Соза, Иринеу Эванжелиста ди
| Иринеу Эванжелиста ди Соза | |
| Irineu Evangelista de Sousa | |
 | |
| Иринеу ди Соза около 1872 года | |
|---|---|
| Род деятельности: | |
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Подданство: | |
| Дата смерти: |
21 октября 1889 (75 лет) |
| Место смерти: | |
| Отец: |
Жуан Эванжелиста ди Авила и Соза |
| Мать: |
Мариана де Жезус Батиста ди Карвалью |
| Супруга: |
Мария Жуакина ди Соза Машаду |
| Дети: |
18 детей, из которых выжили 5 |
Ирине́у Эванжели́ста ди Со́за, барон и виконт ди Мауа (порт. Irineu Evangelista de Sousa, barão e visconde de Mauá; 28 декабря 1813, Аррою-Гранди — 21 октября 1889, Петрополис) — бразильский промышленник, банкир и судовладелец, внесший большой вклад в индустриализацию страны, один из пайщиков Банка Бразилии. Основал первый металлургический завод и судоверфь в стране, строитель первой железной дороги в Бразилии, основатель пароходной линии на реке Амазонка, проложил первый подводный телеграфный кабель, связавший Южную Америку с Европой. Также снабдил столицу страны — Рио-де-Жанейро — газовым уличным освещением. Один из главных противников рабства и работорговли в Бразилии. На пике своей карьеры владел 17 компаниями, аккредитованными в 6 странах, в том числе Франции, США и Великобритании. Его банк исполнял в Уругвае функции эмиссионного.
Содержание
Биография
Основным источником сведений о биографии ди Соза является его объяснительная записка, опубликованная в 1878 году после краха его банка Casa Mauá & Cia[1]. Иринеу ди Соза родился в городе Аррою-Гранди округа Жагуаран тогдашнего капитанства Сан-Педру ду Риу Гранди ду Сул, в семье местных помещиков-скотоводов, его дед по отцу — Мануэл Жеронимо ди Соза — был основателем города[2]. В 1818 году пятилетний Иринеу осиротел — его отец был убит угонщиками скота. Второй муж его матери отказался содержать детей от первого брака, поэтому старшая дочь Гильерминья была вынуждена выйти замуж в возрасте 12 лет, восьмилетнего Иринеу забрал дядя — юрист и землемер Мануэл Жозе ди Карвалью (1802—1875), обучивший его грамоте. В возрасте 9 лет Иринеу поступил на корабль другого дяди — капитана Жозе Батиста ди Карвалью, который занимался перевозкой шкур и вяленого мяса из Риу-Гранди в Рио-де-Жанейро. Там Иринеу служил счетоводом на складах за еду и жильё, работая с 7 часов утра до 10 вечера. В 11 лет он перешёл в торговый дом португальца Антонио Перейра ди Алмейда, который торговал как продуктами земледелия, так и рабами. К 1828 году 15-летний ди Соза был повышен до звания бухгалтера в фирме Алмейда[3].
После разорения работодателя, по его рекомендации в 1830 году Иринеу ди Соза был принят в экспортно-импортную компанию шотландца Ричарда Карузерса (Richard Carruthers), где изучил английский язык и бухгалтерский учёт[4]. В возрасте 23 лет, в 1836 году он стал младшим партнёром в фирме и старшим менеджером. Карузерс принял его в масонскую ложу; идеалы свободы, равенства и братства оказали сильное влияние на ди Соза. После возвращения Карузерса в Великобританию в 1839 году, Иринеу ди Соза возглавил бразильское отделение компании[3]. Он смог приобрести ферму в Санта-Тереза, во время республиканских восстаний помогал организовать революционерам побег из тюрьмы Рио-де-Жанейро.
В 1839 году Иринеу ди Соза перевёз к себе овдовевшую во второй раз мать и единственную сестру. Вместе с ними в Рио приехала племянница — Мария Жуакина ди Соза Машаду (1825—1904), на которой Иринеу женился в 1841 году[3]. У них было 18 детей, из которых только 11 родились живыми, и только пятеро дожили до совершеннолетия. Это объясняли родственной близостью Иринеу и Марии ди Соза.
Деловой успех
В 1840 году Иринеу ди Соза совершил поездку в Англию, где он, ознакомившись с металлургическим производством, понял, что Бразилии необходима индустриализация[3]. Поскольку таможенные тарифы в Бразилии были низки, а цены на кофе высоки, вернувшись на родину, ди Соза решил заняться развитием промышленности. В то время он активно занимался работорговлей, что гарантировало быстрые прибыли, которые шли на финансирование его деловых проектов. Ему удалось добиться для фирмы Карузерса подряда на канализацию реки Маракана в городской черте Рио-де-Жанейро, в 1841 году он приобрёл литейную мастерскую в Понта-да-Арея (Нитерой). На этой базе была основана судостроительная верфь и фирма Companhia Estaleiro da Ponta da Areia. За год активы фирмы учетверились, на ней было занято более 1000 рабочих, производились котлы для выпарки сахара, водопроводные и газовые трубы, телеграфные и фонарные столбы и проч. На верфи за 11 лет было построено 72 судна (в том числе паровых), которые в основном использовались для каботажного плавания и навигации по Амазонке. На верфи ди Соза был построен быстроходный работорговый корабль, который, совершив единственный рейс в Африку, был выкуплен ВМФ Бразилии[5]. Верфь в Понта-да-Арея была уничтожена пожаром 1857 года и восстановлена через три года, однако в 1860 году были отменены ограничения на закупки и строительство судов за границей и верфь окончательно обанкротилась[3].
В 1850 году закон ди Кейруша запретил трансатлантическую работорговлю, бывшие работорговцы стали активно инвестировать деньги в другие сферы, в первую очередь банковскую. В 1852 году был основан банк Banco Mauá, MacGregor & Cia, с отделениями в Париже, Лондоне и Нью-Йорке. В 1857 году открылся банк Banco Mauá Y Cia в Уругвае, который получил право эмиссии бумажных денег, имелся и его филиал в Буэнос-Айресе. Фактически ди Соза контролировал всю экономическую жизнь Уругвая.
Иринеу ди Соза в 1850 году получил концессию сроком на 20 лет по устройству в Рио-де-Жанейро газового освещения (Companhia de Iluminação a Gás do Rio de Janeiro). Он обязывался осветить 21 км улиц, которые ранее освещались лампами на китовом жире. Предстояло построить также газовый завод, для производства светильного газа из угля, он располагался в черте города. Газовое освещение было запущено 25 марта 1854 года. Позднее, по причине финансовых затруднений, ди Соза продал компанию за 1,2 млн фунтов стерлингов британской фирме, а также выпустил акций на 3600 конто (1 конто = 1 000 000 реалов). Также в 1874 году он основал Companhia de Abastecimento de Água do Rio de Janeiro, занимавшуюся прокладкой водопровода, но она просуществовала только до 1877 года.
В 1852 году ди Соза основал Companhia de Navegação do Amazonas, для эксплуатации пароходов на реке Амазонке. В 1866 году Бразильская империя объявила свободу навигации на Амазонке, после чего ди Соза передал компанию британским конкурентам.
30 апреля 1854 года была открыта первая железная дорога Бразилии (Дорога Мауа), построенная ди Соза. Она соединяла залив Гуанабара с Серра-да-Эстрела, и имела длину 14 км. На открытии присутствовал император Педру II, он же совершил первую поездку, продолжавшуюся 23 минуты. В тот же день ди Соза был удостоен титула барона Мауа. Железная дорога была лишь началом большого проекта освоения долин Параибы и Минас Жераиса производителями кофе. Дорога должна была связать районы кофейного производства с портами. Прокладкой дорог ди Соза занимался и далее, сообщение с Минас-Жераис было открыто в 1873 году, в горный Петрополис дорога была проложена лишь в 1882 году.
В 1862 году ди Соза получил контракт на прокладку конки в Рио-де-Жанейро, вагоны первое время запрягались ослами, однако в 1866 году он передал все права американской компании Botanical Garden’s Railroad, открывшей трамвайную линию в 1868 году.
Как акционер ди Соза участвовал в работе Recife & São Francisco Railway Company, которая предназначалась для вывоза сахара из региона к океанским портам, а также в сооружении Центральной железной дороги и железной дороги Сантус — Жундиаи. Последняя была пущена 16 февраля 1867 года и стала пятой по счёту железной дорогой в стране[3]. На 1867 год приходится пик делового успеха ди Соза: он контролировал 8 из 10 крупнейших компаний в стране, его личное состояние оценивалось в 115 000 конто (примерно 60 млрд современных долларов), тогда так государственный бюджет составлял только 97 000 конто[6].
После запрета раборторговли ди Соза исповедывал идеи аболиционизма и либерализма, и считал рабство главным препятствием для экономического развития Бразилии. С 1856 года он был депутатом бразильского парламента от провинции Риу-Гранди ду Сул (переизбирался 1859—1860, 1861—1864, 1864—1866 и 1872—1875). В последний раз избирался от Либеральной партии, имел также политическое влияние в Уругвае, либералов в котором поддерживал материально. После банкротства его банка в 1875 году, правительство предоставило ди Соза трехлетний мораторий, тем не менее он был вынужден распродать большую часть своих компаний иностранным предпринимателям.
После банкротства он закончил предпринимательскую деятельность, хотя съездил в Великобританию для поиска потенциальных инвесторов. В последние годы жизни страдал от диабета. Жил за счёт выращивания кофе: ещё в 1861 году он приобрёл фазенды Caguassu и Capuava близ Сан-Бернарду. Скончался незадолго до отмены рабства в Бразилии, был похоронен в семейном мавзолее в окрестностях Катумби. Кладбище ныне в руинах.
Память
В 1910 году был открыт бронзовый памятник ди Соза близ доков Рио-де-Жанейро. Статуя венчает 8-метровую гранитную колонну.
В 1999 году был поставлен фильм Mauá — O Imperador e o Rei. Режиссёр — Сержио Резенди, в главной роли — Пауло Бетти[7].
Напишите отзыв о статье "Соза, Иринеу Эванжелиста ди"
Примечания
- ↑ Mauá, Visconde de, Exposição aos Credores e ao Público, Rio de Janeiro, Topbooks, 3ª ed., 1998
- ↑ Besouchet, Lídia. Mauá e seu tempo. Rio de Janeiro, Nova Fronteira, 1978, p. 19.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Enciclopédia Mirador Internacional, 1989, p. 7346—7347.
- ↑ Nova Enciclopédia Barsa, Macropédia, Vol. 9, 2000, p. 373—374
- ↑ Teffé, Tetrá de. Barão de Teffé, militar e cientista, Biografia do Almirante Antônio Luís von Hoonholtz, Centro de Documentação da Marinha, Rio de Janeiro, 1977.
- ↑ Mauá, Visconde de, Exposição aos Credores e ao Público, Rio de Janeiro, Topbooks, 3ª ed., 1998.
- ↑ [www.adorocinema.com/filmes/filme-23737/ Mauá — O Imperador e o Rei]
Отрывок, характеризующий Соза, Иринеу Эванжелиста ди
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
