Ди Синь

Ди Синь (кит. упр. 帝辛, пиньинь: Dì Xīn), или Чжоу Синь (кит. упр. 紂辛, пиньинь: Zhòu Xīn) ( род.1105 - 1046 или 1027, Чаогэ) — полулегендарный последний император китайского государства Шан-Инь, иньской династии.

История

Правление Ди Синя подробно описано в историческом сочинении Сыма Цяня «Ши-цзи». Ди Синь был сыном императора Ди Юя. Взошёл на престол в 1075 году до н. э. или, по другой версии, 1060 году до н. э.. В начале своего правления показал незаурядные способности в управлении государством, в результате нескольких успешных войн с пограничными племенами увеличил территорию империи. Обладал также необыкновенной физической силой. Как отмечает в своих «Исторических записках» Сыма Цянь, «император Чжоу отличался красноречием, живостью и остротой, воспринимая все быстро, а способностями и физической силой превосходил окружающих. Он мог голыми руками бороться с дикими зверями».

Однако позднее всё явственней стали проявляться негативные черты Ди Синя и как правителя, и как человека. Всё резче стали выявляться его заносчивость, свирепость, женолюбие и склонность к пьянству. Самомнение императора достигло такой величины, что он официально провозгласил себя Небесным правителем и приказал строить на горе в своей столице Чаогэ «Оленью башню», которую за 7 лет работавшие неустанно десятки тысяч рабов возвели выше облаков. В садах возле построенных для своих увеселений, отделанных нефритом гигантских дворцов, Ди Синь приказал устроить леса из мяса и винные озёра, в которые сгонял свою прислугу и наблюдал, как она напивается и тонет. Дабы удовлетворить чудовищную распущенность императора, по всей стране рыскали его слуги, разыскивая и похищая для его гарема красивых женщин. Ди Синь прославился также как искусный изобретатель самых жестоких пыток и казней — одной из них был обильно смазанный маслом, скользкий бронзовый столб, висящий над раскалённой печью, по которому заставляли идти осуждённого. Наблюдая со своими наложницами, как несчастные падали на раскалённые угли и заживо сгорали, император весело смеялся.

Не останавливался Ди Синь и перед казнями владетельных князей и высоких чиновников, если те пытались его порицать за безумное поведение. Так, казнены были вассальные князья Цзю-хоу и Ао-хоу, а чжоуский князь Вэнь-ван чудом избежал смерти, заточённый в подземную тюрьму Юли. Лишь благодаря собранному его сановниками огромному выкупу князю удалось спастись.

Свергнуть императора-деспота удалось сыну Вэнь-вана, князю У-вану, основателю государства и династии Чжоу. Подняв восстание против династии Инь, он собрал в своём войске отряды всех 800 удельных князей Китая (за исключением княжества Гучжу) и выступил походом против Ди Синя. В битве при Муе, состоявшейся в 1046 или 1027 г. до н.э. ( датировки этой эпохи разработана недостаточно ) у столицы империи Чаогэ войско Ди Синя было разгромлено, при этом значительная часть его войск еще до начала сражения либо отказалась сражаться за тирана, демонстративно держа копья наконечниками вниз, либо вовсе перешла на сторону его врагов. После полного поражения его войск Ди Синь бежал в столицу, поднялся на «Оленью башню», надел императорскую одежду, украшенную драгоценными камнями, разжёг в башне огонь и бросился в него. Когда в город вступило войско победителей, то воины нашли тело Ди Синя, и новый император У-ван приказал отрубить у трупа деспота голову и выставить на всеобщее обозрение. Гибель Чжоу-синя, последнего правителя Инь, знаменовала конец так называемой эпохи Шан-Инь и начало эпохи Чжоу.

Литература

• Малявин В. В. Китайская цивилизация. — Москва: АСТ, Дизайн. Информация. Картография, Астрель, 2001. — 632 с. — 5000 экз. — ISBN 5-17-007541-3, ISBN 5-287-00001-4, ISBN 5-271-00250-0.
• Ежов В. В. Мифы Древнего Китая. — Москва: АСТ, Астрель, 2004. — С. 496. — 5000 экз. — ISBN 5-17-016851-9, ISBN 5-271-05289-3.

Отрывок, характеризующий Ди Синь

В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.