Диснейленд со смертной казнью

Диснейленд со смертной казнью (англ. Disneyland with the Death Penalty) — статья американского писателя Уильяма Гибсона о Сингапуре конца XX века. Опубликована как статья номера в журнале «Wired» за сентябрь—октябрь 1993 года.

В статье приведены наблюдения писателя об архитектуре, феноменологии и культуре Сингапура. Во время пребывания Гибсона в Сингапуре последний произвел на автора впечатление чистого, скучного и конформистского города. Название статьи и её главная метафора — Диснейленд со смертной казнью отсылают к авторскому видению Сингапура как государства c авторитарной подкладкой. По мнению Гибсона, Сингапуру не хватает духа креативности и аутентичности, здесь отсутствуют следы его истории и неформальной культуры. Он посчитал правительство всепроникающим, корпоративным и технократическим, а судебную систему — негибкой и драконовской. Сингапурцев он охарактеризовал как общество потребителей с отсутствием вкуса. Чтобы добавить драматизма своим наблюдениям, он иллюстрировал их местными новостями о судебных заседаниях по уголовным делам и привёл контрастные описания аэропортов Юго-Восточной Азии в начале и в конце статьи.

Несмотря на то, что это была первая значительная работа Гибсона в публицистике, статья получила быстрый и продолжительный резонанс. Из-за этой публикации сингапурское правительство запретило журнал «Wired», а фраза «Диснейленд со смертной казнью» стала прозвищем для мягкого авторитаризма Сингапура, от которого этот город-государство не может избавиться.

Содержание

В Сингапуре все ориентировано на экономику. Представьте себе азиатскую версию Цюриха, который функционирует изолированно у подножия Малайзии. Богатый мирок, среди жителей которого чувствуешь себя так же хорошо как в Диснейленде. В Диснейленде со смертной казнью. — Gibson, William. Disneyland with the Death Penalty

Название «Диснейленд со смертной казнью» относится к предмету статьи — городу-государству в Юго-Восточной Азии, в котором строгость, с которой поддерживается чистота, описана Гибсоном с ужасом. Статья начинается с метафоры о Диснейленде, далее Гибсон цитирует наблюдение Лори Андерсон, что виртуальная реальность «никогда не будет выглядеть настоящей, пока люди не научатся добавлять в неё немного грязи». Это утверждение относилось к безупречной чистоте в аэропорту Чанги. Помимо описания аэропорта, автор отмечает, что природная среда также слишком окультурена и приводит в пример многочисленные поля для гольфа. Сингапурское общество производит «безжалостное пуританское впечатление», население контролируется правительством (англ.), которое больше похоже на мегакорпорацию (англ.). В обществе прочно укоренились конформизм и боязнь нарушить нормы поведения и не развиты чувство юмора и способность к творчеству. Гибсону тяжело найти связи между современным и викторианским Сингапуром, от которого мало что осталось. Пытаясь найти скрытые сингапурские социальные механизмы, автор напрасно искал присутствие городского духа. Во время утренних прогулок, обусловленных вынужденным бодрствованием из-за разницы часовых поясов, он выяснил, что физическое прошлое города-государства почти полностью исчезло. Гибсон приводит краткий обзор истории Сингапура, начиная от основания города в 1819 году Стэмфордом Раффлзом, затем японскую оккупацию и установление республики в 1965 году.

Он приходит к выводу, что современный Сингапур представляет собой эффективное однопартийное государство и капиталистическую технократию, прежде всего и главным образом в результате деятельности его премьер-министра Ли Куан Ю, который занимал эту должность тридцать лет. Между делом он цитирует заголовки издания South China Morning Post в котором подробно описывался суд над экономистом, чиновником и редактором газеты за раскрытие государственной тайны об экономическом росте Сингапура.

Гибсон выражает сожаление по поводу отсутствия подлинного городского духа, того, что он описывает как «способность к творчеству». Он даёт психогеографический обзор архитектуры города-государства, а также отмечает бесконечную череду молодых, привлекательных и однообразно одетых представителей среднего класса в холлах торговых центров Сингапура и сравнивает город-государство с большим конференц-центром где-нибудь в Атланте. Он бескомпромиссно считает подбор музыкальной и книжной продукции в магазинах никаким, размышляя, есть ли в этом частичная вина Отдела нежелательной пропаганды, одной из нескольких государственных организаций, отвечающих за цензуру. Ввиду почти полного отсутствия богемности и контркультуры Гибсону не удается найти следов инакомыслия, андеграунда или трущоб. Вместо публичных домов — санкционированные правительством «центры здоровья» (в действительности массажные салоны), а свидания обязательно организуются правительственными брачными агентствами. Он отмечает: «Здесь очень мало того, что не является результатом умышленной и, без сомнения, тщательно продуманной социальной политики».

Доказательством нехватки творчества города-государства для автора служит одержимость его жителей покупками как видом досуга, однообразие торгового ассортимента и цен, а также ещё одна их страсть — склонность хорошо поесть (хотя, всё же, по мнению автора, разнообразной еды хватает, он даже отмечает: «Будет о чем рассказать дома»). Далее он снова возвращается к теме умеренной бледности Сингапура, описывает пугающую чистоту окружающей среды и самоконтроль населения, которое держится строго в рамках закона. Освещая технологические достижения Сингапура и его стремление к строительству информационной экономики, Гибсон одновременно выражает сомнения в том, что сингапурцам хватит гибкости, учитывая их самоконтролируемую и консервативную природу, чтобы соответствовать требованиям будущего века массовой цифровой культуры — «в диком киберпространстве без цензуры». «Возможно, — рассуждает он, — судьба Сингапура — стать не более чем аккуратным, подобным Швейцарии, анклавом, в котором царят порядок и богатство в море причудливой вычурности будущего».

Ближе к концу статьи Гибсон кратко рассказывает о двух случаях применения смертной казни сингапурской судебной системой. Он цитирует издание «The Straits Times» по делу Mat Repin Mamat, малайца, осуждённого на смерть за попытку контрабанды килограмма конопли в город-государство, и продолжает статью описанием дела Йоахана Ван Дама, нидерландского инженера, у которого нашли значительное количество героина, и которого ждала та же участь. Он выражает сомнения в справедливости высшей меры наказания и описывает сингапурцев как истинных носителей нулевой толерантности (англ.). После оглашения приговора по делу Ван Дама Гибсон решает покинуть страну. «За рекордное время» он выписался из отеля и поймал такси до аэропорта. По дороге туда он обратил внимание на полное отсутствие полиции, однако в аэропорту Чанги полицейских было более чем достаточно. Здесь Гибсон сфотографировал выброшенный скомканный листок бумаги, чем вызвал их гнев. Прилетев в Гонконг, он краем глаза успевает увидеть запланированные к сносу Коулунские трущобы в конце посадочной полосы в хаотичном аэропорту Кайтак и размышляет о контрасте с упорядоченным и дезинфицированными городом, оставленным позади. Статья заканчивается словами: «Я расслабил галстук, оставляя воздушное пространство Сингапура».

Резонанс

В ответ на публикацию статьи правительство Сингапура запретило издание «Wired» в стране. Фраза «Диснейленд со смертной казнью» стала общеизвестной и широкоупотребительной для обозначения сингапурцев, особенно среди оппонентов сингапурского авторитарного метода управления. Имеющему авторитарную и жесткую репутацию городу-государству трудно избавиться от этого ярлыка. «Creative Review (англ.)» с восторгом приветствовал «знаменитый убийственный комментарий», тогда как помощник редактора «The New York Times» Реймонд Уолтер Эпл выступил в защиту Сингапура в статье 2003 года: «Они вряд ли заслуживали такого болезненно небрежного прозвища» Просматривая статью в 2003 году, Гибсон написал в своем блоге:

Статья в «Wired», возможно, смогла рассказать о теперь уже общеизвестной жуткой вездесущности государства в Сингапуре, однако в ней и близко не удалось передать серость этого города, этот ужасный дух распродаж. Бесконечные торговые центры с кучей магазинов, в которых продаются одни и те же товары, причем это или мусор, от которого у Кейси (англ.) случился бы анафилактический шок, или унылая имитация местного производства. Вы можете подобрать прикид гораздо симпатичнее, закупаясь исключительно в Хитроу.

Статья «Диснейленд со смертной казнью» была включена в программу по теме «Развитие Сингапура» на курсе «Письмо и критическое мышление» в 2008 году в Национальном университете Сингапура.

Отзывы

Статья произвела сильное впечатление на читателей. В газете «The Boston Globe» её охарактеризовали как «острый выпад на технократические методы управления в Сингапуре». Публикацию советовал постмодернистский политический географ Эдвард Сойя как «замечательный тур по городскому киберпространству» города-государства. Журналист Стивен Пул (англ.) назвал её «полным ужаса отчётом» и заверил, что автор «презирает корпоративный большой бизнес» и является «чемпионом по углублению в местные дела». В рецензии на роман Гибсона «Нулевая история (англ.)» для «The Observer» Джеймс Прудон отметил «Диснейленд» как одну из самых высоких точек творчества Гибсона: «Это остроумное, проницательное подобие репортажа, что свидетельствует также о публицистическом таланте, даре провидения, который сделал его гуру цифровой эры».

Философ и автор книг о современных технологиях Питер Ладлоу (англ.) рассматривал статью как атаку на город, и считает иронией тот факт, что настоящий Диснейленд находится в Калифорнии, штате, где «уголовный кодекс включает смертную казнь». Урбанистический теоретик Мартен Делбек отметил, что, согласно Гибсону, в безындивидуальном характере города-государства виновен компьютеризированный контроль, — утверждение, которое Делбек назвал «традиционным, почти старомодным замечанием против технократии». В 2004 году Пол Ро в своей статье прокомментировал: «Надо отдать автору должное за его способность схватить дух времени в таком контексте, как здесь, однако журналистский репортаж Гибсона неустранимо грубый». Также он процитировал Джона Филипса, британского учёного, живущего в Сингапуре, который утверждал что Гибсон «не смог как следует сформулировать свою критику».

В книге «S,M,L,XL (англ.)» урбанист и теоретик архитектуры Рем Колхас обратил внимание на язвительный, иронический тон оригинальной статьи и осудил взгляд автора как типичную реакцию «мертвых родителей, которые убиваются из-за беспорядочного использования их наследия детьми». Колхас утверждал, что такая реакция, как у Гибсона, подразумевает, что положительное наследие современности может быть разумно использовано только представителями западной цивилизации и попытки, подобные сингапурской, усвоить «новинки» современного мира без понимания его истории будут давать только искажения.

Сингапурец Тан Вен Хон в свою очередь написал критический ответ как Гибсону, так и Колхасу.

Ссылки

• «[www.wired.com/wired/archive/1.04/gibson.html Disneyland with the Death Penalty]» на сайте Wired.com  (англ.)

Отрывок, характеризующий Диснейленд со смертной казнью

Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.