцов не достигла своей цели — в эпоху поздней Мин перепись по-прежнему отставала от реального прироста населения. В справочниках, выходивших по всей империи, учитывали этот фактор и пытались самостоятельно определять население в Минской империи, предполагая, что оно удвоилось, утроилось или даже выросло впятеро начиная с 1368 года[175]. По расчётам Фэрбанка население составляло в эпоху поздней Мин около 160 млн человек[176], в то время как Брук приводит цифру в 175 млн[175], а Эбрей в свою очередь доводит её до 200 млн человек[25]. А. А. Бокщанин в «Истории Востока» опровергал подобные числа, указывая, что по переписи 1578 года в империи проживало 60 692 856 человек. Темпы прироста были не столь высоки, как предполагают западные исследователи, однако значительны, поскольку, несмотря на неизбежную убыль населения в связи с маньчжурскими завоеваниями и крестьянской войной, через 15 лет после падения Мин в стране насчитывалось приблизительно 105 млн жителей[54].

Однако грандиозная по масштабам эпидемия, разразившаяся на северо-западе в 1641 году, опустошила густонаселённые области по берегам Великого канала; альманах северного Чжэцзяна отмечает, что в тот год заболело более половины населения, а в одной из областей к началу 1642 г. вымерло порядка 90 % населения[177].

Значение

Империя Мин для истории Китая явилась эпохой одновременно и закономерной, и уникальной. Закономерность развития этого государственного образования заключалась в том, что оно продолжило традицию демографических циклов в истории Поднебесной, став пятым по счёту циклом, который прошёл через фазы восстановления, стабилизации, кризиса и крушения. Вместе с тем, как отмечают некоторые исследователи, империя Мин знаменовала собой конец императорского Китая. Ведущий российский китаевед В. В. Малявин указывает на то, что в минскую эпоху «хозяйство, общество и культура приобрели законченный вид», в это время «до конца были реализованы возможности китайской цивилизации»[178], что получило своё отражение в развитии культуры, техники, государственного управления. Однако роковая коллизия для Поднебесной заключалась в том, что Китай попал в ловушку максимального уровня общественно-хозяйственного развития при традиционных принципах структуры восточного типа, в результате чего любое развитие при сохранении традиционных порядков стало невозможным[179]. Положение империи усугубилось тем, что вопреки успешным географическим открытиям она предпочла остаться закрытой для внешнего мира. Это во многом предопределило падение самой империи под ударом вторгшихся с севера маньчжуров.

Напишите отзыв о статье "Империя Мин"

Примечания

  1. Ebrey (2006), p. 271.
  2. 1 2 Gascoigne, 150.
  3. Ebrey (1999), 190—191.
  4. 1 2 3 Gascoigne 151.
  5. 1 2 Ebrey (1999), 191.
  6. Wakeman, Frederick, Jr. Rebellion and Revolution: The Study of Popular Movements in Chinese History // The Journal of Asian Studies. — 1977. — С. 207.
  7. 1 2 3 Очерки истории Китая с древности до «опиумных» войн. — С. 403—412
  8. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Китай во второй половине XIV - XV в. // История Востока: В 6 т. — М.: Институт востоковедения РАН, 2000. — Т. 2. — С. 528-546. — 716 с.
  9. 1 2 Ebrey (1999), 192—193.
  10. Fairbank, 130.
  11. Fairbank, 129—130.
  12. Ebrey (1999), 191—192.
  13. 1 2 3 4 Ebrey (1999), 192.
  14. 1 2 3 Hucker, 13.
  15. Andrew & Rapp, 25.
  16. Fairbank, 129.
  17. Fairbank, 134.
  18. Brook, 19.
  19. Brook, 30—32.
  20. Brook, 28—29.
  21. Brook, 65—67.
  22. Brook, 27—28, 94—95.
  23. Brook, 97
  24. Brook, 85, 146, 154.
  25. 1 2 3 4 Ebrey (1999), 195.
  26. 1 2 Ebrey (1999), 197.
  27. Atwell (2002), 84.
  28. Brook, 46—47.
  29. 1 2 3 4 Ebrey, 194
  30. Brook, 47.
  31. Brook, 74—75.
  32. 1 2 3 Ebrey (2006), 272.
  33. 1 2 Chang (2007), 66—67.
  34. Fairbank, 137.
  35. Fairbank, 137—138. (Впрочем, о точном числе судов в экспедиции существуют разные мнения; см. Флот Чжэн Хэ)
  36. Fairbank, 138—139.
  37. 1 2 3 Fairbank, 138.
  38. Robinson (1999), 80.
  39. 1 2 Ebrey (2006), 273.
  40. Robinson (2000), 533—534.
  41. Robinson (2000), 534.
  42. Yingzong Shilu, 184.17b, 185.5b.
  43. Robinson (1999), 85, footnote 18.
  44. Robinson (1999), 83.
  45. Robinson (1999), 84—85.
  46. Robinson (1999), 96—97.
  47. Robinson (1999), 79, 103—108.
  48. Robinson (1999), 108.
  49. Robinson (1999), 81.
  50. Laird, 141.
  51. Robinson (1999), 83, 101.
  52. 1 2 3 4 Fairbank, 139
  53. Ebrey (1999), 208.
  54. 1 2 3 4 5 6 7 Китай в XVI - начале XVII в. // История Востока / Леонид Борисович Алаев, К. З. Ашрафян и Н. И. Иванов. — М.: Институт востоковедения РАН, 1999. — Т. 3. — С. 268 - 301. — 696 с. — ISBN 5-02-018102-1.
  55. 1 2 3 4 Ebrey (1999), 211.
  56. Ebrey (1999), 214.
  57. 1 2 3 Brook, 124.
  58. Pfoundes, 89.
  59. Nowell, 8.
  60. Mote et al., 339.
  61. 1 2 Brook, 206.
  62. 1 2 Spence, 19—20.
  63. 1 2 Spence, 20.
  64. Brook, 205.
  65. Crosby, 198—201.
  66. Crosby, 200.
  67. 1 2 Hucker, 31.
  68. 1 2 3 Spence, 16.
  69. Ebrey (2006), 281—283.
  70. Ebrey (1999), 203—206, 213.
  71. 1 2 Ebrey (1999), 194—195.
  72. 1 2 Spence, 17.
  73. 1 2 3 4 Непомнин, О. Е. Вводная глава. Крушение Минской империи // История Китая: Эпоха Цин. XVII - начало XX века / О. Е. Непомнин. — М.: Вост. лит., 2005. — С. 11 - 28. — 712 с. — 1000 экз. — ISBN 5-02-018400-4.
  74. 1 2 Hucker, 11.
  75. Spence, 17—18.
  76. Spence, 19.
  77. Brook, 208.
  78. Brook, 289.
  79. Spence, 20—21.
  80. Spence, 21.
  81. Spence, 22—24.
  82. 1 2 3 Васильев, Л. С. Маньчжуры и династия Цин в Китае // История Востока / Леонид Сергеевич Васильев. — 3-е. — М.: Высшая школа, 2003. — Т. 1. — 512 с. — ISBN 5-06-004593-5.
  83. Dillon, Michael (1998), [books.google.com/books?id=VA5tKw11K8YC&pg=PA379 China: a historical and cultural dictionary], Durham East Asia series, Routledge, с. 379, ISBN 0700704396, <books.google.com/books?id=VA5tKw11K8YC&pg=PA379> , статья «Zhang Xianzhong»
  84. Spence, 25.
  85. Spence, 33.
  86. Spence, 34—35.
  87. Yuan, Zheng. Local Government Schools in Sung China: A Reassessment // History of Education Quarterly. — 1994. — Т. 34, № 2. — С. 193-213.
  88. Hartwell, 397—398.
  89. 1 2 3 Hucker, 5.
  90. Hucker, 30.
  91. Hucker, 31—32.
  92. Hucker, 32.
  93. Hucker, 33.
  94. Hucker, 33—35.
  95. Hucker, 35.
  96. 1 2 Hucker, 36.
  97. 1 2 3 Chang (2007), 16.
  98. 1 2 3 4 Hucker, 16.
  99. 1 2 Hucker, 23.
  100. 1 2 3 4 Hucker, 24.
  101. 1 2 3 4 5 6 Hucker, 25.
  102. Hucker, 25—26.
  103. 1 2 3 Hucker, 26.
  104. Hucker, 12.
  105. Ebrey (2006), 96.
  106. Ebrey (1999), 145—146.
  107. 1 2 Ebrey (1999), 199.
  108. Ebrey (1999), 198—199.
  109. Ebrey (1999), 201—202.
  110. Ebrey (1999), 202.
  111. Ebrey (1999), 200.
  112. 1 2 Ebrey (1999), 198.
  113. Hucker, 11—12.
  114. 1 2 Hucker, 14.
  115. Brook, xxv.
  116. Hucker, 15—16.
  117. 1 2 Hucker, 17.
  118. 1 2 3 Hucker, 18.
  119. Hucker, 18—19.
  120. Hucker, 24—25.
  121. Hucker, 8.
  122. 1 2 Hucker, 19.
  123. Fairbank, 109—112.
  124. Hucker, 19—20.
  125. Robinson (1999), 116—117.
  126. 1 2 Ebrey (1999), 206.
  127. 1 2 3 4 5 Spence, 13.
  128. 1 2 Spence, 12—13.
  129. Brook, 232—233.
  130. Schafer (1956), 57.
  131. 1 2 3 Brook, 95.
  132. Spence, 14.
  133. Needham, Volume 3, 524.
  134. Hargett, 69.
  135. Brook, xxi.
  136. Brook, 215—217.
  137. Ebrey (2006), 104—105.
  138. Ebrey (1999), 202—203.
  139. 1 2 Ebrey (1999), 212.
  140. Wong, 30—32.
  141. White, Volume 1, 31—38.
  142. Lipman, 39.
  143. 1 2 3 4 5 6 Ebrey (2006), 282.
  144. Ebrey (2006), 281.
  145. 1 2 Ebrey (2006), 281—282.
  146. Ebrey (2006), 283.
  147. Ebrey (1999), 158.
  148. Brook, 230.
  149. 1 2 3 Ebrey (1999), 213.
  150. Needham, Volume 3, 444—445.
  151. [Needham, Volume 3, [books.google.com.au/books?id=jfQ9E0u4pLAC&pg=PA444 444—447] (Нидхэм действительно дает имя Бойма, и дата 1627 г, но очевидно либо одно, либо другое неверно, так как Бойм прибыл в Китай не раньше 1643 г).
  152. Wong, 31 (footnote 1).
  153. Needham, Volume 3, 110.
  154. Needham, Volume 4, Part 2, 255—257.
  155. 1 2 Kuttner (1975), 166.
  156. 1 2 3 4 Engelfriet (1998), 78.
  157. Kuttner (1975), 166—167.
  158. Needham, Volume 4, Part 2, 133 & 508.
  159. Needham, Volume 4, Part 2, 438.
  160. Needham, Volume 4, Part 2, 509.
  161. Needham, Volume 4, Part 2, 276.
  162. Needham, Volume 4, Part 2, 274—276.
  163. Needham, Volume 6, Part 2, 65—66.
  164. Temple (1986), 137.
  165. [www.loc.gov/rr/scitech/mysteries/tooth.html Who invented the toothbrush and when was it invented?]. The Library of Congress (4 апреля 2007). Проверено 8 февраля 2008. [www.webcitation.org/612LMW7qw Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
  166. Brook, 27.
  167. 1 2 Brook, 267.
  168. 1 2 Brook, 97.
  169. 1 2 Brook, 28, 267.
  170. Brook, 27—28.
  171. 1 2 3 Brook, 28.
  172. Ho, 8—9, 22, 259.
  173. Atwell (2002), 86.
  174. Brook, 94—96.
  175. 1 2 Brook, 162.
  176. Fairbank, 128.
  177. Brook, 163.
  178. В. В. Малявин. Часть 1. Время и вечность//Китай в средние века. Эпоха Мин (аудиокнига)
  179. Рубель, В. А. Історія середньовічного Сходу: Підручник для гуманіт.спец.вузів:/Вадим Анатолійович Рубель . — К.: Либідь, 2002 . — С. 82  (укр.)

Литература

На русском языке
  • Бокщанин, А.А. Китай и страны Южных морей в XIV-XVI вв. — М.: Наука, 1968. — 210 с. — 1700 экз.
  • Бокщанин, А. А. Императорский Китай в начале XV века. ( Внутренняя политика ). — М.: Наука, 1976. — 323 с. — 3700 экз.
  • Бокщанин, А. А. Удельная система в позднесредневековом Китае (период династии Мин 1368-1644). — М.: Наука, 1986. — 261 с. — 1150 экз.
  • Доронин, Б. Г. Империя Мин и маньчжуры: начало противостояния (Версия «Истории [династии] Мин» // Историография и источниковедение истории стран Азии и Африки : межвузовский сборник статей. — СПб., 1997. — Т. 18. — С. 128 - 152.
  • Законы Великой династии Мин со сводным комментарием и приложением постановлений: Да Мин люй цзи цзе фу ли. Часть 1. / Пер. с кит., исслед., примеч. и прилож. Н.П. Свистуновой. — М.: Восточная литература, 1997. — 573 с. — 1000 экз. — ISBN 5-02-017664-8.
  • Китай во второй половине XIV - XV в. // [www.world-history.ru/countries_about/222/2008.html История Востока: В 6 т]. — М.: Издательство восточной литературы, 2000. — Т. 2. — С. 528-546. — 716 с. — ISBN 5-02-018102-1.
  • Китай в XVI - начале XVII в. // История Востока: В 6 т. — М.: Издательство восточной литературы, 1999. — Т. 3. — С. 268-301. — 696 с. — ISBN 5-02-018102-1.
  • Покотилов, Д. Д. История восточных монголов в период династии Мин. 1368—1634. — Спб.: Типография императорской Академии наук, 1893. — 230 с.
  • Свистунова, Н. П. Аграрная политика Минского правительства во второй половине XIV в. — М.: Наука, 1966. — 168 с. — 1300 экз.
  • Симоновская, Л. В. Антифеодальная борьба китайских крестьян в XVII веке. — М.: Наука, 1966. — 342 с. — 1000 экз.
На английском языке
  • Atwell, William S. Time, Money, and the Weather: Ming China and the "Great Depression" of the Mid-Fifteenth Century // The Journal of Asian Studies. — 2002. — Т. 61, № 1. — С. 83-113.
  • Brook, Timothy. The Confusions of Pleasure: Commerce and Culture in Ming China. — Berkeley: University of California Press, 1998. — 345 p. — ISBN 0-520-22154-0.
  • Chang, Michael G. A Court on Horseback: Imperial Touring & the Construction of Qing Rule, 1680–1785. — Cambridge: Harvard University Asia Center, 2007. — ISBN 0-674-02454-0.
  • Ebrey, Patricia Buckley, Anne Walthall, James B. Palais. East Asia: A Cultural, Social, and Political History. — Boston: Houghton Mifflin Company, 2006. — 652 p. — ISBN 0-618-13384-4.
  • Ebrey, Patricia Buckley. The Cambridge Illustrated History of China. — Cambridge University Press, 1999. — 352 p. — (Cambridge Illustrated Histories). — ISBN 052166991X.
  • Fairbank, John King & Goldman, Merle. China: A New History. — 2 Enlarged edition. — Belknap Press, 2006. — 640 p. — ISBN 0674018281.
  • Gascoigne, Bamber. The Dynasties of China: A History. — New York: Carroll & Graf Publishers, 2003. — 304 p. — ISBN 0786712198.
  • Hartwell, Robert M. Demographic, Political, and Social Transformations of China, 750-1550 // Harvard Journal of Asiatic Studies. — 1982. — Т. 42, № 2. — С. 365-442.
  • Ho, Ping-ti. Studies on the Population of China, 1368-1953. — Harvard University Press, 1959. — 391 p. — (Harvard East Asian Series). — ISBN 0674852451.
  • Hucker, Charles O. Governmental Organization of The Ming Dynasty // Harvard Journal of Asiatic Studies. — 1958. — Т. 21. — С. 1-66.
  • Hucker, Charles O. The Traditional Chinese State in Ming Times (1368-1644). — University Of Arizona Press, 1966. — 85 p.
  • Needham, Joseph. Science and Civilisation in China. — Taipei: Caves Books, Ltd., 1986. — Т. 3: Mathematics and the Sciences of the Heavens and the Earth.
  • Needham, Joseph. Science and Civilisation in China. — Taipei: Caves Books, Ltd., 1986. — Т. 4: Physics and Physical Technology, Part 2: Mechanical Engineering.
  • Needham, Joseph. Science and Civilisation in China. — Taipei: Caves Books, Ltd., 1986. — Т. 4: Physics and Physical Technology, Part 3: Civil Engineering and Nautics.
  • Needham, Joseph. Science and Civilisation in China. — Taipei: Caves Books, Ltd., 1986. — Т. 5: Chemistry and Chemical Technology, Part 7: Military Technology; the Gun Powder Epic.
  • Needham, Joseph. Science and Civilisation in China. — Taipei: Caves Books, Ltd., 1986. — Т. 6: Biology and Biological Technology, Part 2: Agriculture.
  • Parsons, James Bunyan. The Peasant Rebellions of the Late Ming Dynasty. — Tuscon: University of Arizona Press, 1970. — 292 p.
  • Ray Huang. 1587, A Year of No Significance: The Ming Dynasty in Decline. — Yale University Press, 1982. — 280 p. — ISBN 0300028849.
  • Robinson, David M. Banditry and the Subversion of State Authority in China: The Capital Region during the Middle Ming Period (1450-1525) // Journal of Social History. — 2000 (Spring). — С. 527-563.
  • Robinson, David M. Politics, Force and Ethnicity in Ming China: Mongols and the Abortive Coup of 1461 // Harvard Journal of Asiatic Studies. — 1999. — Т. 59, № 1. — С. 79-123.
  • Shih-Shan Henry Tsai. The Eunuchs in the Ming Dynasty. — State University of New York Press, 1995. — 290 p. — (Suny Series in Chinese Local Studies). — ISBN 0791426882.
  • Struve, Lynn A. The Southern Ming, 1644-1662. — Yale Univ Pr, 1984. — 328 p. — ISBN 0300030576.
  • Struve, Lynn A. Voices from the Ming-Qing Cataclysm: China in Tigers` Jaws. — Yale University Press, 1998. — 312 p. — ISBN 0300075537.
  • Sung Ying-Hsing. T'ien-Kung K'ai-Wu: Chinese Technology in the Seventeenth Century. — Pennsylvania State University Press, 1966.
  • Spence, Jonathan D. The Search for Modern China. — 2 Sub edition. — W. W. Norton & Company, 1999. — 728 p. — ISBN 0393973514.
  • The Cambridge History of China. — Cambridge University Press, 1988. — Т. 7: The Ming Dynasty, 1368 — 1644, Part 1. — 1008 p. — ISBN 0521243327.
  • The Cambridge History of China. — Cambridge University Press, 1988. — Т. 8: The Ming Dynasty, 1368 — 1644, Part II. — 1231 p. — ISBN 0521243335.
  • Weidner, Marsha. Imperial Engagements with Buddhist Art and Architecture: Ming Variations of an Old Theme // Cultural Intersections in Later Chinese Buddhism. — University of Hawaii Press, 2001. — P. 117–144. — 234 p. — ISBN 0824823087.
  • Wong, H. C. China's Opposition to Western Science during Late Ming and Early Ch'ing // Isis. — 1963. — Т. 54, № 1. — С. 29-49.
На немецком языке
  • Grimm, Tilemann. Erziehung und Politik im konfuzianischen China der Ming - Zeit (1368 - 1644). — Wiesbaden: Kommisionsverlag Harrasowitz, 1960.

Ссылки

  • [hua.umf.maine.edu/China/ming.html The Ming Dynasty — 1368—1644 AD — Bibliography]

Отрывок, характеризующий Империя Мин

– Ты подожди лучше, когда замуж выйдет…
– Ты знаешь, – сказал Анатоль, – j'adore les petites filles: [обожаю девочек:] – сейчас потеряется.
– Ты уж попался раз на petite fille [девочке], – сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. – Смотри!
– Ну уж два раза нельзя! А? – сказал Анатоль, добродушно смеясь.


Следующий после театра день Ростовы никуда не ездили и никто не приезжал к ним. Марья Дмитриевна о чем то, скрывая от Наташи, переговаривалась с ее отцом. Наташа догадывалась, что они говорили о старом князе и что то придумывали, и ее беспокоило и оскорбляло это. Она всякую минуту ждала князя Андрея, и два раза в этот день посылала дворника на Вздвиженку узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжеле, чем первые дни своего приезда. К нетерпению и грусти ее о нем присоединились неприятное воспоминание о свидании с княжной Марьей и с старым князем, и страх и беспокойство, которым она не знала причины. Ей всё казалось, что или он никогда не приедет, или что прежде, чем он приедет, с ней случится что нибудь. Она не могла, как прежде, спокойно и продолжительно, одна сама с собой думать о нем. Как только она начинала думать о нем, к воспоминанию о нем присоединялось воспоминание о старом князе, о княжне Марье и о последнем спектакле, и о Курагине. Ей опять представлялся вопрос, не виновата ли она, не нарушена ли уже ее верность князю Андрею, и опять она заставала себя до малейших подробностей воспоминающею каждое слово, каждый жест, каждый оттенок игры выражения на лице этого человека, умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство. На взгляд домашних, Наташа казалась оживленнее обыкновенного, но она далеко была не так спокойна и счастлива, как была прежде.
В воскресение утром Марья Дмитриевна пригласила своих гостей к обедни в свой приход Успенья на Могильцах.
– Я этих модных церквей не люблю, – говорила она, видимо гордясь своим свободомыслием. – Везде Бог один. Поп у нас прекрасный, служит прилично, так это благородно, и дьякон тоже. Разве от этого святость какая, что концерты на клиросе поют? Не люблю, одно баловство!
Марья Дмитриевна любила воскресные дни и умела праздновать их. Дом ее бывал весь вымыт и вычищен в субботу; люди и она не работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обедни. К господскому обеду прибавлялись кушанья, и людям давалась водка и жареный гусь или поросенок. Но ни на чем во всем доме так не бывал заметен праздник, как на широком, строгом лице Марьи Дмитриевны, в этот день принимавшем неизменяемое выражение торжественности.
Когда напились кофе после обедни, в гостиной с снятыми чехлами, Марье Дмитриевне доложили, что карета готова, и она с строгим видом, одетая в парадную шаль, в которой она делала визиты, поднялась и объявила, что едет к князю Николаю Андреевичу Болконскому, чтобы объясниться с ним насчет Наташи.
После отъезда Марьи Дмитриевны, к Ростовым приехала модистка от мадам Шальме, и Наташа, затворив дверь в соседней с гостиной комнате, очень довольная развлечением, занялась примериваньем новых платьев. В то время как она, надев сметанный на живую нитку еще без рукавов лиф и загибая голову, гляделась в зеркало, как сидит спинка, она услыхала в гостиной оживленные звуки голоса отца и другого, женского голоса, который заставил ее покраснеть. Это был голос Элен. Не успела Наташа снять примериваемый лиф, как дверь отворилась и в комнату вошла графиня Безухая, сияющая добродушной и ласковой улыбкой, в темнолиловом, с высоким воротом, бархатном платье.
– Ah, ma delicieuse! [О, моя прелестная!] – сказала она красневшей Наташе. – Charmante! [Очаровательна!] Нет, это ни на что не похоже, мой милый граф, – сказала она вошедшему за ней Илье Андреичу. – Как жить в Москве и никуда не ездить? Нет, я от вас не отстану! Нынче вечером у меня m lle Georges декламирует и соберутся кое кто; и если вы не привезете своих красавиц, которые лучше m lle Georges, то я вас знать не хочу. Мужа нет, он уехал в Тверь, а то бы я его за вами прислала. Непременно приезжайте, непременно, в девятом часу. – Она кивнула головой знакомой модистке, почтительно присевшей ей, и села на кресло подле зеркала, живописно раскинув складки своего бархатного платья. Она не переставала добродушно и весело болтать, беспрестанно восхищаясь красотой Наташи. Она рассмотрела ее платья и похвалила их, похвалилась и своим новым платьем en gaz metallique, [из газа цвета металла,] которое она получила из Парижа и советовала Наташе сделать такое же.
– Впрочем, вам все идет, моя прелестная, – говорила она.
С лица Наташи не сходила улыбка удовольствия. Она чувствовала себя счастливой и расцветающей под похвалами этой милой графини Безуховой, казавшейся ей прежде такой неприступной и важной дамой, и бывшей теперь такой доброй с нею. Наташе стало весело и она чувствовала себя почти влюбленной в эту такую красивую и такую добродушную женщину. Элен с своей стороны искренно восхищалась Наташей и желала повеселить ее. Анатоль просил ее свести его с Наташей, и для этого она приехала к Ростовым. Мысль свести брата с Наташей забавляла ее.
Несмотря на то, что прежде у нее была досада на Наташу за то, что она в Петербурге отбила у нее Бориса, она теперь и не думала об этом, и всей душой, по своему, желала добра Наташе. Уезжая от Ростовых, она отозвала в сторону свою protegee.
– Вчера брат обедал у меня – мы помирали со смеху – ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть. Il est fou, mais fou amoureux de vous, ma chere. [Он сходит с ума, но сходит с ума от любви к вам, моя милая.]
Наташа багрово покраснела услыхав эти слова.
– Как краснеет, как краснеет, ma delicieuse! [моя прелесть!] – проговорила Элен. – Непременно приезжайте. Si vous aimez quelqu'un, ma delicieuse, ce n'est pas une raison pour se cloitrer. Si meme vous etes promise, je suis sure que votre рromis aurait desire que vous alliez dans le monde en son absence plutot que de deperir d'ennui. [Из того, что вы любите кого нибудь, моя прелестная, никак не следует жить монашенкой. Даже если вы невеста, я уверена, что ваш жених предпочел бы, чтобы вы в его отсутствии выезжали в свет, чем погибали со скуки.]
«Стало быть она знает, что я невеста, стало быть и oни с мужем, с Пьером, с этим справедливым Пьером, думала Наташа, говорили и смеялись про это. Стало быть это ничего». И опять под влиянием Элен то, что прежде представлялось страшным, показалось простым и естественным. «И она такая grande dame, [важная барыня,] такая милая и так видно всей душой любит меня, думала Наташа. И отчего не веселиться?» думала Наташа, удивленными, широко раскрытыми глазами глядя на Элен.
К обеду вернулась Марья Дмитриевна, молчаливая и серьезная, очевидно понесшая поражение у старого князя. Она была еще слишком взволнована от происшедшего столкновения, чтобы быть в силах спокойно рассказать дело. На вопрос графа она отвечала, что всё хорошо и что она завтра расскажет. Узнав о посещении графини Безуховой и приглашении на вечер, Марья Дмитриевна сказала:
– С Безуховой водиться я не люблю и не посоветую; ну, да уж если обещала, поезжай, рассеешься, – прибавила она, обращаясь к Наташе.


Граф Илья Андреич повез своих девиц к графине Безуховой. На вечере было довольно много народу. Но всё общество было почти незнакомо Наташе. Граф Илья Андреич с неудовольствием заметил, что всё это общество состояло преимущественно из мужчин и дам, известных вольностью обращения. M lle Georges, окруженная молодежью, стояла в углу гостиной. Было несколько французов и между ними Метивье, бывший, со времени приезда Элен, домашним человеком у нее. Граф Илья Андреич решился не садиться за карты, не отходить от дочерей и уехать как только кончится представление Georges.
Анатоль очевидно у двери ожидал входа Ростовых. Он, тотчас же поздоровавшись с графом, подошел к Наташе и пошел за ней. Как только Наташа его увидала, тоже как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им, охватило ее. Элен радостно приняла Наташу и громко восхищалась ее красотой и туалетом. Вскоре после их приезда, m lle Georges вышла из комнаты, чтобы одеться. В гостиной стали расстанавливать стулья и усаживаться. Анатоль подвинул Наташе стул и хотел сесть подле, но граф, не спускавший глаз с Наташи, сел подле нее. Анатоль сел сзади.
M lle Georges с оголенными, с ямочками, толстыми руками, в красной шали, надетой на одно плечо, вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шопот. M lle Georges строго и мрачно оглянула публику и начала говорить по французски какие то стихи, где речь шла о ее преступной любви к своему сыну. Она местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза.
– Adorable, divin, delicieux! [Восхитительно, божественно, чудесно!] – слышалось со всех сторон. Наташа смотрела на толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего то.
После первого монолога всё общество встало и окружило m lle Georges, выражая ей свой восторг.
– Как она хороша! – сказала Наташа отцу, который вместе с другими встал и сквозь толпу подвигался к актрисе.
– Я не нахожу, глядя на вас, – сказал Анатоль, следуя за Наташей. Он сказал это в такое время, когда она одна могла его слышать. – Вы прелестны… с той минуты, как я увидал вас, я не переставал….
– Пойдем, пойдем, Наташа, – сказал граф, возвращаясь за дочерью. – Как хороша!
Наташа ничего не говоря подошла к отцу и вопросительно удивленными глазами смотрела на него.
После нескольких приемов декламации m lle Georges уехала и графиня Безухая попросила общество в залу.
Граф хотел уехать, но Элен умоляла не испортить ее импровизированный бал. Ростовы остались. Анатоль пригласил Наташу на вальс и во время вальса он, пожимая ее стан и руку, сказал ей, что она ravissante [обворожительна] и что он любит ее. Во время экосеза, который она опять танцовала с Курагиным, когда они остались одни, Анатоль ничего не говорил ей и только смотрел на нее. Наташа была в сомнении, не во сне ли она видела то, что он сказал ей во время вальса. В конце первой фигуры он опять пожал ей руку. Наташа подняла на него испуганные глаза, но такое самоуверенно нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке, что она не могла глядя на него сказать того, что она имела сказать ему. Она опустила глаза.
– Не говорите мне таких вещей, я обручена и люблю другого, – проговорила она быстро… – Она взглянула на него. Анатоль не смутился и не огорчился тем, что она сказала.
– Не говорите мне про это. Что мне зa дело? – сказал он. – Я говорю, что безумно, безумно влюблен в вас. Разве я виноват, что вы восхитительны? Нам начинать.
Наташа, оживленная и тревожная, широко раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселее чем обыкновенно. Она почти ничего не помнила из того, что было в этот вечер. Танцовали экосез и грос фатер, отец приглашал ее уехать, она просила остаться. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд. Потом она помнила, что попросила у отца позволения выйти в уборную оправить платье, что Элен вышла за ней, говорила ей смеясь о любви ее брата и что в маленькой диванной ей опять встретился Анатоль, что Элен куда то исчезла, они остались вдвоем и Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал:
– Я не могу к вам ездить, но неужели я никогда не увижу вас? Я безумно люблю вас. Неужели никогда?… – и он, заслоняя ей дорогу, приближал свое лицо к ее лицу.
Блестящие, большие, мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего кроме этих глаз.
– Натали?! – прошептал вопросительно его голос, и кто то больно сжимал ее руки.
– Натали?!
«Я ничего не понимаю, мне нечего говорить», сказал ее взгляд.
Горячие губы прижались к ее губам и в ту же минуту она почувствовала себя опять свободною, и в комнате послышался шум шагов и платья Элен. Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно вопросительно и пошла к двери.
– Un mot, un seul, au nom de Dieu, [Одно слово, только одно, ради Бога,] – говорил Анатоль.
Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось и на которое она бы ему ответила.
– Nathalie, un mot, un seul, – всё повторял он, видимо не зная, что сказать и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен.
Элен вместе с Наташей опять вышла в гостиную. Не оставшись ужинать, Ростовы уехали.
Вернувшись домой, Наташа не спала всю ночь: ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила, Анатоля или князя Андрея. Князя Андрея она любила – она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно. «Иначе, разве бы всё это могло быть?» думала она. «Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его. Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его. Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?» говорила она себе, не находя ответов на эти страшные вопросы.


Пришло утро с его заботами и суетой. Все встали, задвигались, заговорили, опять пришли модистки, опять вышла Марья Дмитриевна и позвали к чаю. Наташа широко раскрытыми глазами, как будто она хотела перехватить всякий устремленный на нее взгляд, беспокойно оглядывалась на всех и старалась казаться такою же, какою она была всегда.
После завтрака Марья Дмитриевна (это было лучшее время ее), сев на свое кресло, подозвала к себе Наташу и старого графа.
– Ну с, друзья мои, теперь я всё дело обдумала и вот вам мой совет, – начала она. – Вчера, как вы знаете, была я у князя Николая; ну с и поговорила с ним…. Он кричать вздумал. Да меня не перекричишь! Я всё ему выпела!
– Да что же он? – спросил граф.
– Он то что? сумасброд… слышать не хочет; ну, да что говорить, и так мы бедную девочку измучили, – сказала Марья Дмитриевна. – А совет мой вам, чтобы дела покончить и ехать домой, в Отрадное… и там ждать…
– Ах, нет! – вскрикнула Наташа.
– Нет, ехать, – сказала Марья Дмитриевна. – И там ждать. – Если жених теперь сюда приедет – без ссоры не обойдется, а он тут один на один с стариком всё переговорит и потом к вам приедет.
Илья Андреич одобрил это предложение, тотчас поняв всю разумность его. Ежели старик смягчится, то тем лучше будет приехать к нему в Москву или Лысые Горы, уже после; если нет, то венчаться против его воли можно будет только в Отрадном.
– И истинная правда, – сказал он. – Я и жалею, что к нему ездил и ее возил, – сказал старый граф.
– Нет, чего ж жалеть? Бывши здесь, нельзя было не сделать почтения. Ну, а не хочет, его дело, – сказала Марья Дмитриевна, что то отыскивая в ридикюле. – Да и приданое готово, чего вам еще ждать; а что не готово, я вам перешлю. Хоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. – Найдя в ридикюле то, что она искала, она передала Наташе. Это было письмо от княжны Марьи. – Тебе пишет. Как мучается, бедняжка! Она боится, чтобы ты не подумала, что она тебя не любит.
– Да она и не любит меня, – сказала Наташа.
– Вздор, не говори, – крикнула Марья Дмитриевна.
– Никому не поверю; я знаю, что не любит, – смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.
– Ты, матушка, так не отвечай, – сказала она. – Что я говорю, то правда. Напиши ответ.
Наташа не отвечала и пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.
Княжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения. Какие бы ни были чувства ее отца, писала княжна Марья, она просила Наташу верить, что она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать.
«Впрочем, писала она, не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастье его сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться с ней.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chere princesse», [Дорогая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что ж дальше могла написать она после всего того, что было вчера? Да, да, всё это было, и теперь уж всё другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтоб не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
После обеда Наташа ушла в свою комнату, и опять взяла письмо княжны Марьи. – «Неужели всё уже кончено? подумала она. Неужели так скоро всё это случилось и уничтожило всё прежнее»! Она во всей прежней силе вспоминала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина. Она живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем, разгораясь от волнения, представляла себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.
«Отчего же бы это не могло быть вместе? иногда, в совершенном затмении, думала она. Тогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива. Одно, думала она, сказать то, что было князю Андрею или скрыть – одинаково невозможно. А с этим ничего не испорчено. Но неужели расстаться навсегда с этим счастьем любви князя Андрея, которым я жила так долго?»
– Барышня, – шопотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. – Мне один человек велел передать. Девушка подала письмо. – Только ради Христа, – говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она, не понимая ни слова, понимала только одно – что это письмо было от него, от того человека, которого она любит. «Да она любит, иначе разве могло бы случиться то, что случилось? Разве могло бы быть в ее руке любовное письмо от него?»
Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нем отголоски всего того, что ей казалось, она сама чувствовала.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да , и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
«Да, да, я люблю его!» думала Наташа, перечитывая в двадцатый раз письмо и отыскивая какой то особенный глубокий смысл в каждом его слове.
В этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.


Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
«Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!»
Соня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо.
– Наташа! – сказала она чуть слышно.
Наташа проснулась и увидала Соню.
– А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.
– Соня, ты прочла письмо? – сказала она.
– Да, – тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.
– Да как обвенчаться! – проговорил Пьер на слова Марьи Дмитриевны. – Он не мог обвенчаться: он женат.
– Час от часу не легче, – проговорила Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей.
Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Марья Дмитриевна боялась, чтобы граф или Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, которое она намерена была скрыть от них, не вызвали на дуэль Курагина, и потому просила его приказать от ее имени его шурину уехать из Москвы и не сметь показываться ей на глаза. Пьер обещал ей исполнить ее желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала и старому графу, и Николаю, и князю Андрею. Кратко и точно изложив ему свои требования, она выпустила его в гостиную. – Смотри же, граф ничего не знает. Ты делай, как будто ничего не знаешь, – сказала она ему. – А я пойду сказать ей, что ждать нечего! Да оставайся обедать, коли хочешь, – крикнула Марья Дмитриевна Пьеру.
Пьер встретил старого графа. Он был смущен и расстроен. В это утро Наташа сказала ему, что она отказала Болконскому.
– Беда, беда, mon cher, – говорил он Пьеру, – беда с этими девками без матери; уж я так тужу, что приехал. Я с вами откровенен буду. Слышали, отказала жениху, ни у кого не спросивши ничего. Оно, положим, я никогда этому браку очень не радовался. Положим, он хороший человек, но что ж, против воли отца счастья бы не было, и Наташа без женихов не останется. Да всё таки долго уже так продолжалось, да и как же это без отца, без матери, такой шаг! А теперь больна, и Бог знает, что! Плохо, граф, плохо с дочерьми без матери… – Пьер видел, что граф был очень расстроен, старался перевести разговор на другой предмет, но граф опять возвращался к своему горю.
Соня с встревоженным лицом вошла в гостиную.
– Наташа не совсем здорова; она в своей комнате и желала бы вас видеть. Марья Дмитриевна у нее и просит вас тоже.
– Да ведь вы очень дружны с Болконским, верно что нибудь передать хочет, – сказал граф. – Ах, Боже мой, Боже мой! Как всё хорошо было! – И взявшись за редкие виски седых волос, граф вышел из комнаты.
Марья Дмитриевна объявила Наташе о том, что Анатоль был женат. Наташа не хотела верить ей и требовала подтверждения этого от самого Пьера. Соня сообщила это Пьеру в то время, как она через коридор провожала его в комнату Наташи.
Наташа, бледная, строгая сидела подле Марьи Дмитриевны и от самой двери встретила Пьера лихорадочно блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему головой, она только упорно смотрела на него, и взгляд ее спрашивал его только про то: друг ли он или такой же враг, как и все другие, по отношению к Анатолю. Сам по себе Пьер очевидно не существовал для нее.
– Он всё знает, – сказала Марья Дмитриевна, указывая на Пьера и обращаясь к Наташе. – Он пускай тебе скажет, правду ли я говорила.
Наташа, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на приближающихся собак и охотников, смотрела то на того, то на другого.
– Наталья Ильинична, – начал Пьер, опустив глаза и испытывая чувство жалости к ней и отвращения к той операции, которую он должен был делать, – правда это или не правда, это для вас должно быть всё равно, потому что…
– Так это не правда, что он женат!
– Нет, это правда.
– Он женат был и давно? – спросила она, – честное слово?
Пьер дал ей честное слово.
– Он здесь еще? – спросила она быстро.
– Да, я его сейчас видел.
Она очевидно была не в силах говорить и делала руками знаки, чтобы оставили ее.


Пьер не остался обедать, а тотчас же вышел из комнаты и уехал. Он поехал отыскивать по городу Анатоля Курагина, при мысли о котором теперь вся кровь у него приливала к сердцу и он испытывал затруднение переводить дыхание. На горах, у цыган, у Comoneno – его не было. Пьер поехал в клуб.
В клубе всё шло своим обыкновенным порядком: гости, съехавшиеся обедать, сидели группами и здоровались с Пьером и говорили о городских новостях. Лакей, поздоровавшись с ним, доложил ему, зная его знакомство и привычки, что место ему оставлено в маленькой столовой, что князь Михаил Захарыч в библиотеке, а Павел Тимофеич не приезжали еще. Один из знакомых Пьера между разговором о погоде спросил у него, слышал ли он о похищении Курагиным Ростовой, про которое говорят в городе, правда ли это? Пьер, засмеявшись, сказал, что это вздор, потому что он сейчас только от Ростовых. Он спрашивал у всех про Анатоля; ему сказал один, что не приезжал еще, другой, что он будет обедать нынче. Пьеру странно было смотреть на эту спокойную, равнодушную толпу людей, не знавшую того, что делалось у него в душе. Он прошелся по зале, дождался пока все съехались, и не дождавшись Анатоля, не стал обедать и поехал домой.
Анатоль, которого он искал, в этот день обедал у Долохова и совещался с ним о том, как поправить испорченное дело. Ему казалось необходимо увидаться с Ростовой. Вечером он поехал к сестре, чтобы переговорить с ней о средствах устроить это свидание. Когда Пьер, тщетно объездив всю Москву, вернулся домой, камердинер доложил ему, что князь Анатоль Васильич у графини. Гостиная графини была полна гостей.
Пьер не здороваясь с женою, которую он не видал после приезда (она больше чем когда нибудь ненавистна была ему в эту минуту), вошел в гостиную и увидав Анатоля подошел к нему.
– Ah, Pierre, – сказала графиня, подходя к мужу. – Ты не знаешь в каком положении наш Анатоль… – Она остановилась, увидав в опущенной низко голове мужа, в его блестящих глазах, в его решительной походке то страшное выражение бешенства и силы, которое она знала и испытала на себе после дуэли с Долоховым.
– Где вы – там разврат, зло, – сказал Пьер жене. – Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, – сказал он по французски.
Анатоль оглянулся на сестру и покорно встал, готовый следовать за Пьером.
Пьер, взяв его за руку, дернул к себе и пошел из комнаты.
– Si vous vous permettez dans mon salon, [Если вы позволите себе в моей гостиной,] – шопотом проговорила Элен; но Пьер, не отвечая ей вышел из комнаты.
Анатоль шел за ним обычной, молодцоватой походкой. Но на лице его было заметно беспокойство.
Войдя в свой кабинет, Пьер затворил дверь и обратился к Анатолю, не глядя на него.
– Вы обещали графине Ростовой жениться на ней и хотели увезти ее?
– Мой милый, – отвечал Анатоль по французски (как и шел весь разговор), я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.
Лицо Пьера, и прежде бледное, исказилось бешенством. Он схватил своей большой рукой Анатоля за воротник мундира и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока лицо Анатоля не приняло достаточное выражение испуга.
– Когда я говорю, что мне надо говорить с вами… – повторял Пьер.
– Ну что, это глупо. А? – сказал Анатоль, ощупывая оторванную с сукном пуговицу воротника.
– Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, – говорил Пьер, – выражаясь так искусственно потому, что он говорил по французски. Он взял в руку тяжелое пресспапье и угрожающе поднял и тотчас же торопливо положил его на место.
– Обещали вы ей жениться?
– Я, я, я не думал; впрочем я никогда не обещался, потому что…
Пьер перебил его. – Есть у вас письма ее? Есть у вас письма? – повторял Пьер, подвигаясь к Анатолю.
Анатоль взглянул на него и тотчас же, засунув руку в карман, достал бумажник.
Пьер взял подаваемое ему письмо и оттолкнув стоявший на дороге стол повалился на диван.
– Je ne serai pas violent, ne craignez rien, [Не бойтесь, я насилия не употреблю,] – сказал Пьер, отвечая на испуганный жест Анатоля. – Письма – раз, – сказал Пьер, как будто повторяя урок для самого себя. – Второе, – после минутного молчания продолжал он, опять вставая и начиная ходить, – вы завтра должны уехать из Москвы.
– Но как же я могу…
– Третье, – не слушая его, продолжал Пьер, – вы никогда ни слова не должны говорить о том, что было между вами и графиней. Этого, я знаю, я не могу запретить вам, но ежели в вас есть искра совести… – Пьер несколько раз молча прошел по комнате. Анатоль сидел у стола и нахмурившись кусал себе губы.
– Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!…
Пьер замолчал и взглянул на Анатоля уже не гневным, но вопросительным взглядом.
– Этого я не знаю. А? – сказал Анатоль, ободряясь по мере того, как Пьер преодолевал свой гнев. – Этого я не знаю и знать не хочу, – сказал он, не глядя на Пьера и с легким дрожанием нижней челюсти, – но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я comme un homme d'honneur [как честный человек] никому не позволю.
Пьер с удивлением посмотрел на него, не в силах понять, чего ему было нужно.
– Хотя это и было с глазу на глаз, – продолжал Анатоль, – но я не могу…
– Что ж, вам нужно удовлетворение? – насмешливо сказал Пьер.
– По крайней мере вы можете взять назад свои слова. А? Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желанья. А?
– Беру, беру назад, – проговорил Пьер и прошу вас извинить меня. Пьер взглянул невольно на оторванную пуговицу. – И денег, ежели вам нужно на дорогу. – Анатоль улыбнулся.
Это выражение робкой и подлой улыбки, знакомой ему по жене, взорвало Пьера.
– О, подлая, бессердечная порода! – проговорил он и вышел из комнаты.
На другой день Анатоль уехал в Петербург.


Пьер поехал к Марье Дмитриевне, чтобы сообщить об исполнении ее желанья – об изгнании Курагина из Москвы. Весь дом был в страхе и волнении. Наташа была очень больна, и, как Марья Дмитриевна под секретом сказала ему, она в ту же ночь, как ей было объявлено, что Анатоль женат, отравилась мышьяком, который она тихонько достала. Проглотив его немного, она так испугалась, что разбудила Соню и объявила ей то, что она сделала. Во время были приняты нужные меры против яда, и теперь она была вне опасности; но всё таки слаба так, что нельзя было думать везти ее в деревню и послано было за графиней. Пьер видел растерянного графа и заплаканную Соню, но не мог видеть Наташи.
Пьер в этот день обедал в клубе и со всех сторон слышал разговоры о попытке похищения Ростовой и с упорством опровергал эти разговоры, уверяя всех, что больше ничего не было, как только то, что его шурин сделал предложение Ростовой и получил отказ. Пьеру казалось, что на его обязанности лежит скрыть всё дело и восстановить репутацию Ростовой.
Он со страхом ожидал возвращения князя Андрея и каждый день заезжал наведываться о нем к старому князю.
Князь Николай Андреич знал через m lle Bourienne все слухи, ходившие по городу, и прочел ту записку к княжне Марье, в которой Наташа отказывала своему жениху. Он казался веселее обыкновенного и с большим нетерпением ожидал сына.
Чрез несколько дней после отъезда Анатоля, Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем приезде и просившего Пьера заехать к нему.
Князь Андрей, приехав в Москву, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху (записку эту похитила у княжны Марьи и передала князю m lle Вourienne) и услышал от отца с прибавлениями рассказы о похищении Наташи.
Князь Андрей приехал вечером накануне. Пьер приехал к нему на другое утро. Пьер ожидал найти князя Андрея почти в том же положении, в котором была и Наташа, и потому он был удивлен, когда, войдя в гостиную, услыхал из кабинета громкий голос князя Андрея, оживленно говорившего что то о какой то петербургской интриге. Старый князь и другой чей то голос изредка перебивали его. Княжна Марья вышла навстречу к Пьеру. Она вздохнула, указывая глазами на дверь, где был князь Андрей, видимо желая выразить свое сочувствие к его горю; но Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты.
– Он сказал, что ожидал этого, – сказала она. – Я знаю, что гордость его не позволит ему выразить своего чувства, но всё таки лучше, гораздо лучше он перенес это, чем я ожидала. Видно, так должно было быть…
– Но неужели совершенно всё кончено? – сказал Пьер.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на него. Она не понимала даже, как можно было об этом спрашивать. Пьер вошел в кабинет. Князь Андрей, весьма изменившийся, очевидно поздоровевший, но с новой, поперечной морщиной между бровей, в штатском платье, стоял против отца и князя Мещерского и горячо спорил, делая энергические жесты. Речь шла о Сперанском, известие о внезапной ссылке и мнимой измене которого только что дошло до Москвы.
– Теперь судят и обвиняют его (Сперанского) все те, которые месяц тому назад восхищались им, – говорил князь Андрей, – и те, которые не в состоянии были понимать его целей. Судить человека в немилости очень легко и взваливать на него все ошибки другого; а я скажу, что ежели что нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то всё хорошее сделано им – им одним. – Он остановился, увидав Пьера. Лицо его дрогнуло и тотчас же приняло злое выражение. – И потомство отдаст ему справедливость, – договорил он, и тотчас же обратился к Пьеру.
– Ну ты как? Все толстеешь, – говорил он оживленно, но вновь появившаяся морщина еще глубже вырезалась на его лбу. – Да, я здоров, – отвечал он на вопрос Пьера и усмехнулся. Пьеру ясно было, что усмешка его говорила: «здоров, но здоровье мое никому не нужно». Сказав несколько слов с Пьером об ужасной дороге от границ Польши, о том, как он встретил в Швейцарии людей, знавших Пьера, и о господине Десале, которого он воспитателем для сына привез из за границы, князь Андрей опять с горячностью вмешался в разговор о Сперанском, продолжавшийся между двумя стариками.
– Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы – с горячностью и поспешностью говорил он. – Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. – Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Когда князь Мещерский уехал, князь Андрей взял под руку Пьера и пригласил его в комнату, которая была отведена для него. В комнате была разбита кровать, лежали раскрытые чемоданы и сундуки. Князь Андрей подошел к одному из них и достал шкатулку. Из шкатулки он достал связку в бумаге. Он всё делал молча и очень быстро. Он приподнялся, прокашлялся. Лицо его было нахмурено и губы поджаты.
– Прости меня, ежели я тебя утруждаю… – Пьер понял, что князь Андрей хотел говорить о Наташе, и широкое лицо его выразило сожаление и сочувствие. Это выражение лица Пьера рассердило князя Андрея; он решительно, звонко и неприятно продолжал: – Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином, или тому подобное. Правда ли это?
– И правда и не правда, – начал Пьер; но князь Андрей перебил его.
– Вот ее письма и портрет, – сказал он. Он взял связку со стола и передал Пьеру.
– Отдай это графине… ежели ты увидишь ее.
– Она очень больна, – сказал Пьер.
– Так она здесь еще? – сказал князь Андрей. – А князь Курагин? – спросил он быстро.
– Он давно уехал. Она была при смерти…
– Очень сожалею об ее болезни, – сказал князь Андрей. – Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.
– Но господин Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову? – сказал князь Андрей. Он фыркнул носом несколько раз.
– Он не мог жениться, потому что он был женат, – сказал Пьер.
Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца.
– А где же он теперь находится, ваш шурин, могу ли я узнать? – сказал он.
– Он уехал в Петер…. впрочем я не знаю, – сказал Пьер.
– Ну да это всё равно, – сказал князь Андрей. – Передай графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей всего лучшего.
Пьер взял в руки связку бумаг. Князь Андрей, как будто вспоминая, не нужно ли ему сказать еще что нибудь или ожидая, не скажет ли чего нибудь Пьер, остановившимся взглядом смотрел на него.
– Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, – сказал Пьер, помните о…
– Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.
– Разве можно это сравнивать?… – сказал Пьер. Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:
– Да, опять просить ее руки, быть великодушным, и тому подобное?… Да, это очень благородно, но я не способен итти sur les brisees de monsieur [итти по стопам этого господина]. – Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту… про всё это. Ну, прощай. Так ты передашь…
Пьер вышел и пошел к старому князю и княжне Марье.
Старик казался оживленнее обыкновенного. Княжна Марья была такая же, как и всегда, но из за сочувствия к брату, Пьер видел в ней радость к тому, что свадьба ее брата расстроилась. Глядя на них, Пьер понял, какое презрение и злобу они имели все против Ростовых, понял, что нельзя было при них даже и упоминать имя той, которая могла на кого бы то ни было променять князя Андрея.
За обедом речь зашла о войне, приближение которой уже становилось очевидно. Князь Андрей не умолкая говорил и спорил то с отцом, то с Десалем, швейцарцем воспитателем, и казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо знал Пьер.


В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение. Наташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.
– Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, – сказала она.
– Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, – сказала Марья Дмитриевна.
– Нет, она оделась и вышла в гостиную, – сказала Соня.
Марья Дмитриевна только пожала плечами.
– Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, – обратилась она к Пьеру. – И бранить то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!
Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.
Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.
– Петр Кирилыч, – начала она быстро говорить – князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, – поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). – Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…
Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.
– Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. – Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.
– Да… я скажу ему, – говорил Пьер, но… – Он не знал, что сказать.
Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.
– Нет, я знаю, что всё кончено, – сказала она поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… – Она затряслась всем телом и села на стул.
Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
– Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, – сказал Пьер; – но… я бы желал знать одно…
«Что знать?» спросил взгляд Наташи.
– Я бы желал знать, любили ли вы… – Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, – любили ли вы этого дурного человека?
– Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала.
И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.
– Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер.
Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.
– Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился.
– Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
– Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей.
– Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.
Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Теперь куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него.
– Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.


С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.
Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.
Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.
«Сердце царево в руце божьей».
Царь – есть раб истории.
История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь своих народов] (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.
Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав, и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименований событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием.
Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно.


29 го мая Наполеон выехал из Дрездена, где он пробыл три недели, окруженный двором, составленным из принцев, герцогов, королей и даже одного императора. Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был не вполне доволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей, жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она – эта Мария Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга, – казалось, не в силах была перенести. Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этой целью, несмотря на то, что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frere [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны и что всегда будет любить и уважать его, – он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку. Он ехал в дорожной карете, запряженной шестериком, окруженный пажами, адъютантами и конвоем, по тракту на Позен, Торн, Данциг и Кенигсберг. В каждом из этих городов тысячи людей с трепетом и восторгом встречали его.
Армия подвигалась с запада на восток, и переменные шестерни несли его туда же. 10 го июня он догнал армию и ночевал в Вильковисском лесу, в приготовленной для него квартире, в имении польского графа.
На другой день Наполеон, обогнав армию, в коляске подъехал к Неману и, с тем чтобы осмотреть местность переправы, переоделся в польский мундир и выехал на берег.
Увидав на той стороне казаков (les Cosaques) и расстилавшиеся степи (les Steppes), в середине которых была Moscou la ville sainte, [Москва, священный город,] столица того, подобного Скифскому, государства, куда ходил Александр Македонский, – Наполеон, неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и дипломатическим соображениям, приказал наступление, и на другой день войска его стали переходить Неман.
12 го числа рано утром он вышел из палатки, раскинутой в этот день на крутом левом берегу Немана, и смотрел в зрительную трубу на выплывающие из Вильковисского леса потоки своих войск, разливающихся по трем мостам, наведенным на Немане. Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали: «Vive l'Empereur! [Да здравствует император!] – и одни за другими, не истощаясь, вытекали, всё вытекали из огромного, скрывавшего их доселе леса и, расстрояясь, по трем мостам переходили на ту сторону.
– On fera du chemin cette fois ci. Oh! quand il s'en mele lui meme ca chauffe… Nom de Dieu… Le voila!.. Vive l'Empereur! Les voila donc les Steppes de l'Asie! Vilain pays tout de meme. Au revoir, Beauche; je te reserve le plus beau palais de Moscou. Au revoir! Bonne chance… L'as tu vu, l'Empereur? Vive l'Empereur!.. preur! Si on me fait gouverneur aux Indes, Gerard, je te fais ministre du Cachemire, c'est arrete. Vive l'Empereur! Vive! vive! vive! Les gredins de Cosaques, comme ils filent. Vive l'Empereur! Le voila! Le vois tu? Je l'ai vu deux fois comme jete vois. Le petit caporal… Je l'ai vu donner la croix a l'un des vieux… Vive l'Empereur!.. [Теперь походим! О! как он сам возьмется, дело закипит. Ей богу… Вот он… Ура, император! Так вот они, азиатские степи… Однако скверная страна. До свиданья, Боше. Я тебе оставлю лучший дворец в Москве. До свиданья, желаю успеха. Видел императора? Ура! Ежели меня сделают губернатором в Индии, я тебя сделаю министром Кашмира… Ура! Император вот он! Видишь его? Я его два раза как тебя видел. Маленький капрал… Я видел, как он навесил крест одному из стариков… Ура, император!] – говорили голоса старых и молодых людей, самых разнообразных характеров и положений в обществе. На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости о начале давно ожидаемого похода и восторга и преданности к человеку в сером сюртуке, стоявшему на горе.
13 го июня Наполеону подали небольшую чистокровную арабскую лошадь, и он сел и поехал галопом к одному из мостов через Неман, непрестанно оглушаемый восторженными криками, которые он, очевидно, переносил только потому, что нельзя было запретить им криками этими выражать свою любовь к нему; но крики эти, сопутствующие ему везде, тяготили его и отвлекали его от военной заботы, охватившей его с того времени, как он присоединился к войску. Он проехал по одному из качавшихся на лодках мостов на ту сторону, круто повернул влево и галопом поехал по направлению к Ковно, предшествуемый замиравшими от счастия, восторженными гвардейскими конными егерями, расчищая дорогу по войскам, скакавшим впереди его. Подъехав к широкой реке Вилии, он остановился подле польского уланского полка, стоявшего на берегу.
– Виват! – также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя друг друга, для того чтобы увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно, лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа и стал смотреть на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая головы, он сказал что то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам.
– Что? Что он сказал? – слышалось в рядах польских улан, когда один адъютант подскакал к ним.
Было приказано, отыскав брод, перейти на ту сторону. Польский уланский полковник, красивый старый человек, раскрасневшись и путаясь в словах от волнения, спросил у адъютанта, позволено ли ему будет переплыть с своими уланами реку, не отыскивая брода. Он с очевидным страхом за отказ, как мальчик, который просит позволения сесть на лошадь, просил, чтобы ему позволили переплыть реку в глазах императора. Адъютант сказал, что, вероятно, император не будет недоволен этим излишним усердием.
Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: «Виват! – и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры лошади и подскакал к реке. Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь вглубь к быстрине течения. Сотни уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине теченья. Уланы цеплялись друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть кто на седле, кто держась за гриву. Они старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания и изредка недовольно взглядывая на тонувших улан, развлекавших его внимание.
Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения. Он велел подать себе лошадь и поехал в свою стоянку.
Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом вылезли на тот берег. Но как только они вылезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми.
Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями – одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, – сделал третье распоряжение – о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Legion d'honneur), которой Наполеон был главою.
Qnos vult perdere – dementat. [Кого хочет погубить – лишит разума (лат.) ]


Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного пребывания императора в главной квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее готовились к войне, уставши ожидать ее. Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне.
После многих балов и праздников у польских магнатов, у придворных и у самого государя, в июне месяце одному из польских генерал адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена.
В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена – на бале, даваемом генерал адъютантами.
Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц. Графиня Безухова в числе других русских дам, приехавших за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале, затемняя своей тяжелой, так называемой русской красотой утонченных польских дам. Она была замечена, и государь удостоил ее танца.
Борис Друбецкой, en garcon (холостяком), как он говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.
В двенадцать часов ночи еще танцевали. Элен, не имевшая достойного кавалера, сама предложила мазурку Борису. Они сидели в третьей паре. Борис, хладнокровно поглядывая на блестящие обнаженные плечи Элен, выступавшие из темного газового с золотом платья, рассказывал про старых знакомых и вместе с тем, незаметно для самого себя и для других, ни на секунду не переставал наблюдать государя, находившегося в той же зале. Государь не танцевал; он стоял в дверях и останавливал то тех, то других теми ласковыми словами, которые он один только умел говорить.
При начале мазурки Борис видел, что генерал адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошел к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно, поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошел с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним. Борис заметил взволнованное лицо Аракчеева, в то время как государь пошел с Балашевым. Аракчеев, исподлобья глядя на государя и посапывая красным носом, выдвинулся из толпы, как бы ожидая, что государь обратится к нему. (Борис понял, что Аракчеев завидует Балашеву и недоволен тем, что какая то, очевидно, важная, новость не через него передана государю.)
Но государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещенный сад. Аракчеев, придерживая шпагу и злобно оглядываясь вокруг себя, прошел шагах в двадцати за ними.
Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде других.
В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился. Государь с Балашевым направлялись к двери. Борис, заторопившись, как будто не успев отодвинуться, почтительно прижался к притолоке и нагнул голову.
Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
– Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле, – сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что Борис услыхал их.
– Чтоб никто ничего не знал! – прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что это относилось к нему, и, закрыв глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу и еще около получаса пробыл на бале.
Борис первый узнал известие о переходе французскими войсками Немана и благодаря этому имел случай показать некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других, бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше во мнении этих особ.

Неожиданное известие о переходе французами Немана было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
«Monsieur mon frere. J'ai appris hier que malgre la loyaute avec laquelle j'ai maintenu mes engagements envers Votre Majeste, ses troupes ont franchis les frontieres de la Russie, et je recois a l'instant de Petersbourg une note par laquelle le comte Lauriston, pour cause de cette agression, annonce que Votre Majeste s'est consideree comme en etat de guerre avec moi des le moment ou le prince Kourakine a fait la demande de ses passeports. Les motifs sur lesquels le duc de Bassano fondait son refus de les lui delivrer, n'auraient jamais pu me faire supposer que cette demarche servirait jamais de pretexte a l'agression. En effet cet ambassadeur n'y a jamais ete autorise comme il l'a declare lui meme, et aussitot que j'en fus informe, je lui ai fait connaitre combien je le desapprouvais en lui donnant l'ordre de rester a son poste. Si Votre Majeste n'est pas intentionnee de verser le sang de nos peuples pour un malentendu de ce genre et qu'elle consente a retirer ses troupes du territoire russe, je regarderai ce qui s'est passe comme non avenu, et un accommodement entre nous sera possible. Dans le cas contraire, Votre Majeste, je me verrai force de repousser une attaque que rien n'a provoquee de ma part. Il depend encore de Votre Majeste d'eviter a l'humanite les calamites d'une nouvelle guerre.
Je suis, etc.
(signe) Alexandre».
[«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
(подписал) Александр». ]


13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Империя_Мин&oldid=80986625»