Дмитриев-Мамонов, Фёдор Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Федор Иванович Дмитриев-Мамонов
Псевдонимы:

Дворянин-философ

Дата рождения:

12 февраля 1727(1727-02-12)

Место рождения:

Москва

Дата смерти:

27 марта 1805(1805-03-27) (78 лет)

Место смерти:

Москва

Гражданство:

Российская империя Российская империя

Род деятельности:

прозаик

Годы творчества:

1769-1796

Направление:

проза

Жанр:

памфлет

Язык произведений:

русский

Дебют:

Дворянин-философ. Аллегория

Федор Иванович Дмитриев-Мамонов (род. 12 февраля 1727 г. в Москве — ум. 27 марта 1805 г. там же) — русский писатель-вольнодумец, бригадир, коллекционер. Помещик Смоленской губернии.

Начал службу в Лейб-гвардии Семеновского полка. В 1754 году — прапорщик, в 1762 произведен в полковники Нарвского пехотного полка, в 1769 году — бригадир, с каковым чином и вышел в отставку в конце 1770-х годов.

В 1771 году во время чумы в Москве, он был послан содействовать усмирению возникшего там бунта.

Поселился в Москве и занимался собиранием различных редкостей, монет и памятников старины. На основе его коллекции возник музей.

Затем переехал и до самой смерти прожил в деревне, занимаясь там, между прочим, и литературою, написал несколько книг под псевдонимом «Дворянина-философа».

На досуге занимался историей, астрономией, философией. Был сторонником гелиоцентрического учения Коперника.

На литературном поприще Ф. И. Дмитриев-Мамонов выступил уже в зрелом возрасте и со значительной начитанностью, в 1769, издав в Москве свой перевод поэмы Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона», на сюжет которой впоследствии И. Ф. Богданович написал свою стихотворную повесть «Душенька». Является автором антиклерикального памфлета «Дворянин-философ. Аллегория» (1769), свидетельствующего о влиянии на него философии Вольтера. В царствование Павла I это сочинение, перепечатанное отдельно и изданное в Смоленске (1796), подверглось гонению и конфискации из книжных лавок, вследствие чего сейчас представляет большую библиографическую редкость.

Современники отмечали беспредельную манию величия у Ф. И. Дмитриева-Мамонова. Так, он пытался создать собственную теорию мироздания. Считал себя — «сочинителем новой системы мира» . В 1779 году издал гравированный лист с её описанием, состоявшей в том, что «идут и солнце, и земля и (вопреки Копернику) нет вихрей: понеже не допускали бы странствующих комет приходить и отходить».

Был одним из самых ярких оригиналов своего времени, он отдал дань исторической хронологии, переводам римских поэтов, переложению псалмов (состязаясь с Ломоносовым и Тредиаковским), математическим расчётам, химическим опытам, пытался изучать историю Китая.

Имел многих почитателей, в числе которых священник Василий Соловей написал в его честь и издал в Москве даже особый «Панегирик» с гравированным портретом бригадира. Такие же портреты были изданы в 1772 и 1773 гг. на проектах медалей в честь Дмитриева-Мамонова.

Его чудачества в конечном итоге привели к полному разорению всех его имений. Современники приписывают Дмитриеву-Мамонову жестокое обращение с крепостными, и его поступки, эпатировавшие публику, привлекли наконец внимание Екатерины II. Эти слухи не были неосновательными. 1 июля 1778 г., императрица писала московскому главнокомандующему, князю М. Н. Волконскому, что до неё дошли слухи о жестокостях и мучительствах Дмитриева-Мамонова над его крепостными, из которых многие принуждены были даже пускаться в бега. Из показаний этих беглых императрица заподозрила, что Дмитриев-Мамонов не в здравом рассудке.

Проведенное членами Юстиц-Коллегии следствие и освидетельствование его умственных способностей привели императрицу к заключению, что он, действительно, находится «вне здраваго рассудка», что подтверждала и жена Дмитриева-Мамонова, Александра Семёновна, урожденная княжна Волконская (род. 23 апреля 1733 — умерла в декабре 1793), жаловавшаяся на мотовство мужа. Вследствие всего этого над его имениями учреждали опеку.

Умер в Москве 27 марта 1805 года и погребён там же, в Донском монастыре.

Приходился племянником сенатору И. И. Дмитриеву-Мамонову.



Сочинения

  • «Дворянин-философ. Аллегория» (1769)
  • «Эпистола от генерала к его подчиненным или генерал в поле с своим войском» — М., 1770, ;
  • «Слава России или собрание медалей дел Петра Великого и еще некоторые. 1770 года, июня 4 дня» (переиздана в Москве в 1783 под заглавием: «Слава России или собрание медалей, означающих дела Петра Великого и другие некоторые. Сея книга сочинена с медалей, находящихся в кабинете бригадира Ф. И. Дмитриева-Мамонова, и старанием и иждивением сего дворянина философа вырезана на медных досках» ;
  • «Правила, по которым всякий офицер следуя, военную службу с удовольствием продолжать может», М. 1771 , изд. 2-е, М. 1788;
  • «Любовь, поэма в 7 песнях. С. А. Дворянина-философа» М. 1771 г., изд. 2-е, Смоленск, 1796 г.;
  • «Хронология, переведенная тщанием сочинителя философа-дворянина из науки, которую сочинил де-Шевеньи, дополнил де-Лимиер, для учения придворным, военным и статским знатным особам. С прибавлением к тому Китайской Хронологии, подражая Ломоносова и Эмина истории и летописи Несторовой», 2 ч., М. 1782.;
  • Перевод «Избранных печальных элегий Овидия», Смоленск, 1796 .

Напишите отзыв о статье "Дмитриев-Мамонов, Фёдор Иванович"

Ссылки

  • [www.psyoffice.ru/5-enc_philosophy-6004.htm Дмитриев-Мамонов Федор Иванович] // Философская энциклопедия. / Под редакцией Ф. В. Константинова. — В 5-х т. — М.: Советская энциклопедия, 1960—1970.
  • [library.kr.ua/elmuseum/bookart/peter/mamonov.html «Слава России или собрание медалей дел Петра Великого и еще некоторые. 1770 года, июня 4 дня»]
  • Модзалевский Б. Л. Русский биографический словарь. — СПб., 1905.

Отрывок, характеризующий Дмитриев-Мамонов, Фёдор Иванович

Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.