Тан (династия)
| Империя Тан | ||||
| 唐朝 | ||||
| империя | ||||
| ||||
|---|---|---|---|---|
 Империя Тан | ||||
| Столица | Сиань (618—904) >1 млн. жителей, Лоян (904—907) | |||
| Язык(и) | китайский | |||
| Религия | буддизм, даоизм, конфуцианство | |||
| Население | 100 000 000 | |||
| Форма правления | монархия | |||
| Династия | Тан | |||
 История Китая
| |||
| Доисторическая эпоха | |||
| 3 властителя 5 императоров | |||
| Династия Ся | |||
| Династия Шан | |||
| Чжоу | |||
| Восточная Чжоу | Вёсны и Осени | ||
| Сражающиеся царства | |||
| Империя Цинь | |||
| (Династия Чу) — смутное время | |||
| Хань | Западная Хань | ||
| Синь: Ван Ман | |||
| Восточная Хань | |||
| Троецарствие: | Вэй, Шу, У | ||
| Западная Цзинь | |||
| 16 варварских государств | Восточная Цзинь | ||
| Южные и Северные Династии | |||
| Династия Суй | |||
| Династия Тан | |||
Династия Тан (18 июня 618 — 4 июня 907, кит. 唐朝, Танчао) — китайская императорская династия, основанная Ли Юанем. Его сын, император Ли Шиминь, после окончательного подавления крестьянских восстаний и сепаратистских феодальных сил начал проводить прогрессивную политику. Именно эпоха династии Тан традиционно считается в Китае периодом наивысшего могущества страны, когда она опережала остальные современные ей страны мира в своём развитии.
Содержание
История
Династия Тан была основана Ли Юанем, крупным землевладельцем родом из северного пограничья Китая, населённого народностью табгач — китаизированными потомками степняков-тоба, в своё время охарактеризованными востоковедом Л. Гумилёвым как этнос, «в равной степени близкий Китаю и Великой Степи». Ли Юань вместе со своим сыном Ли Ши-минем одержал верх в гражданской войне, поводом к которой послужила жёсткая и безрассудная политика последнего суйского императора Ян-ди («Справедливая война»), и вскоре после его смерти в 618 году взошёл на престол в Чанъани под династическим именем Гао-цзу. Впоследствии он был отстранён от власти Ли Шиминем, однако основанная им династия Тан сохранилась и находилась у власти до 907 года с небольшим перерывом в 690—705 годах (правление императрицы У Цзэтянь, выделяемое в особую династию Чжоу).[1]
Идеология
С самого начала династия Тан сделала ставку на совмещение исконно-китайского и степного начал. Сам основатель династии, которого Л. Гумилёв сравнивает в этом отношении с Александром Македонским, был человеком, хорошо знакомым с народами Великой Степи, их нравами и обычаями; таковыми же были и многие люди из его окружения. Первая часть правления Тан стала периодом интенсивного культурного обмена между двумя регионами; степь дала танскому Китаю передовое войско в виде тяжёлой одоспешенной кавалерии, в свою очередь, потомки кочевников были увлечены его богатством и древней, утончённой культурой. Для кочевников танский император одновременно выступал и в качестве хана / кагана равного им народа табгач; именно такое восприятие, в частности, закреплено в эпитафии тюркютскому хану Кюль-Тегину[2], который упоминает о себе и своём народе как о «кул» (вассалах, рабах) табгачского кагана и народа табгач, а не китайских подданных.[1]
Имперская идея объединения Китая и Степи под властью танского императора в течение столетий определяла внутреннюю и внешнюю политику государства. Вместе с тем, со временем танская (табгачская) династия стала восприниматься составлявшими в Империи численное большинство этническими китайцами (хань) как нечто чуждое, а её политика по отношению к «варварам», в частности, покровительство буддизму — как неприемлемая. По мнению Л. Гумилёва, именно последовательная реализация этой идеи «сочетания несочетаемого» привела династию Тан и к стремительному взлёту и расцвету, и к не менее стремительному и кровавому падению.[1]
Культура и экономика
Мир и порядок в стране позволил сосредоточить все силы народа на благо Китая. Процветали сельское хозяйство, кустарные ремёсла и торговля. Новых успехов достигли технологии ткачества, красильного дела, гончарного производства, металлургии, кораблестроения. Вся страна покрылась сетью сухопутных и водных путей сообщения. Китай установил экономические и культурные связи с Японией, Кореей, Индией, Персией, Аравией, другими государствами при Тайцзуне.
Развиваются наука и техника. В 725 году нашей эры мастерами И Сином и Лян Линцзанем сконструированы первые механические часы с анкерным механизмом. Распространяется пороховое оружие: сначала в виде устройств для фейерверков, ракет и «огненных змеев» на флоте, затем и в виде настоящих орудий для стрельбы снарядами.
По всей стране распространилось чаепитие. Формируется особое отношение к чаю: чайное искусство (Ча И, 茶艺), благодаря которому чай, ранее рассматривавшийся как лекарство или один из продуктов питания, превратился в важный элемент китайской культуры. Китайская классическая литература увековечила имена знаменитых мастеров чайной церемонии эпохи Тан — Лу Туна и Лу Юя.
Упадок
Причины упадка династии Тан достоверно не установлены, однако серия восстаний и военных поражений в VIII веке обозначила начавшееся ослабление центральной власти. К 40-м годам арабы из Хорасана — в то время провинции халифата Аббасидов — закрепились в Ферганской долине и Согдиане. В ходе Таласской битвы (751 г.) наёмные отряды китайского войска покинули поле боя, что вынудило командующего Гао Сяньчжи к отступлению. Вскоре после этого великое восстание Ань Лушаня (756—761 гг.) разрушило процветание, созидавшееся многие годы. Ань Лушань создал государство Янь (756—763), которое заняло обе столицы (Чанъань и Лоян) и значительную территорию; в государстве Янь сменилось 4 императора, и подавление восстания в союзе с уйгурами далось очень тяжело. Династия была ослаблена, и впоследствии уже никогда не достигала прежней славы и величия. Империя Тан утратила контроль над Средней Азией, и китайское влияние в этом регионе прекратилось до объединения обеих стран монголами при династии Юань.
Ещё одним следствием восстания Ань Ши стал постепенный рост влияния провинциальных военных губернаторов-цзедуши, которые со временем стали соперниками центральной власти. Танское правительство полагалось на этих губернаторов и их войска в деле подавления вооружённых восстаний на местах. Взамен правительство признавало права этих губернаторов содержать войско, собирать налоги, и даже передавать свой титул по наследству. Падение престижа центрального правительства в провинциях сказалось и в появлении большого количества бандитов и речных пиратов, которые, объединяясь в группы по сто и более человек, безнаказанно грабили поселения по берегам Янцзы, не встречая отпора со стороны властей. 
В 858 г. чудовищное наводнение в районе Великого Канала затопило обширные равнины Северного Китая и привело к гибели десятков тысяч людей. Вера китайцев в богоизбранность дряхлеющей династии пошатнулась в результате этих стихийных бедствий, распространилось убеждение в том, что династия Тан прогневала небеса и утратила право на трон. Затем, в 873 г., страну постиг катастрофический неурожай, в некоторых районах удалось собрать едва половину обычного урожая; десятки тысяч людей оказались на грани голодной смерти. В ранний период династии Тан правительство было способно предотвращать катастрофические последствия неурожая благодаря накоплению значительных запасов зерна по всей стране, но в IX веке оно оказалось беспомощным в борьбе с подобными бедствиями.
Согласно традиционной историографии, одним из факторов упадка династии стало засилие евнухов при дворе. Они составляли специальный консультативный орган шуми-юань (樞密院) и к IX веку имели достаточную власть, чтобы влиять на политические решения, распоряжаться казной и, предположительно, даже убивать императоров. После восстания Чжу Цы (783—784) под их командованием оказались армии Шэньцэ. Активную кампанию против евнухов вёл император Вэнь-цзун (唐文宗) (809—840, на троне с 827 до смерти), после того, как его старший брат император Цзин-цзун был убит кликой евнухов в 817. Однако, кульминировав в 835, кампания Вэнь-цзуна не увенчалась успехом.
Конец династии
В последний период царствования династии Тан наблюдалось ослабление центральной власти и усиление провинциальных военных губернаторов, которые стали вести себя почти как независимые правители. Некомпетентность императоров и коррупция среди чиновников в сочетании с неблагоприятными природными условиями — засухами и голодом — послужили причиной ряда восстаний. Окончательно господство династии было подорвано восстанием под предводительством Хуан Чао и его последователей и борьбой между различными группировками господствующего класса. Повстанцы захватили и разграбили обе столицы, Чанъань и Лоян. Подавление восстания заняло свыше 10 лет, но династия уже не смогла оправиться от такого удара. Последнего императора династии Ли Чжу сверг в 907 г. военачальник Чжу Вэнь, в прошлом один из руководителей крестьянских повстанцев, изменивший Хуан Чао и перешедший на сторону династии Тан. Чжу Вэнь учредил новую династию Поздняя Лян и принявший храмовое имя Тайцзу (太祖 Tàizǔ). Переворот Чжу Вэня ознаменовал начало периода Пяти династий и десяти царств (907—960).
Политическое и административное устройство
Первоначальные реформы
Придя к власти, Тайцзун решил провести реформы, которые помогут династии справится с внутренними проблемами погубившими предыдущие, недолговечные династии. Опираясь на суйский Кодекс, он издал уголовный кодекс который, в реформированном виде использовался в Китае, а также Вьетнаме, Корее, и Японии.[3] В 653 уголовный кодекс приобрёл свою известную форму: 500 статей, разделённые по преступлениям и наказаниям, наказания варьировались от 10 ударов лёгкой палочкой до 100 ударов тяжёлой, ссылки, каторги и казни.[4] Кодекс устанавливал социальное неравноправие: тяжесть наказания зависела от социального и политического положения преступника.[5] Например, если слуга убивал господина, то наказание было тяжким, а если господин слугу, то легче, то же касалось и старших и младших родственников.[5] Танский кодекс реформировался и использовался, как основа для уголовных кодексов следующих династий, например ранний минский (1368—1644) кодекс 1397 года[6]. Интересны новации династии Сун (960—1279) в области расширении имущественных прав женщин.[7][8]
Управлением занимались три (всего их было 6) министерства-«шэна» (省, shěng), которые занимались разработкой проектов, согласованием решений, изданием правовых актов и надзором за их соблюдением. Также 6 управлений-«бу» (部, bù), которые решали более конкретные задачи. Танская система шэнов и бу была довольно удобной и, хотя и претерпевая значительные изменения, просуществовала до падения Цин в 1912.[9] Хотя основатели Тан ориентировались на славную Хань (202 до н. э. — 220 н. э.), танская управленческая система была основана на разработках эпохи Южных и Северных династий.[3] Северная Чжоу (557—581) создала систему территориальных дружин (фубин) и Тан активно использовало эту систему, что позволяло держать большую армию с минимальными затратами, поскольку солдаты служили посменно, а в остальное время работали на своих фермах. Равнопольная система Бэй Вэй (386—534) также была принята, но с изменениями.[3]
В танскую эпоху стало больше гражданских сделок, оформлявшихся подписанием договора, хотя центральные и местные органы власти стремились контролировать все сделки с землёй, боясь снижения поступления налогов.[10] Контракт подписанный сторонами, свидетелями и писцом, был доказательством и при судебном споре.[10] Вообще-то зачаточная договорная культура возникла ещё при Хань, но при Тан договоры стали обычны, что отразилось в литературе.[10]
Блистательной столицей империи был город Чанъань (современный Сиань), где располагался императорский дворец, в котором устраивались пышные приёмы послов с музыкой, спортивными состязаниями, акробатическими выступлениями, поэзией, живописью, и театральными представлениями. Огромное количество богатств и ресурсов хранилось в сокровищницах и складах. Когда китайские местные чиновники прибыли, в 643 году, на ежегодный императорский приём, Тай-цзун узнал, что многие не смогли найти квартиру в городе и снимали комнаты у торговцев.[11] Тогда император повелел министерствам создать в столице государственные особняки для размещения чиновников-делегатов, чтобы каждый получал жильё по своему ведомству.[11]
Императорские экзамены
По примеру династии Суй, императоры Тан взялись за расширение экзаменационной системы, вместо девятиранговой.[12] Студенты-конфуцианцы готовились к сдаче государственных экзаменов, и после могли претендовать на должности местных, региональных и столичных чиновников. Экзамены относились к типам минцзин (кит. упр. 明经, пиньинь: míngjīng) «постижение канона» и цзиньши (кит. упр. 进士, пиньинь: jìnshì) «экзамены вступления в учёные»[13]. На минцзине проверялась способность разбираться в конфуцианской классике, для проверки предлагалось цитировать широкий набор текстов.[13] На цзиньши проверялась способность экзаменуемого написать ответ эссе по государственному управлению и политике, а также способности в поэзии.[14] Также важно было иметь красивую осанку, внешность, речь, почерк, это оценивалось субъективно и часто более ухоженные и занимавшиеся с риторами аристократы получали преимущество.[15] Таким образом, экзамены не давали реального равенства: потомки аристократов занимали большинство важных постов.[15] В экзаменах мог принять участие любой мужчина, чей отец не был ремесленником или торговцем,[16] богатство или благородное происхождение не были обязательными.[15] Правительство поощряло образование, строило школы и издавала У Цзин с комментариями.[5]
Государство было заинтересованно в привлечении к управлению самых талантливых, но императоры сильно зависели от аристократов, а потом и генерал-губернаторов, которые не желали подчиняться безродным чиновникам, не имеющим земель и армий. Наследственное право устанавливало равное наследование для всех детей, что давало некоторую социальную мобильность, препятствуя накоплению в руках чиновников слишком многих поместий.[17] Чиновники имели контакты в местных общинах, через которые осуществлялась связь простых людей в провинции с имперским центром. С танских времён до 1912 года, учёные-бюрократы были посредниками между простонародьем и правительством. Впрочем, расширение экзаменационной системы при Тан ещё не достигло предела, лишь при Сун чиновники окончательно срослись с экзаменационной системой и стали поистине правящим классом.[18][19][20] Как пишет историк Патрисия Ибрей (Patricia Ebrey) о государстве суйского периода в отношении учёных-чиновников:
|
Экзаменационная система, использовавшаяся только в небольшом размере в суйские и танские времена, играла центральную роль в формировании новой элиты. Ранне-суйские императоры были заинтересованы, прежде всего, в недопущении концентрации власти в руках военных, они значительно расширили систему государственных экзаменов и госшкол. [21] |
|
Всё же, при Суй и Тан сложилась та система государственной службы, и возник избранный класс учёных-чиновников.
Религия и политика
С самого начала религия играла важную роль в танской политике. В своём манифесте Ли Юань утверждал, что является потомком святого даоса Лао-цзы (вероятно VI век до н. э.).[22] Общественным учреждениям разрешалось содержать буддийских монахов, которые взамен молились о благополучии своих дарителей. До начала преследования буддизма в IX веке, буддизм и даосизм были равны в правах, и Тан Сюань-цзун (правил 712—756) пригласил монахов обеих религий к своему двору.[23] В то же время, Сюань-цзун посмертно наградил Лао-цзы многими титулами, написал комментарий на даоский текст Лаоцзы, создал школы для подготовки к даосскому экзамену на знание канонов и пригласил индийского монаха Ваджрабодхи (671—741) для выполнения тантрических ритуалов, с целью прекратить засуху 726 года.[23] В 742 Сюань-цзун лично держал курительницу во время ритуала ланкийского монаха Амогхаваджра (705—774, ученик Ваджрабодхи), когда он читал «мистические заклинания, чтобы обеспечить победу войск Тан».[23] Тогда как религия играла важную роль в политике, политика также играла важную роль в религии. В 714, Сюань-цзун запретил торговцам и магазинам в Чанъане продавать копии буддийских сутр, чтобы только буддийское духовенство могло распространять сутры среди мирян.[24] В предыдущем, 713 году, император Сюань-цзун ликвидировал прибыльную Неистощимую Сокровищницу, которой руководил важный буддийский монастырь Чанъаня. Этот монастырь собрал огромные суммы денег, шёлка, и сокровищ в качестве даров от анонимных дарителей, которые отдавали ценности «на содержание монастыря» в знак покаяния.[25] Хотя монастырь и сам активно раздавал пожертвования, Император Сюань-цзун изъял сокровища в казну как полученные на основании незаконных банковских операций, мошенничества, и забрав сокровища в казну, распределил их между другими буддийскими и даосскими монастырями, потратил на ремонт статуй, залов, мостов и дорог.[25]
Налоги и переписи
Правительство Тан всегда стремилось точно знать число подданных своей империи, в основном для налогового и военного учёта. Ранне-танское правительство установило лёгкий налог зерном и тканью на каждую семью. Это делало выгодным регистрацию домовладений в местных органах, так что правительство получало достоверную информацию.[3] По переписи 609 года, в империи было 9 миллионов домовладений, или 50 миллионов человек .[3] Следующая танская перепись 742 года насчитала 50 000 000 человек.[26] Патрисия Ибрей пишет, что, даже если значительное число людей не приняли участия в переписи, Танскую империю населяло немногим больше людей, чем Ханьскую (по переписи 2 года, когда было зарегистрировано 58 млн человек).[3][27] S.A.M. Adshead не согласен, предполагая 75 млн человек в 750 году.[28]
По танской переписи 754 года империя насчитывала 1 859 городов, 321 префектуру, 1 538 округ.[29] Хотя городов было много, в том числе и густонаселённых, сельских жителей было 80-90 % населения.[30] Также наблюдается миграция населения из северного в южный Китай, так в начале династии в Северном Китае жило 75 % населения, а концу только 50 %.[31]
Численность танского населения (ок. 50 млн) не будет сильно расти вплоть до времён Сун, когда в Центральном и Южном Китае вырастет производство риса с использованием развитой ирригации и население удвоится до более чем 100 миллионов человек.[32]
Военная и внешняя политика
Императоры династии Тан
| Храмовое имя | Личное имя | Годы правления | Девиз летоисчисления и годы |
|---|---|---|---|
| Исторически наиболее употребительна форма Тан + храмовое имя | |||
| Династия Тан (618—690) | |||
| Гао-цзу 高祖 Gāozǔ |
Ли Юань 李淵 Lǐ Yuān |
618—626 | |
| Тай-цзун 太宗 Tàizōng |
Ли Шиминь 李世民 Lǐ Shìmín |
627—649 | |
| Гао-цзун 高宗 Gāozōng |
Ли Чжи 李治 Lǐ Zhì |
650—683 |
|
| Чжун-цзун 中宗 Zhōngzōng |
Ли Сянь 李顯 Lǐ Xiǎn или Ли Чжэ 李哲 Lǐ Zhé |
684 и (705—710) |
|
| Жуй-цзун 睿宗 Rùizōng |
Ли Дань 李旦 Lǐ Dàn |
684—690 и (710—712) |
|
| Династия Чжоу (690—705) | |||
| Исторически наиболее употребительна форма семейное имя + посмертное имя | |||
| У Цзэтянь 武則天 Wǔ Zétiān (не является официальным храмовым именем) |
У Хоу 聖神 Shèng Shén |
690—705 |
|
| Продолжение династии Тан (705—907) | |||
| Чжун-цзун (中宗) (второе правление) |
Ли Сянь (李顯) или Ли Чжэ (李哲) |
(и 684) 705—710 |
|
| посмертное имя Шао-ди 殤帝 Shàodì |
Ли Чунмао 李重茂 Lǐ Chóngmào |
710 |
|
| Жуй-цзун 睿宗 Rùizōng |
Ли Дань 李旦 Lǐ Dàn |
(и 684—690), 710—712 |
|
| Сюань-цзун 玄宗 Xuánzōng |
Ли Лунцзи 李隆基 Lǐ Lóngjī |
712—756 | |
| Су-цзун 肅宗 Sùzōng |
Ли Хэн 李亨 Lǐ Hēng |
756—762 | |
| Дай-цзун 代宗 Dàizōng |
Ли Ю 李豫 Lǐ Yù |
762—779 | |
| Дэ-цзун 德宗 Dézōng |
Ли Ко 李适 Lǐ Guā |
780—805 | |
| Шунь-цзун 順宗 Shùnzōng |
Ли Сун 李誦 Lǐ Sòng |
805 |
|
| Сянь-цзун 憲宗 Xiànzōng |
Ли Чунь 李純 Lǐ Chún |
806—820 | |
| Му-цзун 穆宗 Mùzōng |
Ли Хэн 李恆 Lǐ Héng |
821—824 | |
| Цзин-цзун 敬宗 Jìngzōng |
Ли Чжань 李湛 Lǐ Zhàn |
824—826 | |
| Вэнь-цзун 文宗 Wénzōng |
Ли Ан 李昂 Lǐ Áng |
826—840 | |
| У-цзун 武宗 Wǔzōng |
Ли Янь 李炎 Lǐ Yán |
840—846 | |
| Сюань-цзун 宣宗 Xuānzōng |
Ли Чэнь 李忱 Lǐ Chén |
846—859 | |
| И-цзун 懿宗 Yìzōng |
Ли Цуй 李漼 Lǐ Cǔi |
859—873 | |
| Си-цзун 僖宗 Xīzōng |
Ли Сюань 李儇 Lǐ Xuān |
873—888 | |
| Чжао-цзун 昭宗 Zhāozōng |
Ли Е 李曄 Lǐ Yè |
888—904 | |
| посмертное имя Ай-ди 哀帝 Āidì или Чжао Сюань-ди 昭宣帝 Zhāoxuāndì |
Ли Чжу 李柷 Lǐ Zhù |
904—907 | |
См. также
- Ян Янь
- Список изобретений, сделанных в Китае
- Ли Сысюнь — китайский художник, представитель династии, создатель особого жанра в китайской живописи — сине-зелёного пейзажа.
- Фарфор Санкай
- Чиновники империи Тан
- Ди Жэньцзе («Судья Ди»)
- Высшие государственные органы империи Тан
- Книга Тан
Напишите отзыв о статье "Тан (династия)"
Литература
- Ганиев Р.Т. Восточно-тюркское государство в VI - VIII вв. — Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2006. — С. 152. — ISBN 5-7525-1611-0.
Примечания
- ↑ 1 2 3 [web.archive.org/web/20110814200201/kronk.narod.ru/library/gumilev-ln-1967.htm Л. Н. Гумилёв: Древние тюрки.// М.: 1967. 504 с.]
- ↑ [web.archive.org/web/20121101145229/kronk.narod.ru/library/malov-se-1951-1-2.htm С. Е. Малов: Памятники древнетюркской письменности. Тексты и исследования. // М.-Л.: 1951. 451 с.]
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Ebrey, Walthall & Palais 2006, p. 91.
- ↑ Ebrey 1999, pp. 111–112.
- ↑ 1 2 3 Ebrey 1999, С. 112.
- ↑ Andrew & Rapp 2000, С. 25.
- ↑ Ebrey 1999, С. 158.
- ↑ Bernhardt 1995, pp. 274–275.
- ↑ Fairbank & Goldman 2006, С. 78.
- ↑ 1 2 3 Brook 1998, С. 59.
- ↑ 1 2 Benn 2002, С. 59.
- ↑ Ebrey, Walthall & Palais 2006, p. 96.
- ↑ 1 2 Ebrey, Walthall & Palais 2006, pp. 91–92
- ↑ Ebrey, Walthall & Palais 2006, С. 92.
- ↑ 1 2 3 Ebrey, Walthall & Palais 2006, С. 97.
- ↑ Gascoigne & Gascoigne 2003, С. 95.
- ↑ Fairbank & Goldman 2006, С. 83.
- ↑ Ebrey, Walthall & Palais 2006, p. 156.
- ↑ Fairbank & Goldman 2006, С. 95.
- ↑ Adshead 2004, С. 54.
- ↑ Ebrey 1999, pp. 145–146.
- ↑ Graff 2000, С. 79.
- ↑ 1 2 3 Ebrey, Patricia Buckley; Walthall, Anne; Palais, James B. (2006), East Asia: A Cultural, Social, and Political History, Boston: Houghton Mifflin, ISBN 0-618-13384-4
- ↑ Benn 2002, С. 57.
- ↑ 1 2 Benn 2002, С. 61.
- ↑ Ebrey, Patricia Buckley (1999), The Cambridge Illustrated History of China, Cambridge: Cambridge University Press, ISBN 0-521-66991-X (paperback)
- ↑ Nishijima 1986, pp. 595–596.
- ↑ Adshead 2004, С. 72.
- ↑ Benn 2002, С. 45.
- ↑ Benn 2002, С. 32.
- ↑ Adshead 2004, С. 75.
- ↑ Ebrey, Walthall & Palais 2006, С. 156.
 |
Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе. Список неработающих ссылок: Adshead 2004, Andrew & Rapp 2000, Benn 2002, Bernhardt 1995, Brook 1998, Ebrey 1999, Ebrey, Walthall & Palais 2006, Fairbank & Goldman 2006, Gascoigne & Gascoigne 2003, Graff 2000, Nishijima 1986 Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.
|
Отрывок, характеризующий Тан (династия)
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
