Диттмер, Андреас

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Андреас Диттмер
Личная информация
Гражданство

Германия Германия

Специализация

каноэ, одиночки

Клуб

СК «Нойбранденбург»

Дата рождения

16 апреля 1972(1972-04-16) (51 год)

Место рождения

Нойштрелиц, округ Нойбранденбург, ГДР

Рост

183 см

Вес

83 см

А́ндреас Ди́ттмер (нем. Andreas Dittmer; род. 16 апреля 1972, Нойштрелиц) — немецкий гребец на каноэ, выступал за сборную Германии на всём протяжении 1990-х и 2000-х годов. Трёхкратный олимпийский чемпион, восьмикратный чемпион мира, пятикратный чемпион Европы. Один из сильнейших каноистов-спринтеров своего поколения.



Биография

Андреас Диттмер родился 16 апреля 1972 года в городе Нойштрелиц, федеральная земля Мекленбург-Передняя Померания. Активно заниматься греблей начал в раннем детстве, проходил подготовку в Нойбранденбурге в одноимённом спортивном клубе.

Первого серьёзного успеха на международном уровне добился в 1991 году, когда побывал на чемпионате мира в Париже и привёз оттуда награду бронзового достоинства, выигранную в заезде четырёхместных каноэ на дистанции 500 метров. Два года спустя на мировом первенстве в Копенгагене получил две бронзовые медали, в полукилометровой гонке двоек и в десятикилометровой гонке одиночек. На чемпионате мира 1994 года в Мехико вместе с партнёром по команде Гунаром Кирхбахом завоевал титул чемпиона мира, одержав победу в километровом зачёте каноэ двоек. Ещё через год вновь взял две бронзы на аналогичных соревнованиях в Дуйсбурге: в двойках на пятистах и тысяче метров. Благодаря череде удачных выступлений удостоился права защищать честь страны на летних Олимпийских играх 1996 года в Атланте — с тем же Кирхбахом одолел всех соперников в километровой дисциплине и стал олимпийским чемпионом.

В 1997 году на чемпионате мира в канадском Дартмуте Диттмер во второй раз заслужил звание чемпиона мира, на сей раз в одиночном каноэ на тысяче метров. В следующем сезоне в венгерском Сегеде был серебряным и бронзовым призёром, занял второе место на 500 м и третье на 1000 м соответственно. В 1999 году в Милане показал примерно те же результаты, только наоборот на пятистах метрах выиграл бронзу, а на тысяче серебро. Будучи одним из лидеров сборной, прошёл квалификацию на Олимпийские игры 2000 года в Сидней, где в одиночках завоевал бронзу на пятистах метрах и золото на тысяче.

На трёх последующих чемпионатах мира Андреас Диттмер неизменно становился чемпионом в одиночной километровой дисциплине, а в 2003 году на первенстве мира в американском Гейнсвилле выиграл также пятисотметровую дисциплину, прервав серию из четырёх побед знаменитого россиянина Максима Опалева. На чемпионатах Европы немец тоже не знал поражений на своей коронной километровой дистанции, в то время как на пятистах метрах четыре года подряд выигрывал только серебро. В 2004 году отправился на Олимпиаду в Афины, на 500 м добыл третью в карьере золотую олимпийскую медаль, считался главным фаворитом и в программе 1000 м, тем не менее, в решающем заезде неожиданно уступил молодому испанцу Давиду Калю.

После трёх Олимпиад Диттмер остался в основном составе немецкой национальной сборной и продолжил принимать участие в крупнейших международных регатах. Так, в 2005 году на чемпионате мира в хорватском Загребе он сделал ещё один золотой дубль, одержав победу сразу в двух смежных дисциплинах: C-1 500 м и C-1 1000 м. Год спустя в Сегеде стал серебряным призёром на тысяче метров, потерпев поражение от никому не известного мексиканца Эверардо Кристобаля, ещё через год повторил этот результат на домашнем первенстве мира в Дуйсбурге, на сей раз на пятистах метрах уступил Калю. Прошёл отбор на Олимпийские игры 2008 года в Пекин, однако попасть здесь в число призёров не смог, на полукилометровой дистанции добрался только до стадии полуфиналов, тогда как на километровой в финале финишировал восьмым. В 2009 году принял решение завершить карьеру профессионального спортсмена, имея на счету в общей сложности 22 медали чемпионатов мира[1].

Его младшая сестра Аня Диттмер является известной триатлонисткой, принимала участие в четырёх летних Олимпиадах, чемпионка Европы, обладательница Кубка мира по триатлону.

Напишите отзыв о статье "Диттмер, Андреас"

Примечания

  1. [olympteka.ru/olymp/athlets/profile/295.html Андреас Диттмер]. Olympteka.ru. Проверено 5 января 2015.

Ссылки

  • [www.sports-reference.com/olympics/athletes/di/andreas-dittmer-1.html Андреас Диттмер] — олимпийская статистика на сайте Sports-Reference.com (англ.)
  • [www.canoeresults.eu/medals?year=&name=Dittmer+Andreas Андреас Диттмер] — медали на крупнейших международных соревнованиях
  • [web.archive.org/web/20100105013709/www.canoeicf.com/site/canoeint/if/downloads/result/Pages%201-41%20from%20Medal%20Winners%20ICF%20updated%202007-2.pdf?MenuID=Results%2F1107%2F0%2CMedal_winners_since_1936%2F1510%2F0 Списки чемпионов и призёров по гребле на байдарках и каноэ (1936—2007)]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Диттмер, Андреас

– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.