Диссидентство на Дальнем Востоке СССР

Диссидентское движение на Дальнем Востоке СССР (1950-е — 1980-е годы) — часть советского диссидентского движения на территории Дальнего Востока РСФСР. Выражалось в формах индивидуальных и групповых выступлений недовольных политикой советской власти и в виде распространения самиздата. Особенностями Дальнего Востока были его удалённость от центров самиздата, отсутствие националистических групп и наличие специфической социальной среды — геологов, которых партийные комитеты слабо контролировали.

Предыстория

К середине 1950-х годов Дальний Восток был довольно спокойным в политическом плане местом. Антисоветские выступления были редкими и, как правило, встречались среди лиц, высланных в регион из других мест, а националистические выпады практически отсутствовали. Подавляющее большинство дальневосточников к 1956 году было лояльно сталинской власти.

Социально-экономическая ситуация на Дальнем Востоке накануне XX съезда КПСС

Накануне XX съезда КПСС территория советского Дальнего Востока включала 2 края (Приморский и Хабаровский) и 4 области (Амурскую, Камчатскую, Магаданскую и Сахалинскую) РСФСР. На этих огромных территориях на 1 января 1956 года проживали лишь 4320 тыс. человек, заметную часть которых составляли заключенные и военнослужащие. Прошедшая после XX съезда реабилитация очень серьезно затронула Дальний Восток — освободившиеся заключенные и ссыльные покинули регион. В итоге, несмотря на высокую рождаемость, население региона к 1 января 1961 года достигло только 4404 тыс. человек. Дальний Восток отличался высоким уровнем урбанизации, а также практически моноэтничным национальным составом. По переписи 1959 года во всех регионах Дальнего Востока преобладали русские, доля которых в населении колебалась от 73,3 % для Магаданской области до 87,8 % в Амурской области. Единственным крупным национальным меньшинством (более 5 % населения) были украинцы, доля которых в населении колебалась от 6,7 % для Камчатской области до 14,0 % для Магаданской области и на Сахалине 6,3 % жителей составляли корейцы. При этом значительная часть украинцев обрусела. На Дальнем Востоке к концу 1950-х годов не было также заметного движения верующих, а имеющиеся зарегистрированные религиозные организации были малочисленны и во многих местностях вовсе отсутствовали. Например, к 1950 году на всем Дальнем Востоке (в его южных районах) было только 10 приходов Русской православной церкви, которые с 1949 года по 19 июля 1988 года подчинялись архиепископу Иркутскому и Читинскому. О том, насколько низко оценивала советская власть активность верующих в регионе говорит тот факт, что должности местных Уполномоченных по делам религии долгое время оставались вакантными. Например, в Приморском крае Уполномоченный по делам религии появился только в начале 1960-х годов. Вместе с тем, к концу 1950-х годов на Дальнем Востоке сформировалась довольно многочисленное студенчество, которое могло потенциально благосклонно воспринять протестные настроения. В 1957 году на Дальнем Востоке было уже 17 вузов, в которых обучалось около 30 тыс. студентов.

Антисоветские выступления в 1945—1955 годах

Антисоветские выступления 1945—1950-х годов на Дальнем Востоке имели свою специфику. Прежде всего, в регионе не зафиксировано никаких межнациональных столкновений и националистических выступлений, что скорее всего связано с практически однородным этническим составом населения. В политическом отношении также было спокойно. В период проведения выборов в Верховный Совет СССР случаи негативных высказываний в отношении властей были единичны и гораздо чаще на избирательных бюллетенях дальневосточники писали похвалы лично Сталину. Среди представителей дальневосточной интеллигенции имели место выступления, но они также были единичными и касались конкретных случаев. Например, в феврале 1953 года группа писателей Приморья направила телеграмму С. В. Михалкову, в которой критиковали решение Приморского крайкома КПСС представить на соискание Сталинской премии пьесу Е. Бондаревой «Сергей Лазо», протестуя против вмешательства партийного органа в «в творческий процесс при определении претендентов на сталинскую премию». Преобладающей формой выступления в 1945—1950-е годы среди дальневосточников оставались жалобы, авторы которых, выражая поддержку руководству СССР, критиковали злоупотребления отдельных местных должностных лиц. Резкие критические выступления против советского строя встречались в основном среди немногочисленных спецпоселенцев из числа прибалтийских народов. Например, в 1947—1952 годах проживающие в Амурской области высланные латыши критиковали колхозный строй. Также в 1953 году были осуждены несколько дальневосточников за похвальные высказывания в адрес жизни на Западе, а в некоторых районах (например, на острове Беринга) жители могли слушать американские радиостанции. В начале 1953 года во время кампании по борьбе с космополитизмом и делом «врачей-убийц» происходили выступления против руководящих работников еврейской национальности с предложениями снять их с постов. Правда, случаи физического насилия в отношении евреев Дальнего Востока в литературе не упоминаются.

Смерть И. В. Сталина повлекла за собой осуждения за антисоветскую агитацию. Только за период с 16 марта по 31 декабря 1954 года на Дальнем Востоке были осуждены 23 человека по статье 58.10 Уголовного кодекса РСФСР за высказывания о покойном:

• 16 осужденных одобрили смерть Сталина
• 2 осужденных критически отозвались о роли Сталина в годы Великой Отечественной войны
• 3 осужденных связали со смертью Сталина перемены к лучшему
• 2 осужденных обвинили советское руководство «продавшее Сталина»

Реакция дальневосточников на осуждение Сталина

Осуждение культа личности И. В. Сталина в 1956—1957 годах вызвало неоднозначную реакцию дальневосточников, хорошо знакомых с советской лагерной системой. Некоторые бывшие заключенные по примеру А. И. Солженицына писали автобиографические рассказы о советских лагерных порядках, причем иногда доходили до критики советской системы в целом. Дальневосточные власти реагировали на это жестко. Например, в 1958 году по статье 58.10 УК РСФСР на 6 лет был осужден К. К. Семенов, за то, что в своих рассказах (их рукописи, забытые им в ресторане, были переданы в соответствующие органы), в которых не только критиковал лагерные порядки, но и с похвалой отозвался об американской демократии. Он отбыл срок полностью, хотя в 1965 году смог добиться реабилитации. Также имели место антисоветские надписи на избирательных бюллетенях (в том числе против Н. С. Хрущева, авторы которых получали длительные сроки. В целом число осужденных за антисоветскую пропаганду (статья 58.10 УК РСФСР) жителей Дальнего Востока при Н. С. Хрущеве было невелико — 145 человек за 1953—1960 годы. Антисоветские выступления пресекались при Хрущеве решительно. Например, после того, как 27 января 1959 года на митинге Корфского рыбокомбината, посвящённом открытию XXI съезда КПСС, Г. И. Трелин выступил с критикой парторганизации предприятия, он был арестован как «антисоветчик, истолковывавший с враждебных позиций советскую демократию, клевещущий на жизненный уровень народа, заявляющий об отсутствии в СССР свободы слова, восхваляющий действия Антипартийной группы».

Оппозиционные подпольные группы конца 1950-х — начала 1980-х годов

Подпольные оппозиционные группы на Дальнем Востоке возникали редко и были малочисленны. В конце 1950-х годов в регионе была только одна такая группа, созданная весной 1957 года, члены которой ставили своей целью «улучшение материального положения рабочих», собирались распространять листовки с пересказом радиопередач «Голоса Америки». Организация была быстро раскрыта, а ее члены (С. И. Кобляев и Ф. М. Кравко) были осуждены 8 мая 1958 года.

В Петропавловске-Камчатском существовала не раскрытая КГБ умеренная группа, собиравшаяся у прозаика и философа А. Д. Филимонова, в которую входили В. Г. Новокрещёнов, студенты, рабочие, на собраниях они слушали антисоветские стихи поэта В. Науменкова.

Оппозиционные деятели искусства

Неформальные объединения художников возникли на Дальнем Востоке только в начале 1980-х годов и не пытались проводить коллективные выставки своих работ: первое такое мероприятие состоялась только осенью 1988 года в Приморской картинной галерее (причем инициатором выступила власть — Управление культуры Приморского края), а сама выставка была приурочена к открытию во Владивостоке Международного конгресса стран Тихоокеанского бассейна. Существовали на Дальнем Востоке разрешенные властями неформальные творческие группы. В 1977 году во Владивостоке при геологическом факультете ДВПИ С. Рыбалко создал один из первых клубов авторской песни «Поиск», который получал финансирование от профкома вуза, проводил ежегодные фестивали, а также участвовал в краевых фестивалях и конкурсах, его исполнители выступали и в других городах. Кроме него, на Дальнем Востоке возникали с конца 1970-х годов неофициальные рок-группы. Власти смотрели на них настороженно — первый «официальный» рок-концерт во Владивостоке прошел только в 1987 году.

Самиздат на Дальнем Востоке

На Дальнем Востоке исследователями отмечено распространение следующих «общесоюзных» самиздатских материалов:

• «Письма к другу» дочери И. В. Сталина С. Аллилуевой
• Материалы, связанные с судебными процессами над А. Д. Синявским и Ю. М. Даниэлем
• Сочинения советских писателей «лагерной» тематики — А. И. Солженицына, В. Т. Шаламова, Е. Гинзбург-Аксеновой. К распространителям таких материалов применялись дисциплинарные меры. Например, в первой половине 1970-х годов за размножение «Ракового корпуса» А. И. Солженицына потеряли работу трое ученых Института биологии моря ДВНЦ АН СССР;
• Песни А. А. Галича и В. С. Высоцкого.

В ноябре 1968 года в Магаданскую область завезли листовки с критикой действий советского руководства в Чехословакии (изъяты в подфарниках машины Магаданского театра работниками КГБ).

Помимо «привозного» на Дальнем Востоке распространялся местный самиздат:

• В ноябре 1967 года на химическом факультете Дальневосточного государственного университета появилась стенгазета «Стрихнин», авторы которой (преподаватели и аспиранты) утверждали, что в СССР нет «настоящей свободы слова».
• В августе — сентябре 1968 года выходил рукописный журнал «Новый трутень», в третьем номере которого была помещена статья с осуждением действий СССР в Чехословакии. Издание было организовано инженерно-техническими работниками Приморского геологоуправления, работавшие в поселке Рощино Красноармейского района, а также литературным сотрудником районной газеты «Коммунист» А. Ф. Бондаренко организовали выпуск рукописного.

Также известен один случай написания трактата с осуждением советского строя, но он был написан не дальневосточником. Его автор, житель Усть-Каменогорска, М. С. Тыцких, в декабре 1968 года составил трактат, в котором пришел к заключению, что в СССР фактически существуют государственный капитализм и правит класс бюрократии. В январе 1969 года копию трактата он отправил председателю Президиума Дальневосточного филиала СО АН СССР.

Движение баптистов и пятидесятников

В послевоенный период проповеднической деятельности баптистов и пятидесятников благоприятствовало отсутствие в большинстве местностей Дальнего Востока православных приходов. В СССР в 1945 году было проведено объединение общин баптистов и пятидесятников. Хотя этот союз был вынужденным (советские власти дали понять, что не зарегистрируют пятидесятников как отдельную общину), но он состоялся и поэтому оппозиционную деятельность обоих направлений христианства на советском Дальнем Востоке можно рассматривать как одно движение. В 1940-е годы культовые здания баптистов были представлены на Дальнем Востоке сравнительно широко. Например, зарегистрированная баптистская община, располагавшая молитвенным домом, до 1960 года (когда была закрыта властями) действовала в Александровске-Сахалинском. При этом на Сахалине в это время не было ни одной православной церкви, а православных священников на остров не допускали. В начале 1950-х годов в Находке возникла община пятидесятников, которая в конце 1960-х — начале 1980-х годов приобрела известность своей борьбой за выезд из СССР. В 1965 году пятидесятник В. Патрушев составил список желающих покинуть Советский Союз единоверцев, который во Владивостоке другой пятидесятник передал японскому представителю для передачи в ООН. Оба пятидесятника были осуждены к лишению свободы, а из ООН ответа не поступило. Дальневосточные пятидесятники вели борьбу за выезд не только в Приморье. В станице Старотитаровская движение пятидесятников за выезд возглавил Николай Горетой, который ранее был в 1961 году арестован в Находке и осужден к лагерному сроку, а после освобождения в начале 1970-х годов перебрался в Краснодарский край. В результате, в 1970-е годы борьбу за выезд приморские пятидесятники вели в координации с единоверцами из Старотитаровской. Борьба велась очень решительными методами и сопровождалась взаимодействием с Московской хельсинкской группой. Например, в дни Белградского совещания СБСЕ (проходило в 1977—1978 годах) 47 семей пятидесятников Находки держали 10-дневную голодовку, в результате чего смогли получить присланные им из США вызовы на эмиграцию из СССР. К 1980 году в Находке продолжали борьбу за право покинуть Советский Союз 100 семей пятидесятников.

См. также

• Диссиденты в СССР

Отрывок, характеризующий Диссидентство на Дальнем Востоке СССР

В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.