Дмитревский, Иван Иванович

Иван Иванович Дмитревский
Дата рождения:	1754(1754)
Место рождения:	Михайлов, Рязанская губерния
Дата смерти:	между 1822 и 1828
Место смерти:	Рязань
Гражданство:
Род деятельности:	учёный-богослов, переводчик
Годы творчества:	1780—1812

Иван Иванович Дмитревский (Дмитриевский) (1754, Михайлов, Рязанская губерния — между 1822 и 1828, Рязань) — учёный-богослов, переводчик.

Семья

• Отец: протоиерей И. Т. Дмитриевский

Биография

С 1764 по 1766 учился в Рязанской духовной семинарии, где удостаивался права выступать на публичных актах. Затем в течение двух семестров слушал курс богословия при Славяно-греко-латинской академии, где одновременно состоял певчим в архиерейском хоре и сочинял духовную музыку.

С 1778 был определён учителем греческого и еврейского языков, а позднее риторики и философии в Рязанскую духовную семинарию; также обучал священников, читавших проповеди на архиерейской кафедре, и исполнял обязанности регента архиерейского хора.

В 1779 Дмитревский поступил на службу канцеляристом в Рязанскую духовную консисторию.

В Рязани в 1780 Дмитревский перевёл с греческого «Послание к коринфянам», приписываемое папе Клименту I. Этот свой первый перевод Дмитревский напечатал в Москве у Н. И. Новикова в 1781 (остатки тиража конфискованы в 1787 вместе с другой неортодоксальной духовной литературой).

В Петербурге 13 (24) августа 1790 Дмитревский обратился к Е. Р. Дашковой с просьбой опубликовать подготовленный им перевод трёх «речей» Исократа Афинского параллельно с греческим оригиналом, чтобы издание могло служить учебным пособием. К переводу Дмитревский приложил компилятивное «Краткое начертание жизни Исократа». В качестве комментария использовал «Рассуждения» филолога XVI века Иеронима Вольфа. Книга «Исократа Афинейского, оратора и философа, политические речи» (1789) была напечатана Академией наук в пользу переводчика (за вычетом суммы на печатание) и позднее продавалась самим Дмитревским в Тамбовской и Рязанской губерниях.

22 декабря 1783 (2 января 1784) в чине губернского секретаря получил штатную секретарскую вакансию в Рязанской духовной консистории.

18 (29) октября 1788 взят переводчиком в Синод.

8 (19) мая 1790 Дмитревский перевёлся секретарём в Тамбовскую духовную консисторию.

В июне 1795 он просился секретарём в Московскую синодальную контору, однако это ходатайство не имело результата. 15 (26) июня 1799 был вовсе уволен из ведомства Синода по подозрению во взятках.

До марта 1800 Дмитревский служил экспедитором при Тамбовском почтамте.

28 марта (9 апреля) 1800 поступил учителем российского этимологического класса в Московской благородный пансион и Универсальную гимназию. С 25 августа (6 сентября) ему поручают также преподавание латинского синтаксиса.

К 1803 Дмитревский завершил также «Историческое и юридическое разыскание о браках…», оставшееся неизданным, хотя он и обращался за цензурным разрешением на публикацию в Департамент народного просвящения. Через московскую цензуру проходило, кроме того, «Краткое начертание жизни И. И. Дмитревского» (видимо, вариант автобиографии).

19 (31) марта 1804 Дмитревский уволился из университета с чином титулярного советника и, хотя оставался «за штатом», 12 (24) августа 1805 был произведён в коллежские асессоры, по-видимому в связи с успехом своего историко-богословского труда «Историческое, догматическое и таинственное изъяснение на литургию…», поднесённого Александру I и удостоенного денежной награды (13 (25) июля 1803).

В 1791 сочинение это, как и аналогичный труд Аполлоса Байбакова, не было рекомендовано Синодом к печати, но в начале XIX века исследования и толкования Дмитревского были с интересом приняты духовенством и даже старообрядцами. М. И. Невзоров откликнулся на него рецензией в своём журнале «Сионский вестник».

С 1807 Дмитревский находился в отставке и с огромным семейством жил в приобретённой им деревеньке Гололобово Коломенского уезда Московской губернии.

К 1812 Дмитревский, внеся поправки и проверив тексты отцов церкви, подготовил расширенное 5-е издание книги, которое затем неоднократно перепечатывалось (известно издание 1828). Труд Дмитревского использовал Н. В. Гоголь при работе над «Размышлениями о божественной литургии» (в авторских примечаниях ошибочно — «Дмитриев»).

К 1820-м годам Дмитриевские переехали в Рязань.

Современники о Дмитревском

И. М. Снегирёв в воспоминаниях о гимназии характеризовал Дмитревского как сведущего богослова, археолога (ценителя древностей) и знатока греческого языка, переводившего с учениками Корнелия Непота и басни Федра, а в бытовом отношении — как тип «старинного семинариста»:

… среднего роста, с старомодною причёскою и длинною косой, он носил тафтяной кафтан, весь масляный от блинов, которые любил есть, штаны с медными шлифными пуговицами, неуклюжие башмаки с заплатами… По простоте и доброте был ребёнок

Другой ученик Дмитревского, Е. Ф. Тимковский, отметил, что по литературным симпатиям он был «заржавленный греко-славянин» (то есть сторонник А. С. Шишкова).

Труды

• «Иже во святых отца нашего Климента, Папы Римского, к Коринфянам послание» (с греческого, Москва, 1781);
• «Исократа, афинейского оратора и философа, политические речи» (с греческого, Санкт-Петербург, 1789);
• [www.odinblago.ru/izyasnenie_liturgii/ «Историческое, догматическое и таинственное изъяснение на литургию» (Москва, 1803; выдержало много изданий);]
• «Благоговейные размышления при слушании литургии» (Санкт-Петербург, 1831 и Москва, 1839 и 1842).

Литература

• Дмитревский, Иван Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Степанов В. П. [lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=773 Дмитриевский (Дмитревский) Иван Иванович] // Словарь русских писателей XVIII века. — Л., 1988. — Вып. 1. — С. 276—277.

Отрывок, характеризующий Дмитревский, Иван Иванович

Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.