Иоанникий (Дмитриев)
| Архимандрит Иоанникий | |
| Имя в миру |
Иван Алексеевич Дмитриев |
|---|---|
| Рождение |
1875 |
| Смерть | |
| Почитается | |
| Канонизирован |
в 2000 году Архиерейским Собором для общецерковного почитания |
| В лике |
преподобномученик |
| День памяти |
29 января, 10 ноября (по юлианскому календарю) |
Архимандрит Иоанникий (в миру Иван Алексеевич Дмитриев; 1875, деревня Редкие Дворы, Московская губерния — 23 ноября 1937, Тульская область) — архимандрит Русской православной церкви.
Канонизирован в лике преподобномучеников Собора святых новомучеников и исповедников Российских на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 года для общецерковного почитания.
Содержание
Биография
Ранние годы
Иван Алексеевич Дмитриев родился в 1875 году в деревне Редкие Дворы Московской губернии в крестьянской многодетной семье. Кроме него у родителей было ещё четверо братьев и сестёр. В детстве Иван за три года прошёл обучение грамоте на дому у сельского учителя, в остальное время занимался обычной деревенской работой, летом работал пастухом. По исполнении двенадцати лет вместе с артелью деревенских портных три года ходил по деревням учеником, обучался швейному мастерству. Почти ежедневно посещал церковь, читал много духовных книг. После того, как исполнилось семнадцать лет, отправился в Москву и устроился работать в портняжную мастерскую. По достижении им двадцатилетия умерла мать, и Иван Дмитриев принял на себя все расходы по содержанию семьи — отца и четверых братьев и сестёр[1][2].
Церковная деятельность
В 1908 году, когда Ивану Дмитриеву исполнилось 33 года, он приезжает в Оптину пустынь и в течение двух недель живёт в ней, часто беседуя с настоятелем, после чего тот принимает его в обитель послушником. Впоследствии Иван Алексеевич Дмитриев принимает пострижение в монахи под именем Иоанникия[1][2].
С 1917 года — эконом в архиерейском доме у епископа Калужского Феофана (Тулякова).
В 1918 году мобилизован в тыловое ополчение, служба в течение двух лет.
В 1921 году рукоположён в сан иеромонаха епископом Феофаном. Иоанникий отправляется служить село Сухиничи неподалеку от Калуги.
В 1928 году водведён в сан игумена, определён настоятелем Георгиевского монастыря в городе Мещевске[2].
Первый арест и ссылка
В 1929 году монастырь был закрыт, на его месте организовывается коммуна «Искра». Отца Иоанникия назначают настоятелем мещевского собора, и монашествующие, после закрытия монастыря живущие на частных квартирах, образовывают вокруг собора нечто вроде подобия монастырской общины, проводя уставные службы в соборе и строго соблюдая устав. Это обращает на себя внимание власти и, в сентябре 1932 года арестовываются девятнадцать мещёвских жителей, в том числе одиннадцать монахов и монахинь. Им инкриминируется создание контрреволюционной группировки из монашествующих и бывших торговцев и проведении агитации против мероприятий советской власти по проведению коллективизации. Игумен Иоанникий был арестован 31 октября и заключен в тюрьму города Брянска. 16 ноября, на вопросы следователя и предъявленные обвинения отец Иоанникий отвечал:
«По существу предъявленного мне обвинения в создании контрреволюционной группировки из монашествующих и бывших торговцев и проведении агитации против мероприятий советской власти виновным себя не признаю. Служба в церкви шла продолжительно, хотя некоторые молитвословия монашеские и были сокращены. Акафисты в начале службы читались, а потом во время самой службы пелись, но это было заведено еще до меня. Службы проходили в церкви ежедневно. Это я делал из-за заботы об истинной христианской православной вере, как и должен был делать каждый священник. Никакого подпольного монастыря при мещевском соборе у нас не было. Все монашествующие признавали меня за своего духовника, но за старшего не считали». … «Указанные мне, якобы конкретные, случаи моей контрреволюционной деятельности категорически отрицаю и заявляю, что я нигде и никогда не говорил против тех или других мероприятий советской власти. Со стороны арестованных со мною я также ни разу не слышал что-либо против мероприятий советской власти»[1][2].
Однако 15 марта 1933 года тройкой ОГПУ игумен Иоанникий всё-таки был приговорён к достаточно мягкому наказанию — ссылке на пять лет в Северный край. По возвращении из ссылки он был возведен в сан архимандрита и направлен служить в Николо-Казинский храм в городе Калуге[1][2].
Второй арест и гибель
Осенью 1937 года НКВД снова арестовывает архимандрита Иоанникия вместе с архиепископом Августином и группой духовенства Калуги. 28 октября на допросе он даёт следующие показания:
«Я среди духовенства и верующих неоднократно высказывал недовольство советской властью, обвиняя её в том, что в результате её политики по всему Советскому Союзу по требованию советской общественности закрылись церкви, кроме этого я говорил о том, что советская власть несправедливо проводит репрессии в отношении бывших людей… и духовенства»[1][2].
Однако в совершении им контрреволюционной деятельности виновным себя не признал и оговаривать других отказался[1][2].
19 ноября 1937 года особой тройкой НКВД игумен Иоанникий (Дмитриев) вместе с архиепископом Августином (Беляевым), протоиереем Иоанном Сперанским, псаломщиками Алексеем Горбачевым, Аполлоном Бабичевым и членом церковного совета Михаилом Арефьевым приговаривается к расстрелу
Приговор приведён в действие 23 ноября 1937 года. Расстрелянные погребены в общей безвестной могиле[1][2].
Причислен к лику святых Новомучеников и Исповедников Российских на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 года для общецерковного почитания.
Напишите отзыв о статье "Иоанникий (Дмитриев)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 [www.ispovednik.ru/zhitij/nov/nov_10_Ioannikiy_Dmitriev.htm Преподобномученик Иоанникий (Дмитриев)] // Интернет-проект «Ревнитель православного благочестия», Барнаул, 2004
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 [www.optina.ru/confessors/ioannikiy/ Преподобномученик Иоанникий (Дмитриев)] // Монастырь «Оптина Пустынь». Официальный сайт
Литература
- Игумен Дамаскин. «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия». Тверь, Издательство «Булат», т.1 1992, т.2 1996, т.3 1999, т.4 2000, т.5 2001.
Отрывок, характеризующий Иоанникий (Дмитриев)
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
