Дискуссия о целесообразности атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Дискуссия о целесообразности атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки посвящена американским атомным бомбардировкам Хиросимы и Нагасаки 6 и 9 августа 1945 года, на завершающем этапе Второй мировой войны. Роль бомбардировок в капитуляции Японии и их этическая обоснованность до сих пор остаются предметом научной и общественной дискуссии. В 2005 году в обзоре историографии, посвященной этому вопросу, американский историк Сэмюель Уокер[1] написал, что «споры о целесообразности бомбардировок определенно будут продолжаться». Уокер также отметил, что «Фундаментальный вопрос, по которому вот уже более 40 лет продолжаются споры, это были ли атомные бомбардировки необходимы для достижения победы в войне на Тихом океане на условиях, приемлемых для США»[2].

Сторонники бомбардировок обычно утверждают, что они вызвали капитуляцию Японии, предотвратили массовые потери с обеих сторон при вторжении в Японию: высадка на Кюсю планировалась в октябре 1945 года, на Хонсю — пятью месяцами позже. Противники бомбардировок утверждают, что они были просто дополнением к уже идущим ожесточенным обычным бомбардировкам[3] и, таким образом, в них не было военной необходимости[4], что они, в отличие от других методов ведения боевых действий, были аморальны по своей сути и являлись военным преступлением или были формой государственного терроризма[5].

6 августа 2015 года, в годовщину бомбардировок, внук президента Трумэна — Клифтон Трумэн Дэниел заявил, что «дед до конца жизни считал, что решение сбросить бомбу на Хиросиму и Нагасаки было верным, и США никогда не попросят прощения за это»[6][7].





Аргументы «за»

Предпочтительнее вторжения

Один из аргументов в пользу целесообразности бомбардировок состоит в том, что они помогли предотвратить масштабные потери с обеих сторон во время запланированной операции вторжения в Японию[8].

Правительство США ожидало значительный уровень потерь среди своих солдат во время запланированного вторжения в Японию, хотя оценки ожидаемых потерь варьируют в широком диапазоне.

  • В исследовании, выполненном ОКНШ в апреле 1945 года, использовались цифры в 7,45 потерь/1000 человеко-дней и 1,78 погибших/1000 человеко-дней. Исходя из этого, общие потери США в двух планируемых высадках на японские острова оценивались в 1,6 миллиона человек, включая 370000 погибших[9]. Ожидаемые потери среди японских вооруженных сил и гражданского населения ожидались на уровне нескольких миллионов человек[10].
  • 15 июня в докладной записке, подготовленной для ОКНШ, потери США при вторжении на Кюсю и Хонсю оценивались в 193,5 тысячи человек, включая 40 тысяч погибших.
  • 18 июня, на встрече ОКНШ в белом доме, Президент США Гарри Трумэн одобрил план вторжения на Кюсю (операция «Олимпик»). При обсуждении ожидаемого уровня потерь во время этой операции, начальник штаба армии США Джордж Маршалл оценил их от 63 до 190 тысяч военнослужащих[11].
  • Президент США Гарри Трумэн после войны заявил, что ему докладывали об ожидаемых потерях в диапазоне от 250 тысяч до одного миллиона человек[12].

В преддверии вторжения в Японию, в США было изготовлено около 500000 медалей «Пурпурное сердце», которые вручаются всем американским военнослужащим, погибшим или получившим ранения в результате действий противника[13].

По нижней планке, ожидаемое число потерь рядом источников оценивалось в диапазоне от 30 до 50 тысяч человек[14].

Быстрое завершение войны сберегло много жизней

Ещё одним аргументом в пользу целесообразности бомбардировок является то, что даже простое ожидание капитуляции Японии было связано с гибелью людей. Для Китая, в зависимости от того какую оценку брать для общего числа китайских потерь, в каждом из 97 месяцев войны, то есть между июлем 1937 года и августом 1945-го, гибло от 100 до 200 тысяч человек, в подавляющем большинстве — гражданского населения. Для остальных стран Азии (в зоне японской оккупации), среднее число погибших исчислялось, вероятно, десятками тысяч, однако эта цифра была почти наверняка больше в 1945-м, в частности, в связи с массовой гибелью людей во время голода во Вьетнаме (англ.). Таким образом, каждый месяц продолжения войны в 1945 году привел бы к гибели «более 250 тысяч человек, большей частью азиатов, но частично и европейцев»[15][16].

Конец войны также освободил миллионы людей занятых на принудительных работах. Только в Голландской Ост-Индии, была осуществлена «принудительная мобилизация 4 миллионов — а по некоторым оценкам и 10 миллионов — ромуся (рабочих для ручного труда)…Около 270 тысяч ромуся были отправлены на острова в Тихом океане и другие оккупированные Японией территории в Юго-Восточной Азии, где они совместно с другими азиатами участвовали в строительных работах. В конце войны только 52 тысяч человек вернулись обратно на Яву»[17].

Только бомбардировка Токио 10 марта 1945 года привела к гибели свыше 100 тысяч человек, но не привела ни к каким разговорам о перемирии. Атомная бомбардировка привела к капитуляции через несколько дней. В преддверии вторжения в Японию интенсивность обычных бомбардировок сохранилась бы на том же уровне или была бы увеличена. Действия подводных лодок, вместе с минированием прибрежных вод Японии, предпринятым ВВС США в рамках операции Starvation («Голод») (англ.), фактически отрезали Японию от импорта. Вскоре должна была начаться сопутствующая операция против японских железных дорог, что привело бы к перекрытию поставок продовольствия в города на юге острова Хонсю из других частей Японии. «Непосредственно после поражения, по некоторым оценкам до 10 миллионов человек могли умереть от голода», отмечал японский историк Дайкичи Ирокава[18]. В то же время, бои шли на Филиппинах, в Новой Гвинее и на Борнео, а на сентябрь были намечены военные операции в южном Китае и британской Малайе. Советская операция в Маньчжурии, за неделю перед капитуляцией, привела к гибели свыше 80 тысяч человек[19].

Филиппинский судья Дельфин Харанилла, участник Токийского процесса, написал в своём заключении:

Если верно, что цель оправдывает средства, использование атомной бомбы было оправданно, так как оно поставило Японию на колени и завершило ужасную войну. Если бы война продолжилась, и атомная бомба не была бы сброшена, сколько ещё тысяч и тысяч беспомощных мужчин, женщин и детей погибло бы…?[20]

Часть «тотальной войны»

Ещё одним аргументом в пользу целесообразности бомбардировок была проводимая японским правительством политика «тотальной войны». Принятие в Японии в марте 1938 года Закона о национальной мобилизации (англ.) привело к мобилизации большого количества гражданских лиц (включая женщин и детей) для работы на заводах, в военных учреждениях, и для оказания сопротивления силам вторжения. Отец Джон Симес (John A. Siemes), профессор современной философии в Токийском Католическом Университете, бывший свидетелем атомной бомбардировки Хиросимы, писал:

Мы обсуждали между собой этические аспекты применения бомбы. Некоторые относили её к той же категории, что и отравляющие газы, и были против её применения против гражданского населения. Другие придерживались взгляда, что в тотальной войне, проводимой Японией, разница между гражданскими лицами и солдатами отсутствовала, и что бомба была эффективной силой, способной прекратить кровопролитие, подтолкнуть Японию к капитуляции и таким образом избежать тотального разрушения. Мне лично кажется логичным, что тот, кто поддерживает тотальную войну, не может возражать против ведения войны против гражданских лиц.[21]

Сторонники бомбардировок также указывают на стратегическую важность городов, подвергшихся бомбардировке. Хиросима была штаб-квартирой 5-й дивизии и 2-й армии, отвечавшей за оборону южной Японии, и в городе находилось 40 000 человек военного персонала. Хиросима была также коммуникационным центром, точкой сбора войск, складирования военных материалов, и в ней находилось несколько военных заводов[19][22][23]. Нагасаки был важной целью в связи с наличием большого количества промышленных предприятий, включая производство артиллерийских орудий, кораблей, военного оборудования и материалов[24].

В статье, опубликованной в журнале «Международный обзор общества Красного Креста» (англ.), указано, что, если говорить о стратегии бомбардировки городов, например бомбардировке Лондона в 1940-41 гг., «при рассмотрении этих событий в свете международных гуманитарных законов, надо учитывать, что во время Второй мировой войны не было закона, соглашения или конвенции или любого другого инструмента, посвященного защите гражданского населения или его собственности»[25] Бомбардировка Лондона в 1940-41 гг. не входила в число обвинений, выдвинутых против Германа Геринга, возглавлявшего люфтваффе, во время Трибунала в Нюрнберге[26].

30 июня 2007 года министр обороны Японии Фумио Кюма заявил, что атомные бомбардировки Японии во время Второй мировой войны были неизбежны в связи со стремлением США завершить войну. Кюма, сам уроженец Нагасаки, отметил: «Сейчас я внутренне согласился, что для того, чтобы завершить войну, атомная бомбардировка Нагасаки была неизбежна, а с ней и трагедия бесчисленного количества людей.»[27] В связи с общественным возмущением, вызванным его комментарием, Кюма подал в отставку 3 июля 2007 года[28] Однако высказывание Кюма почти дословно совпадало с высказыванием императора Хирохито в его первой пресс-конференции, данной в Токио в 1975 году. Во время этой пресс-конференции в ответ на вопрос, что он думает о бомбардировке Хиросимы, Хирохито ответил: «Это крайне печально, что атомные бомбы были сброшены, и я сочувствую жителям Хиросимы, но это было неизбежно, поскольку шла война.»[29].

В начале июля, по дороге в Потсдам, Трумэн рассматривал плюсы и минусы решения сбросить атомную бомбу. В итоге Трумэн пришел к решению о необходимости атомных бомбардировок Японии. С его слов, основным мотивом в решении о бомбардировках было стремление быстрого окончания войны путём нанесения значительных разрушений и создания такой угрозы дальнейших разрушений, которая будет достаточной причиной для капитуляции Японии[30].

В своем обращении к жителям Японии, объясняя причины для капитуляции, император конкретно сослался на атомные бомбы, заявив, что если Япония будет продолжать сопротивление, результатом этого будет «…коллапс и уничтожение японской нации…»[31] В его Рескрипте солдатам и морякам, выпущенном 17 августа, он, однако, отметил эффект советского вторжения в Манчжурии, никак не упомянув атомные бомбардировки[32].

Руководство Японии отказывалось капитулировать

Некоторые историки рассматривают японские военные традиции как основную причину, по которой японские вооруженные силы не принимали идею капитуляции.

Политики, пытавшиеся ограничить власть военных, систематически убивались, включая Такахаси Корекиё, Сайто Макото и Инукаи Цуёси (англ.). Это создало атмосферу, в которой оппозиция продолжению военных действий была весьма рискованным занятием[33].

Согласно мнению американского историка Ричарда Франка (англ.),

Все без исключения перехваты сообщений японской армии и флота показали, что японские вооруженные силы стремились дать решающую битву силам вторжения на своей земле. Японцы называли эту стратегию «Кэцуго». Она была основана на предположении, что готовность США к продолжению войны была хрупкой и могла быть поколеблена тяжелыми потерями при вторжении, после чего американские политики будут готовы на более благоприятные для Японии условия мира, чем просто безоговорочная капитуляция[34].

Такая точка зрения подкрепляется также официальной историей Манхэттенского проекта с сайта Министерства энергетики США, согласно которой военное руководство Японии

…. также надеялось, что если они смогут продержаться до начала вторжения на Японские острова, они смогут причинить настолько большие потери войскам вторжения, что Япония сможет в итоге добиться мира на условиях, отличных от безоговорочной капитуляции[35].

В то время как некоторые лица из гражданского руководства действительно использовали дипломатические каналы для попыток мирных переговоров, у них не было полномочий договариваться о капитуляции или даже прекращении огня. Япония могла начать мирные переговоры только при условии единогласного одобрения со стороны Высшего военного совета. По состоянию на лето 1945 года, представители армии, флота и гражданское руководство, входившие в его состав, не могли договориться и прийти к консенсусу о том, на каких условиях вести мирные переговоры[33].

Вследствие растущего расхождения взглядов между военными и гражданскими руководителями в правительстве Японии возникла тупиковая ситуация. Военные все больше и больше склонялись к продолжению сопротивления любой ценой, в то время как гражданское руководство искало способ прекратить войну. Дополнительным усложняющим фактором было то, что правительство не могло существовать без представителей армии, и на практике это означало, что военные могли наложить вето на любое решение правительства, отправив своего министра в отставку, что делало этот пост наиболее влиятельным в Высшем Военном Совете Японии. В начале августа 1945 года Совет был поровну разделен между сторонниками капитуляции на одном условии — «голубей»: сохранении императорской власти (англ.), — и теми кто настаивал на трех дополнительных условиях — «ястребов»: разоружение и демобилизация под японским контролем (англ.), отсутствие оккупационных войск в Японии, Корее и на Тайване и делегирование японскому правительству наказания военных преступников[36]. Лагерь «голубей» включал премьер-министра Кантаро Судзуки, морского министра Мицумаса Ёнаи и возглавлялся министром иностранных дел Сигенору Того (англ.)[33]. Лагерь «ястребов» включал генералов Корэтика Анами и Ёсидзиро Умэдзу и адмирала Соэму Тоёда и возглавлялся Анами.

Примером безоговорочной капитуляции для Японии был акт капитуляции Германии. 26 июля, во время встречи глав США, Великобритании и Китая в Потсдаме ими была выпущена Потсдамская декларация, в которой были указаны условия капитуляции для Японии. Декларация указывала что «альтернативой для Японии будет быстрое и полное разрушение». Декларация была отвергнута японским правительством. Император, ожидавший ответа СССР на дипломатические ходы сторонников мира в Японии, не предпринял ничего для изменения позиции правительства[37].

Иногда встречаются утверждения, что Япония капитулировала бы, если бы получила гарантии сохранения императорской власти. Однако японские дипломатические сообщения о возможном советском посредничестве, перехваченные с помощью системы «Magic» (англ.), были интерпретированы некоторыми историками как означающие, что «доминирующие военные круги настаивали на сохранении в Японии старого милитаристского порядка, того порядка, в котором они занимали ведущие роли»[34]. Эти круги, в случае капитуляции Японии, также должны были считаться с возможностью получения смертного приговора во время суда над японскими военными преступниками.[16]

По мнению профессора истории Роберта Мэддокса, «даже после того как обе бомбы были сброшены и СССР вступил в войну, японские военные настаивали на столь благоприятных для Японии условиях мира, что умеренные в правительстве не видели смысла передавать их правительству США. В течение нескольких последующих дней Хирохито дважды пришлось лично вмешаться с тем, чтобы военные отказались от своих условий»[38]. «Предположить, что они признали бы поражение несколькими месяцами ранее, до того как оба этих события произошли, является большой натяжкой»[39].

Другой аргумент был выдвинут японским историком Цуёси Хасэгава (англ.). Согласно его мнению, именно объявление войны СССР в интервал между двумя бомбардировками вызвало капитуляцию. После войны адмирал Соэму Тоёда сказал: «Думаю, участие СССР в войне против Японии, а не атомные бомбардировки, сделало больше для ускорения капитуляции»[40]. Премьер-министр Судзуки также заявил что вступление СССР в войну сделало «продолжение войны невозможным»[41].

Фракция «одного условия», возглавляемая Того, использовала бомбардировки как решающее обоснование для капитуляции. Коити Кидо, один из ближайших советников императора Хирохито, отметил: «Нам, составлявшим мирную партию в правительстве, атомная бомба помогла в нашем стремлении окончить войну». Хисацунэ Сакомицу (англ.), руководитель секретариата правительства Японии (англ.) в 1945 году, назвал бомбардировки «золотой возможностью, посланной Японии небесами, для прекращения войны»[42].

Аргументы «против»

Фундаментальная аморальность

8 августа 1945 года французский писатель Альбер Камю в статье, посвященной бомбардировке Хиросимы, написал:

Механизированная цивилизация только что достигла конечной стадии варварства. В недалеком будущем нам придется выбирать между массовым самоубийством и разумным использованием научных достижений[…] Это не должно быть просто молитвой; это должно стать приказом, который придет снизу вверх, от рядовых граждан к правительствам, приказом сделать твердый выбор между адом и разумом.[43]

В 1946 году был выпущен отчёт Национального Совета Церквей (США) (англ.), озаглавленный Атомное оружие и христианство, в котором, в частности, было сказано:

Как американские христиане, мы глубоко раскаиваемся за безответственное использование атомного оружия. Мы все согласны с мыслью, что, каким бы ни было наше мнение о войне в целом, внезапные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки морально незащитимы.[44]

Бомбардировки как военные преступления

Ряд известных личностей и организаций критиковали бомбардировки, причем многие характеризовали их как военные преступления, преступления против человечности и/или государственный терроризм. Двумя ранними критиками бомбардировок были ученые-физики Альберт Эйнштейн и Лео Силард, которые инициировали начало атомных исследований в США, написав в 1939 году письмо Президенту США Рузвельту. Силард, который принял активное участие в Манхэттенском проекте, впоследствии сказал в интервью:

Я противостоял этому всеми силами, но, боюсь, не столь эффективно, как мне бы хотелось.
…
Позвольте мне сказать о моральной стороне вопроса следующее: предположим, Германия успела создать две бомбы до того, как мы создали хотя бы одну. И предположим, Германия сбросила одну бомбу, скажем, на Рочестер и другую — на Буффало[45], и затем, не имея больше бомб, проиграла войну. Разве есть у кого-нибудь сомнения, что мы в этом случае определили бы сброс атомных бомб на города как военное преступление и что в Нюрнберге мы приговорили бы ответственных за него немцев к смерти и повесили бы их?[46]

Ряд учёных, работавших над созданием атомной бомбы, были против её использования. В мае 1945 года семь учёных, во главе с Джеймсом Франком, направили письмо в комитет по атомной бомбе (англ.) министерства обороны США, в котором было отмечено, что:

Если Соединенные Штаты первыми используют это новое средство массового разрушения на человечестве, это будет стоить США общественной поддержки в мире, вызовет гонку вооружений и подорвет шансы на заключение международного соглашения о контроле за такими вооружениями в будущем.[47]

Согласно мнению американского историка Марка Селдена (англ.), возможно, наиболее жесткая современная критика моральной позиции США в атомных бомбардировках была озвучена индийским судьей Радхабинутом Палом. Напомнив данное кайзером Германии Вильгельмом II обоснование его обязанности скорейшим образом закончить Первую мировую войну — «все должно быть отдано огню и мечу; мужчины, женщины и дети должны быть убиты, и ни одно дерево или дом не должен остаться не разрушенным», Пал заметил:

Эта политика массовых убийств, проводимая с целью скорейшего завершения войны, рассматривалась как преступление. Во время войны на Тихом океане, которую мы здесь рассматриваем, если и есть что-то, приближающееся к рассматриваемому выше письму императора Германии, то это решение союзников использовать атомную бомбу.

Селден упомянул также официальный протест японского правительства от 11 августа 1945 года, в котором указывалось, что:

Военные и гражданские лица, мужчины и женщины, старики и молодежь, были убиты без всякого разбора атмосферным давлением и тепловым излучением взрыва… Указанные бомбы, использованные американцами, по своей жестокости и ужасающим эффектам, намного превосходят отравляющие газы или любое другое вооружение, использование которых запрещено. Япония протестует против попрания США международно признанных принципов ведения войны, нарушенных как при использовании атомной бомбы, так и при ранее применявшихся зажигательных бомбардировках, которые убивали стариков, женщин и детей, разрушали и сжигали синтоистские и буддистские храмы, школы, госпитали, жилые кварталы и т. д.. Сейчас они использовали эту новую бомбу, имеющую намного больший разрушительный эффект, чем любое другое оружие, использованное доселе. Это является новым преступлением против человечности и цивилизации[48].

Селден заключил что, несмотря на совершенные Японской империей военные преступления, «японский протест верно указал на нарушение США международно признанных принципов ведения войны в части массовых убийств населения»[48].

В 1963 году бомбардировки стали предметом судебного разбирательства в деле Рюити Симода против правительства Японии (англ.).[49] Токийский суд отказался рассматривать легальность использования ядерного оружия, однако отметил что «бомбардировки Хиросимы и Нагасаки причинили настолько крайние и массовые страдания, что они действительно нарушили основные узаконенные принципы ведения войны»[50].

По мнению суда, сбрасывание атомной бомбы на города регулировалось положениями Гаагской конвенции 1907 года «О законах и обычаях сухопутной войны» и проектом правил ведения воздушной войны от 1922—1923 гг.[51] и было, таким образом, незаконным.[52]

7 ноября 1995 года мэр Хиросимы Такаси Хираока, в своем выступлении перед Международным судом ООН в Гааге по вопросу о легальности угрозы применения ядерного оружия (англ.), заявил, что:

использование ядерного оружия, приводящее к массовому убийству населения и страданиям выживших в течение десятилетий после бомбардировки, нарушает международное законодательство[53].

Ити Ито (англ.), мэр Нагасаки, заявил во время этих слушаний, что:

потомки переживших атомную бомбардировку должны наблюдаться в течение нескольких поколений, чтобы выяснить генетическое влияние этого события. Это означает, что потомки будут жить в тревоге в течение десятилетий[54].

Отсутствие военной необходимости

Согласно Исследованию эффективности стратегических бомбардировок (англ.), выпущенному в 1946 году правительством США, атомные бомбы не были необходимы для победы в войне. После исследования многочисленных документов, и интервью с сотнями японских военных и гражданских официальных лиц, был сделан следующий вывод:

Основываясь на детальном исследовании всех фактов и после интервью с выжившими японскими официальными лицами, по мнению настоящего Исследования, определенно до 31 декабря 1945 года, а скорее всего и до 1 ноября 1945 года, Япония капитулировала бы, даже если бы атомные бомбы не были сброшены и СССР не вступил бы в войну, и даже если бы вторжение на Японские острова не планировалось и не подготавливалось[55][56].

Этот вывод предполагал, что обычные зажигательные бомбардировки продолжались бы, с использованием все большего количества бомбардировщиков B-29 и с большим уровнем разрушений японских городов и жертв среди населения[57]. Одним из наиболее важных источников Исследования был принц Коноэ, который в ответ на вопрос о том, капитулировала ли бы Япония, если бы атомные бомбы не были сброшены, ответил, что сопротивление продолжалось бы до ноября-декабря 1945 года.[58]

Однако такие историки, как Бернштейн, Хасэгава и Ньюман, подвергли Исследование критике за то что, его вывод, по их мнению, не подкреплялся имеющимися свидетельствами и был сделан для укрепления престижа ВВС США за счёт престижа армии и флота[59][60][61].

Дуайт Эйзенхауэр написал в своих мемуарах:

В 1945 году военный министр Стимсон во время посещения моей штаб-квартиры в Германии проинформировал меня, что наше правительство готовилось сбросить атомную бомбу на Японию. Я был один из тех, кто считал, что есть целый ряд убедительных причин поставить под сомнение мудрость такого решения. Во время его описания… меня охватила депрессия, и я озвучил ему мои глубокие сомнения, во-первых, основывающиеся на моей вере в то, что Япония была уже разбита и что атомная бомбардировка была совершенно излишней, и во-вторых, потому что я считал, что наша страна должна избегать шокировать мировое мнение использованием оружия, применение которого, на мой взгляд, более не было обязательным как средство сберечь жизни американских солдат[62][63]

Другие американские высшие офицеры, не согласившиеся с необходимостью атомных бомбардировок, включали генерала Дугласа Макартура,[64][65] адмирала Уильяма Лехи, бригадного генерала Картера Кларка (офицер военной разведки, занимавшийся подготовкой перехваченных японских сообщений для официальных лиц в правительстве США),[63] и адмирала Честера Нимица, командовавшего Тихоокеанским флотом США.[66]

Японцы уже, фактически, запросили мира. Атомная бомба не сыграла решающей роли, с чисто военной точки зрения, в поражении Японии.

— Адмирал Ч. Нимиц.[56]

Применение атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки не оказало существенного влияния на ход войны против Японии. Японцы уже потерпели поражение и были готовы к капитуляции благодаря эффективной морской блокаде и успешным конвенциональным бомбардировкам… Убийственные возможности атомного оружия в будущем выглядят устрашающими. Мои ощущения были, что став первыми, кто использовал его, мы приняли этические стандарты средневековых варваров. Меня не учили вести войны в такой манере, и войны не могут быть выиграны уничтожением женщин и детей.

— Адмирал Уильям Лихи[67]

Японская программа разработки ядерного оружия недостаточно развита

Основная статья: Японская ядерная программа

После войны появились заявления о том, что японская программа разработки атомного оружия была почти завершена, что рассматривалось как дополнительный фактор в пользу целесообразности бомбардировок.[68][69][70] Эти утверждения были опровергнуты историками, которые обнаружили, что японская ядерная программа была в сравнительно ранней стадии, даже по сравнению с немецким ядерным проектом.[71][72][73]

Бомбардировка Нагасаки была излишней

Вторая атомная бомбардировка, Нагасаки, произошла всего через три дня после бомбардировки Хиросимы, когда эффект первой бомбардировки всё ещё осмысливался японцами.[74] Недостаток времени между бомбардировками привел к тому, что некоторые историки называли вторую бомбардировку «определённо ненужной»,[75] «неуместной в лучшем случае, и геноцидом — в худшем»,[76] и не jus in bello (неоправданной) (англ.)[74].

В ответ на такие заявления профессор истории Пенсильванского университета Роберт Мэддокс отметил:
Некоторые историки указывают, что, хотя первая бомбардировка могла быть необходимой для того, чтобы добиться японской капитуляции, сбрасывание второй было ненужным актом варварства. Однако события доказывают обратное. Американские официальные лица полагали, что больше, чем одна бомба будет необходима, так как они предполагали, что сторонники продолжения войны в Японии будут стремиться минимизировать эффект от первого взрыва или будут пытаться объяснить это как природную катастрофу, что и случилось на самом деле. В течение трех дней между бомбардировками японский военный министр, например, отказывался даже признать, что бомба, сброшенная на Хиросиму, была атомной. Через несколько часов после Нагасаки он сказал кабинету, что «похоже, у американцев есть сотня атомных бомб, и они могут сбрасывать по три в день. Следующей целью вполне может быть Токио»[38]

Согласно воспоминаниям министра иностранных дел Того, за день до бомбардировки Нагасаки император уведомил Того о его желании «добиться быстрого прекращения военных действий» и «предупредил его, что, так как мы не можем более продолжать борьбу, поскольку оружие столь разрушительной силы было использовано против нас, мы не должны позволить этой возможности [закончить войну] ускользнуть, пытаясь выторговать более выгодные условия [капитуляции]»[77].

Расизм и дегуманизация

Согласно мнению американского историка Джеймса Вейнгартнера[78], есть связь между практикой расчленения тел японских погибших и бомбардировками[79]. Согласно Вейнгартнеру, и то и другое были частично результатом дегуманизации противника. «Широко распространённый образ японцев как недочеловеков создавал эмоциональный контекст, который обеспечивал ещё одно оправдание для решений, результатом которых была гибель сотен тысяч человек»[80]. На второй день после бомбардировки Нагасаки, Трумэн высказал что «единственный язык который они понимают — это язык бомбёжек. Когда приходится иметь дело с животным, приходится обращаться с ним как с животным. Это очень печально, но тем не менее это так»[81][82].

См. также

Напишите отзыв о статье "Дискуссия о целесообразности атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки"

Примечания

  1. ↑ J. Samuel Walker, Ph.D. in history (University of Maryland, 1974) [www.history.umd.edu/graduate/news/archives/0601.html], historian at U.S. Nuclear Regulatory Commission [www.nrc.gov/reading-rm/doc-collections/nuregs/brochures/br0175/#pub-info]
  2. ↑ Walker, J. Samuel (April 2005). «Recent Literature on Truman's Atomic Bomb Decision: A Search for Middle Ground». Diplomatic History 29 (2). DOI:10.1111/j.1467-7709.2005.00476.x. Проверено 2008-01-30.
  3. ↑ Ward Wilson. The Winning Weapon? Rethinking Nuclear Weapons in Light of Hiroshima. International Security, Vol. 31, No. 4 (Spring 2007), pp. 162—179
  4. ↑ The Collins Encyclopedia of Military History, Dupuy & Dupuy, BCA 1994, page 1308
  5. ↑ Stohl Michael. National Interest and State terrorism // [books.google.de/books?id=R60c_2nCcnYC&pg=PA279 The Politics of terrorism]. — CRC Press, 1988. — P. 279. — ISBN 9780824778149.
  6. ↑ [ria.ru/world/20150806/1166004345.html Внук президента Трумэна: дед не раскаивался в том, что бомбил Хиросиму]
  7. ↑ [www.rt.com/news/311713-truman-grandson-hiroshima-nagasaki/ US will never apologize for Hiroshima, Nagasaki — President Truman’s grandson]
  8. ↑ Tsuyoshi Hasegawa. Racing the Enemy: Stalin, Truman, and the Surrender of Japan. — Belknap Press of Harvard University Press, 2006. — С. 298–299. — 432 с.
  9. ↑ Frank, Downfall, p. 135-7.
  10. ↑ Paulin, Joseph H. [etd.lsu.edu/docs/available/etd-04102007-145400/unrestricted/PaulinThesisFinal.pdf "America’s Decision to Drop the Atomic Bomb on Japan"] (PDF). Государственный университет Луизианы (США) (англ.) (May 2007). Проверено 27 августа 2008. [www.webcitation.org/68UlKd6AP Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  11. ↑ «The chiefs than moved on to discuss the estimated casualties. Citing the casualty rate in Leyte, Luzon, Iwo Jima, and Okinawa, Marshall estimated that the Kyushu operation would not exceed the ratio of Luzon (one U.S. casualty to five Japanese). Leahy said that the Okinawa Battle had a 35 percent casualty rate, but King thought the rate would be much lower in the Kyushu operation. Marshall gave the estiated casualty figure at 63 000 of 190 000 troops.» Tsuyoshi Hasegawa. Racing the Enemy: Stalin, Truman, and the Surrender of Japan. — Belknap Press of Harvard University Press, 2006. — С. 104. — 432 с.
  12. ↑ Giangreco, Dennis M. [www.mtholyoke.edu/acad/intrel/giangrec.htm Transcript of "Operation Downfall [U.S. invasion of Japan]: US Plans and Japanese Counter-Measures"]. Beyond Bushido: Recent Work in Japanese Military History (16 февраля 1998). Проверено 16 марта 2008. [www.webcitation.org/68UlL5uHc Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  13. ↑ Вплоть до настоящего времени, все американские потери в течение 60 лет с момента окончания Второй мировой войны, включая войны в Корее и Вьетнаме, не превысили эту цифру. В 2003, около 120000 этих медалей все ещё не было вручено. Giangreco, Dennis M. & Kathryn Moore. [hnn.us/articles/1801.html Are New Purple Hearts Being Manufactured to Meet the Demand?] (англ.). History News Network (December 1, 2003). Проверено 28 марта 2010.
  14. ↑ Robert Jay Lifton and Greg Mitchell, Hiroshima in the United States: Fifty Years of Denial (New York: Grosset/Putnam, 1995), 282; J. Samuel Walker, Prompt and Utter Destruction: Truman and the Use of Atomic Bombs Against Japan (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1997), 106, 39; Barton J. Bernstein, «Truman and the A-Bomb: Targeting Noncombatants, Using the Bomb, and His Defending the 'Decision,'» The Journal of Military History 62, no. 3 (1998), 552. For Stimson’s claim, see Stimson, "The Decision to Use the Atomic Bomb, " 102.
  15. ↑ Murphey, Dwight D. [dwightmurphey-collectedwritings.info/BkRev-Newman-Hiroshima-wpage.htm Book Review: Truman and the Hiroshima Cult [by Newman, Robert P. 1995]] 32–36(недоступная ссылка — история). Conservative Review (January–February 1996). Проверено 16 марта 2008. [web.archive.org/20090204061727/dwightmurphey-collectedwritings.info/BkRev-Newman-Hiroshima-wpage.htm Архивировано из первоисточника 4 февраля 2009].
  16. ↑ 1 2 Rising, Gerry [www.acsu.buffalo.edu/~insrisg/bookmarks/bk01/1108downfall.htm Book review: Downfall [by Richard B. Frank, 1999]]. ArtVoice of Buffalo (8 ноября 2001). Проверено 16 марта 2008. [www.webcitation.org/68UlLWYFx Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  17. ↑ [lcweb2.loc.gov/cgi-bin/query/r?frd/cstdy:@field(DOCID+id0029) Library of Congress, 1992, «Indonesia: World War II and the Struggle For Independence, 1942-50; The Japanese Occupation, 1942-45»] Access date: 9 February 2007.
  18. ↑ Frank, Downfall, p. 351; цитируя Ирокава, The Age of Hirohito: In Search of Modern Japan (1995), p. 37.
  19. ↑ 1 2 Виктор Дэвис Хансон (англ.). [www.nationalreview.com/hanson/hanson200508050714.asp "60 Years Later: Considering Hiroshima"](недоступная ссылка — история). National Review (англ.) (5 августа 2005). Проверено 24 марта 2008.
  20. ↑ John Dower, Embracing Defeat, p. 473
  21. ↑ [www.yale.edu/lawweb/avalon/abomb/mp25.htm The Atomic Bombings of Hiroshima and Nagasaki]. The Avalon Project. Проверено 6 августа 2005. [www.webcitation.org/68UlLw1vt Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  22. ↑ [www.hiroshima-spirit.jp/en/museum/morgue_e11.html Hiroshima Before the Bombing]. Hiroshima Peace Memorial Museum. Проверено 16 марта 2008. [www.webcitation.org/68UlMMVER Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  23. ↑ [www.worldsecuritynetwork.com/showArticle3.cfm?article_id=15045 Hiroshima: Hubertus Hoffmann meets the only U.S. Officer on both A-Missions and one of his Victims] Dr. Hubertus Hoffmann
  24. ↑ [www.century-of-flight.net/Aviation%20history/WW2/Atomic%20Bombing%20of%20Hiroshima.htm The Atomic Bombing of Hiroshima]
  25. ↑ [www.icrc.org/web/eng/siteeng0.nsf/iwpList200/42F64C9A4212EA07C1256B66005C0BF1 International Review of the Red Cross no. 323, p. 347—363, The Law of Air Warfare (1998)]
  26. ↑ Stein, Stuart D. [www.ess.uwe.ac.uk/genocide/Goering_judgment.htm Judgment of International Military Tribunal on Hermann Goering] (28 октября 2001). Проверено 16 марта 2008. [www.webcitation.org/68UlNC3mQ Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  27. ↑ [www.foxnews.com/story/0,2933,287453,00.html Japanese Defense Chief: Atomic Bombing 'Couldn't Be Helped'], Fox News (30 June 2007). Проверено 9 июля 2007.
  28. ↑ [www.japannewsreview.com/politics/20070703page_id=283 Japan News Review «Kyuma steps down over A-bomb gaffe» 3 July 2007]
  29. ↑ H. Bix, Hirohito and the Making of modern Japan, p. 676; J. Dower, Embracing Defeat, p. 606
  30. ↑ Allen Thomas. Code-Name Downfall. — New York, NY: Simon & Schuster, 1995. — P. 266–270. — ISBN 0684804069.
  31. ↑ [www.mtholyoke.edu/acad/intrel/hirohito.htm Emperor Hirohito, Accepting the Potsdam Declaration, Radio Broadcast.] (14 August 1945). Проверено 9 июля 2007. [www.webcitation.org/68UlNgakh Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  32. ↑ [www.taiwandocuments.org/surrender07.htm Emperor Hirohito's Surrender Rescript to Japanese Troops] (англ.) (August 17 1945). [www.webcitation.org/64zoOO3CN Архивировано из первоисточника 27 января 2012].
  33. ↑ 1 2 3 The Pacific War Research Society. Japan's Longest Day. — Oxford University Press, 2005. — P. 352.
  34. ↑ 1 2 Frank, Richard B. (2005-08-08). «[www.weeklystandard.com/Content/Public/Articles/000/000/005/894mnyyl.asp?pg=2 Why Truman Dropped the Bomb]». The Weekly Standard 010 (44). Проверено 2008-03-16.
  35. ↑ Rezelman, David; F.G. Gosling and Terrence R. Fehner. [www.cfo.doe.gov/me70/manhattan/surrender.htm Japan Surrenders, August 10–15, 1945]. [www.cfo.doe.gov/me70/manhattan/index.htm The Manhattan Project: An Interactive History](недоступная ссылка — история). U.S. Department of Energy (2000). Проверено 16 марта 2008. [web.archive.org/20060929115512/www.cfo.doe.gov/me70/manhattan/surrender.htm Архивировано из первоисточника 29 сентября 2006].
  36. ↑ H. Bix, Hirohito and the Making of Modern Japan, 2001, p. 512.
  37. ↑ Bix Herbert. Japan's Delayed Surrender: A Reinterpretation // Hiroshima in History and Memory / Michael J. Hogan, ed.. — Cambridge University Press, 1996. — P. 290. — ISBN 0-521-56682-7.
  38. ↑ 1 2 Robert, James Maddox [www.americanheritage.com/articles/magazine/ah/1995/3/1995_3_70_print.shtml "The Biggest Decision: Why We Had to Drop the Atomic Bomb"](недоступная ссылка — история). American Heritage (May–June 1995). Проверено 16 марта 2008. [web.archive.org/20081016001004/www.americanheritage.com/articles/magazine/ah/1995/3/1995_3_70_print.shtml Архивировано из первоисточника 16 октября 2008].
  39. ↑ Maddox, 1995, p. xvii.
  40. ↑ John Toland, The Rising Sun (Modern Library Paperback Edition, 2003), p.807
  41. ↑ Edward Bunting, World War II Day by Day (Dorling Kindersley Limited, 2001) p.652
  42. ↑ Kristof, Nicholas D. [query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9B0CEFDC1E3EF936A3575BC0A9659C8B63 "Blood On Our Hands?"]. New York Times (5 августа 2003). Проверено 16 марта 2008. [www.webcitation.org/68UlO6wm2 Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  43. ↑ Albert Camus in Combat newspaper, 8 August 1945, available in French [www.matisse.lettres.free.fr/artdeblamer/tcombat.htm here]
  44. ↑ Marty Martin. [books.google.com/ Modern American Religion: Under God, indivisible, 1941-1960, Volume 3]. — University of Chicago Press, 1996. — P. 117. — ISBN 0226508986.
  45. ↑ Города в штате Нью-Йорк, США, с населением, примерно соответствовавшим населению Хиросимы и Нагасаки
  46. ↑ [www.peak.org/~danneng/decision/usnews.html Leo Szilard, Interview: President Truman Did Not Understand.] (15 August 1960), стр. 68–71. Проверено 9 июля 2007. (republished at [www.peak.org/~danneng/decision/usnews.html], reached through Leo Szilard page at [www.dannen.com/szilard.html])
  47. ↑ John Toland, ibid, p. 762.
  48. ↑ 1 2 The Atomic Bomb: Voices from Hiroshima and Nagasaki by Mark Selden, Kyoko Selden; M. E. Sharpe, 1989
  49. ↑ [www.helpicrc.org/ihl-nat.nsf/46707c419d6bdfa24125673e00508145/aa559087dbcf1af5c1256a1c0029f14d?OpenDocument Shimoda et al. v. The State], Tokyo District Court, 7 December 1963
  50. ↑ Falk, Richard A.. The Claimants of Hiroshima, The Nation (15 февраля 1965). reprinted in The Shimoda Case: Challenge and Response // The Strategy of World Order. Volume: 1 / Richard A. Falk, Saul H. Mendlovitz eds.. — New York: World Law Fund, 1966. — P. 307–13.
  51. ↑ Boyle Francis A. The Criminality of Nuclear Deterrence. — Atlanta: Clarity Press, 2002. — P. 58.
  52. ↑ Falk, op. cit., p. 308.
  53. ↑ Takashi Hiraoka, Mayor of Hiroshima. [www.gmu.edu/programs/icar/pcs/hiraoka.htm REASONS FOR ILLEGALIZATION OF NUCLEAR WEAPONS] (англ.) (7 ноября 1995 года). Проверено 12 марта 2010. [www.webcitation.org/68UlOdCL4 Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  54. ↑ C. G. Weeramantry. [books.google.com {{{заглавие}}}] = Nuclear weapons and scientific responsibility. — Martinus Nijhoff Publishers, 1999. — С. 326. — 430 с. — ISBN 9041112898.
  55. ↑ [www.ibiblio.org/hyperwar/AAF/USSBS-PTO-Summary.html#jstetw United States Strategic Bombing Survey; Summary Report]. United States Government Printing Office (1946). Проверено 28 июля 2006. [www.webcitation.org/68UlP27Rp Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  56. ↑ 1 2 Freeman, Robert (6 August 2005). «[www.commondreams.org/views06/0806-25.htm Was the Atomic Bombing of Japan Necessary?]». CommonDreams.org.
  57. ↑ [www.ibiblio.org/hyperwar/AAF/USSBS-PTO-Summary.html#jstetw United States Strategic Bombing Survey; Summary Report] (Transcription of original work). Report. United States Government Printing Office (1946). Проверено 28 июля 2006. [www.webcitation.org/68UlP27Rp Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  58. ↑ Gentile, 2000, [books.google.com/books?id=ileEUxbAizAC&pg=PA116 p. 116.]
  59. ↑ Gentile Gian P. [books.google.com/books?id=ileEUxbAizAC&pg=PA3 How Effective is Strategic Bombing?—Lessons Learned from World War II to Kosovo]. — NYU Press. — P. 3. — ISBN 978-0814731352.
  60. ↑ Hasegawa, Tsuyoshi [www.japanfocus.org/_Tsuyoshi_Hasegawa-The_Atomic_Bombs_and_the_Soviet_Invasion__What_Drove_Japan_s_Decision_to_Surrender_/ The Atomic Bombs and the Soviet Invasion: What Drove Japan’s Decision to Surrender?]. Japan Focus(недоступная ссылка — история). Проверено 6 августа 2008. [web.archive.org/20090214035243/www.japanfocus.org/_Tsuyoshi_Hasegawa-The_Atomic_Bombs_and_the_Soviet_Invasion__What_Drove_Japan_s_Decision_to_Surrender_/ Архивировано из первоисточника 14 февраля 2009].
  61. ↑ Newman, Robert P. [hnn.us/articles/6597.html Remember the Smithsonian's Atomic Bomb Exhibit? You Only Think You Know the Truth]. History News Network. George Mason University (2 августа 2004). Проверено 6 августа 2008.
  62. ↑ Eisenhower Dwight D. The White House Years; Mandate For Change: 1953–1956. — Doubleday & Company, 1963. — P. 312–313.
  63. ↑ 1 2 [www.doug-long.com/quotes.htm Hiroshima: Quotes]. Проверено 6 августа 2005. [www.webcitation.org/68UlPTRnd Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  64. ↑ Manchester, William. American Caesar: Douglas MacArthur 1880—1964, Dell, pg. 512
  65. ↑ Norman Cousins writes of his conversations with Douglas MacArthur, «When I asked General MacArthur about the decision to drop the bomb, I was surprised to learn he had not even been consulted. What, I asked, would his advice have been? He replied that he saw no military justification for the dropping of the bomb. The war might have ended weeks earlier, he said, if the United States had agreed, as it later did anyway, to the retention of the institution of the emperor.» Cousins, Norman. The Pathology of Power, pg. 65, 70-71
  66. ↑ [www.doug-long.com/ga1.htm Decision: Part I]. Проверено 6 августа 2005. [www.webcitation.org/68UlPvPNt Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  67. ↑ Leahy William D. I was there. — New York, 1950. — P. 441.
  68. ↑ Maga Timothy P. Judgment at Tokyo: the Japanese War Crimes Trials. — University Press of Kentucky. — P. 51–52. — ISBN 0813121779.
  69. ↑ Snell, David. [www.reformation.org/atlanta-constitution.html Japan Developed Atom Bomb; Russia Grabbed Scientists] (3 October 1946).
  70. ↑ Dees, pp. 20-21
  71. ↑ Home, R.W. (September 1993). «Postwar Scientific Intelligence Missions to Japan». Isis 84 (3): 527–537. DOI:10.1086/356550.
  72. ↑ Grunden, Walter E. (1998). «Hungnam and the Japanese Atomic Bomb: Recent Historiography of a Postwar Myth». Intelligence and National Security 13 (2): 32–60.
  73. ↑ Обзор этой теории был опубликован сотрудником Министерства энергетики США Роджером Андерсом в 1986 году в журнале Military Affairs:
    Journalist Wilcox' book describes the Japanese wartime atomic energy projects. This is laudable, in that it illuminates a little-known episode; nevertheless, the work is marred by Wilcox' seeming eagerness to show that Japan created an atomic bomb. Tales of Japanese atomic explosions, one a fictional attack on Los Angeles, the other an unsubstantiated account of a post-Hiroshima test, begin the book. (Wilcox accepts the test story because the author [Snell], "was a distinguished journalist"). The tales, combined with Wilcox' failure to discuss the difficulty of translating scientific theory into a workable bomb, obscure the actual story of the Japanese effort: uncoordinated laboratory-scale projects which took paths least likely to produce a bomb.
    Anders, Roger M. (January 1986). «Review of Japan's Secret War». Military Affairs 50 (1).
  74. ↑ 1 2 Polkinghorn, Brian [www.gmu.edu/academic/pcs/polking.htm History Held Hostage: Learned Lessons from the Conflict over the Smithsonian Institute's Enola Gay Exhibit]. George Mason University (1994). Проверено 27 августа 2008. [www.webcitation.org/68UlQLO2E Архивировано из первоисточника 17 июня 2012]. References
    Okamoto, Mitsou. «War Memories or History: The Enola Gay Debate and the Peace Prayer Memorial». Peace Studies Association Conference, Tufts University, 10 March 1994.
  75. ↑ Sherwin, M: «A World Destroyed: Hiroshima and Its Legacies», page 237. Stanford University Press, 2001.
  76. ↑ Cummings, B: «Parallax Visions», page 54. University Press of Duke, 1999.
  77. ↑ Togo, Shigenori: The Cause of Japan, page 315. Simon and Schuster, 1956.
  78. ↑ [directory.edufeeds.com/collegeprofiles/Profile.aspx?reprjid=26&volume=GR&sponsor=1&glevel=P&inunid=43319%20&orderLineNum=1324929-109 профессор истории Университета Южной Каролины, Ph.D., Wisconsin, 1967]
  79. ↑ James J. Weingartner (February 1992). «[links.jstor.org/sici?sici=0030-8684(199202)61:1%3C53:TOWUTA%3E2.0.CO%3B2-O Trophies of War: U.S. Troops and the Mutilation of Japanese War Dead, 1941–1945]». Pacific Historical Review 61 (1).
  80. ↑ Weingartner, p. 67
  81. ↑ Weingartner, p. 54.
  82. ↑ Вейнгартнер приписывает эту цитату из Трумэна Рональду Шафферу, Wings of Judgement: American Bombings in World War II (New York, 1985), p. 171

Ссылки

  • [press-post.net/moralnoe-nasledie-xirosimy-i-nagasaki Моральное наследие Хиросимы и Нагасаки] (рус.). [www.webcitation.org/64zomWmcl Архивировано из первоисточника 27 января 2012].
  • Doug Long. [www.doug-long.com/hiroshim.htm Hiroshima: Was it Necessary?] (англ.). doug-long.com. Проверено 8 сентября 2012. [www.webcitation.org/6Bfi04oBJ Архивировано из первоисточника 25 октября 2012].

Отрывок, характеризующий Дискуссия о целесообразности атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки

– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Дискуссия_о_целесообразности_атомных_бомбардировок_Хиросимы_и_Нагасаки&oldid=80946593»