Дмитрий Юрьевич Шемяка

Дмитрий Юрьевич Шемяка<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Благоверный князь Димитрий Юрьевич Шемяка. «Древо государей Российских», роспись Парадных Сеней Государственного исторического музея, созданная артелью Фомы Гавриловича Торопова, 1883 год.</td></tr>
Великий князь Московский
7 июля 1445 — 26 октября 1445
Предшественник:	Василий II Тёмный
Преемник:	Василий II Тёмный
12 февраля 1446 — 17 февраля 1447
Предшественник:	Василий II Тёмный
Преемник:	Василий II Тёмный
Вероисповедание:	Православие
Рождение:	между 1400 и 1422
Смерть:	17 июля 1453(1453-07-17) Городище, Великий Новгород
Место погребения:	Георгиевский собор Юрьева монастыря, Великий Новгород
Род:	Рюриковичи
Отец:	Юрий Дмитриевич
Мать:	Анастасия Юрьевна Смоленская
Супруга:	Софья Дмитриевна Заозерская
Дети:	сын: Иван Дмитриевич Шемякин дочь: Мария Дмитриевна

Запрос «Шемякин суд» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Дми́трий Ю́рьевич Шемя́ка (начало XV века — 17 июля 1453) — Великий князь Московский, а также князь Углицкий, князь Галицкий; сын Великого князя Московского Юрия Дмитриевича и княгини Анастасии Юрьевны, дочери последнего великого князя Смоленского Юрия Святославича, один из главных участников Междоусобной войны второй четверти XV века. В летописях Дмитрий Юрьевич упоминается с 1433 года. Точная дата рождения неизвестна, в литературе встречаются указания на разные годы.

В 1433—1434 годах поддерживал отца в отстаивании прав на великокняжеский престол. В 1434 году вместе с братом Дмитрием Красным обеспечил занятие московского престола Василием II Васильевичем. С середины 40-х годов XV века боролся с Василием II, пытался организовать отпор татарам, приведённым Василием на Московскую Русь в 1445 году, некоторое время занимал великокняжеский престол в Москве. Новгородской республикой признавался великим князем вплоть до своей гибели в 1453 году. Отравлен в Великом Новгороде по приказу Василия II.

Биография

Ранние годы

Место и время рождения

Михаил Хмыров в изданном в 1870 году «Алфавитно-справочном перечне государей русских и замечательнейших особ их крови» утверждает, что Дмитрий Юрьевич «родился в Звенигороде около 1403 года». Александр Зимин отмечает, что князь Дмитрий в 1425 году был «в возрасте 20-24 лет». Валентин Янин указывает, что в 1453 году Дмитрию Юрьевичу «скорее всего» было около 45 лет. Согласно БСЭ, Дмитрий Шемяка родился в 1420 году. Следует отметить, что Юрий Дмитриевич женился на Анастасии Юрьевне в 1400 году, а 11 июля 1422 года княгиня Анастасия скончалась.

Происхождение имени

Именем «Дмитрий» князь Юрий назвал Шемяку, как и его младшего брата Дмитрия Красного, вероятно, в честь их деда, великого князя Дмитрия Донского. По одной из версий, прозвище Шемяка, как отмечает А. А. Зимин, «скорее всего восходит к татаро-монгольскому чимэху, что означает украшать, а отсюда чимэк украшение, наряд». Согласно другой версии, Шемяка — сокращение от Шеемяка, то есть способный намять шею, силач.

Крещение

Дмитрий Юрьевич был крещён, возможно, святым Григорием Пельшемским. Однако Константин Ковалёв-Случевский полагает версию о крещении всех или почти всех детей князя Юрия Григорием Пельшемским спорной, поскольку в начале XV века был жив духовный наставник Юрия Дмитриевича и покровитель его семьи — преподобный Савва Сторожевский.

До вступления в междоусобную войну

Московские князья (1276—1598)
Даниил Александрович Юрий Даниилович Иван I Калита Симеон Гордый Иван II Красный Дмитрий Донской Василий I Василий II Тёмный Иван III Василий III, жена Елена Глинская Иван IV Грозный Фёдор I Иоаннович Юрий Звенигородский Василий Косой Дмитрий Шемяка

По замечанию А. А. Зимина, «старшие сыновья Юрия Дмитриевича, Василий Косой и Дмитрий Шемяка, возможно, уже к 1425 году стремились к самоутверждению». Историк также отмечает, что «конфликт их с отцом, обострившийся позднее, вызревал уже к 1427/28 г.»

Между летом 1432 и 25 апреля 1433 года Юрий Дмитриевич составил духовную грамоту, по которой завещал «детем своим, Василью, Дмитрею, и Дмитрею Меньшему, вотчину свою, в Москве свои жребеи» «на трое». Кроме того, князю Дмитрию была завещана Руза «с волостми, и с тамгою, и с мыты, и з бортью, и с селы, и со всеми пошлинами», а также третья часть Дмитрова «и с Московскими волостьми», часть Дмитровских волостей, третья часть Вятки и ряд других владений и доходов. Юрий Дмитриевич благословил Дмитрия Шемяку «икона Спас окована» и завещал ему «пояс золот на черпьчати ремени».

1433—1434

8 февраля 1433 года в Москве состоялась свадьба Василия Васильевича с Марией Ярославной. На свадьбу прибыл князь Дмитрий вместе с братом Василием (Юрий Дмитриевич и Дмитрий Красный отсутствовали). Во время празднования Захарий Кошкин (по другой версии — Пётр Добрынский) «узнал» драгоценный пояс на Василии Юрьевиче: пояс якобы был украден у великого князя Дмитрия Донского во время его свадьбы с Евдокией Дмитриевной в Коломне и в дальнейшем попал к Василию Косому. Присутствовавшая на торжестве Софья Витовтовна сорвала пояс с Василия Юрьевича.Как отмечает К. П. Ковалёв-Случевский, «не только „срывание пояса“, но даже простой намёк на то, что кто-то из Юрьевичей его украл или просто присвоил, означал сильнейшее оскорбление». Дмитрий и Василий Юрьевичи, «роззлобившися», покинули свадьбу, направившись к отцу в Галич. По дороге они «розграбиша» казну ярославских князей, являвшихся сторонниками Василия Васильевича. Князья Дмитрий и Василий Юрьевичи, прибыв в город, увидели, что Юрий Дмитриевич «собрався со всеми людьми своими, хотя итти» на Василия Васильевича и выступили весной 1433 года в поход вместе с отцом.

25 апреля 1433 года в сражении у берегов реки Клязьмы в 20 верстах от Москвы объединённая дружина Юрия Дмитриевича, Дмитрия Шемяки и Василия Косого наголову разбила войска Василия II, после чего Юрий Дмитриевич вступил в Москву и взошёл на великокняжеский престол. По указанию великого князя Юрия Дмитрий Шемяка и Василий Косой выступили вдогонку за Василием Васильевичем, который бежал в Тверь, а затем в Кострому, где Юрьевичи настигли его. Прибывший затем Юрий Дмитриевич «взя его» и в дальнейшем, «смирился» с ним, дав Василию в удел Коломну. Это решение Юрия Дмитриевича привело к тому, что «мнози бояре и слуги, разъяришася о сем, и не любо им бысть сие всем». Кроме того, согласно Ермолинской летописи, составленной не ранее 1481 года, «москвичи же вси, князи, и бояре, и воеводы, и дети боярьскые, и дворяне, от мала и до велика, вси поехали на Коломну к великому князю, не повыкли бо служити уделным князем». Мир с Василием Васильевичем и передача ему Коломны состоялись благодаря заступничеству фаворита Юрия Дмитриевича — боярина Семёна Фёдоровича Морозова. По всей видимости, между ним и братьями Василием и Дмитрием Юрьевичами произошла ссора, в результате которой Морозов был убит Юрьевичами «в набережных сенех» Кремлёвского дворца, после чего князья Василий и Дмитрий, «въструбивше», покинули Москву, опасаясь расплаты со стороны отца, и отъехали в Кострому.

В сложившихся условиях Юрий Дмитриевич принял решение покинуть Москву и передать великое княжение Василию Васильевичу. Между дядей и племянником не позднее 28 сентября 1433 года было заключено докончание, согласно которому Юрий Дмитриевич обязывался: «А детеи ми своих болших, князя Василья да князя Дмитрея, не приимати, и до своего жывота, ни моему сыну меншому, князю Дмитрею, не приимати их. А тобе их также не приимати», такое же обязательство давал Василий Васильевич.

Сразу же после заключения докончания с Юрием Дмитриевичем Василий II направил войско под командованием князя Юрия Патрикеевича против Василия и Дмитрия Юрьевичей, находившихся в Костроме. К Юрьевичам также прибыли галичане и вятчане. 28 сентября 1433 года в битве на реке Куси войска Василия Косого и Дмитрия Шемяки разбили воинство Василия II и взяли в плен Юрия Патрикеевича. После победы Юрьевичи отправили Юрию Дмитриевичу приглашение вернуться на великое княжение. Однако Юрий, соблюдая условия докончания с Василием Васильевичем, категорически отказался. Как указывает А. А. Зимин, «вероятно, именно поэтому Юрьевичи не закрепили свой успех. Дальнейшая кампания против Василия II теряла для них всякий смысл, и они вернулись на Кострому. Как только „Волга стала“ (замёрзла), они пошли к „Турдеевым“ оврагам».

Зимой 1433/1434 года Василий II выступил в карательный поход против находившегося в Галиче Юрия Дмитриевича, которого, как отмечает А. А. Зимин, «очевидно, считал закулисным организатором поражения московских войск». Юрий Дмитриевич направился на Белоозеро, а князья Василий и Дмитрий заняли оборону в Галиче. Василий II сжёг и разграбил посад и окрестности Галича, захватил многочисленный «полон», но взять крепость не смог и вернулся в Москву. В Галич прибыл Юрий Дмитриевич, и в начале весны 1434 года объединённые силы Юрия Дмитриевича, его детей и вятчан выступили в поход на Москву. А. А. Зимин указывает, что князем Юрием и его сыновьями в ходе военных действий 1433/1434 года были взяты Белоозеро с волостями, являвшиеся вотчиной союзного Василию II князя Михаила Андреевича, «захвачено было несколько „Можаискых волостей и отъездных мест“, а также полон».

20 марта 1434 года в битве на реке Могзе «у монастыря Николы на горе» войска Юрия Дмитриевича наголову разгромили дружины Василия II. 31 марта 1434 года Юрий Дмитриевич с сыновьями без боя вступил в Москву и второй раз занял великокняжеский престол.

Укрепившись на великом княжении и проведя ряд реформ, Юрий отправил Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного на Нижний Новгород, где находился бежавший после сражения на Могзе Василий Васильевич, собираясь выехать в Орду. Не успев добраться до Владимира, братья получили известие, что великий князь Юрий Дмитриевич 5 июня 1434 года скончался, а великокняжеский престол занял находившийся в Москве Василий Косой.

1434—1445

Василий Юрьевич также послал братьям известие о провозглашении себя великим князем. Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный, как указывает А. А. Зимин, «решительно воспротивились самовольному решению Василия Косого», их ответ Василию Юрьевичу гласил: «Аще не восхоте Бог, да княжит отец наш, а тебя и сами не хотим». Источники не содержат информации о причинах такого решения Дмитрия Шемяки и его младшего брата. А. А. Зимин высказывает мнение, что «приняв своевольное решение, Василий Косой преступил закон „гнезда Калиты“. Уже одно это могло вызвать негодование у его братьев. Но он выступил также и против того самого родового принципа наследования престола, за который боролись князь Юрий и его сыновья». Кроме того, А. А. Зимин отмечает, что своим «волевым характером и самостоятельностью действий Василий Косой внушал младшим Юрьевичам серьёзные опасения».

Младшие Юрьевичи приняли решение поддержать Василия II. Василий Васильевич «прииде к ним» и, «смирившеся», Дмитрий Шемяка, Дмитрий Красный и Василий Васильевич двинулись к Москве. Оказавшись в трудной ситуации в связи с отсутствием сил для сопротивления братьям и Василию Васильевичу, Василий Юрьевич в начале июля 1434 года покинул Москву, после чего Василий II вновь вступил на великое княжение.

Около 5 июня 1434 — 6 января 1435 года было заключено докончание между Василием II и младшими Юрьевичами, согласно которому подтверждались право братьев на владение землями, завещанными им Юрием Дмитриевичем, и собственные пожалования Юрьевичам Василия II. Дмитрий Юрьевич дополнительно получил Ржеву и Углич. В совместном владении Юрьевичей должна была находиться Вятка. Между 1434 — 10 февраля 1446 года Дмитрий Юрьевич выдал Троицкому монастырю грамоту на владения в Угличе.

Зимой 1436 года князь Дмитрий приехал в Москву звать Василия II в Углич на свою свадьбу с княжной Софьей Дмитриевной, дочерью Заозерского князя Дмитрия Васильевича. Василий II «поимал» его и отправил с приставом на Коломну. Этот шаг Василия привёл к тому, что двор князя Дмитрия, в условиях продолжавшейся войны между Василием Васильевичем и Василием Юрьевичем, присоединился к Василию Косому, двигавшемуся с Устюга к Вологде. Позднее Василий Васильевич распорядился освободить Дмитрия Шемяку «из железа», предписав «быти ему простому на Коломне»; как отмечает А. А. Зимин, «трудно сказать, как подействовал этот жест на позицию двора Шемяки». По возвращении в Москву после победы над Василием Косым в битве на реке Черехе Василий II послал за Дмитрием Шемякой в Коломну «и пожаловал его».

13 июня 1436 года Дмитрий Юрьевич заключил докончание с Василием Васильевичем, по которому признавал себя «молодшим братом» великого князя Василия, подтверждал переход удела Василия Косого (Дмитров и Звенигород) Василию II и сохранял за собой и своим братом Дмитрием Красным Ржеву и Углич. В этом докончании Дмитрий Юрьевич также упоминает завещание своего тестя, что может говорить о состоявшейся свадьбе князя Дмитрия и Софьи Дмитриевны.

В 1437 году Василий II отправил против решившего обосноваться в районе города Белёва Улу-Мухаммеда «дву князеи Дмитриеев Юрьевичев и прочих князей множество, с ними же многочислении полки». По дороге к Белёву они, по утверждению великокняжеской летописи, грабили население. Под Белёвом воеводы Василий Собакин и Андрей Голтяев отклонили предложение мира на выгодных условиях со стороны Улу-Мухаммеда, кроме того, возможно, мценский воевода Григорий Протасьев предался на сторону Улу-Мухаммеда и «сотвори крамолу». Утром 5 декабря 1437 года татары, воспользовавшись мглой, ударили по русским полкам и разбили их.

Интересно отметить, что, по мнению Якова Лурье, в 1437 году могли быть чеканены двуименные монеты с именами «князя великого Дмитрия» и «князя великого Василия», известные современной науке: существуют летописные известия, в которых упоминается об участии в Белёвской битве «великих князей русских».

После поражения под Белёвом Василий II совместно с Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным заключил докончание с Борисом Александровичем Тверским, предусматривавшее, в частности, взаимную помощь на случай, если «пойдет царь ратию или рать татарьская», а также гласившее, что если «имут нас сваживати татарове, а имут вам давати… великое княжение, Тверь и Кашин», то Василий II и его союзники на это не должны соглашаться.

24 июня 1440 года на докончаниях Василия II с Дмитрием Шемякой была сделана приписка о «сместном» суде. Таким образом Василий сократил судебные привилегии князя Дмитрия.

22 сентября 1440 года при странных обстоятельствах скончался князь Дмитрий Красный. Бояре Дмитрия Красного «послаша по брата его по старейшаго, по князя Дмитрея Шемяку, на Углич». Дмитрий Шемяка приехал «в 8 день по преставлении» младшего брата и «тогда отпевше надгробная над ним и положиша его в гроб, и <…> повезоша его на Москву», где Дмитрий Красный был погребён «возле отца его князя Юрья». Дмитрий Юрьевич Шемяка дал в Троицкий монастырь «по душе» брата село Присеки Бежецкого Верха. 5 декабря, будучи на Угличе, Дмитрий Юрьевич выдал жалованную грамоту на это село и, возможно, между 22 сентября 1440 и октябрём 1441 года судил земельное дело, касающееся этого села.

Осенью 1441 года великий князь «роскынул мир» («взъверже нелюбие») с князем Дмитрием и пошёл войной на Углич. Происходивший из среды угличских землевладельцев дьяк Кулудар Ирежский предупредил Дмитрия Юрьевича об опасности. Князь успел бежать в Бежецкий Верх (который после смерти младшего брата считал своей вотчиной, несмотря на её захват Василием II), где «много волостем пакости учини».

Уже в 1442 году Дмитрий Юрьевич находился с князем Иваном Можайским в «одиначестве… на Угличи», но Василию II удалось переманить Ивана Андреевича на свою сторону, уступив ему Суздаль, отобранный у князя Александра Васильевича Чарторыйского за поддержку Дмитрия Шемяки.

Дмитрий Юрьевич совместно с Александром Чарторыйским выступил (видимо, из Углича по Волге на Дмитров) против Василия II, они «пришли мало не к Москве», и под Троицким монастырём их примирил с Василием «игумен Зиновеи Троецкои и любовь межи их сотвори». Интересно отметить, что московские летописные своды 1470-х годов ничего не сообщали о войне с Дмитрием Шемякой 1441—1442 годов, которую начал Василий II по своей инициативе.

До 31 августа 1442 года было составлено докончание Дмитрия Юрьевича с великим князем Василием, по которому князь Дмитрий признавал переход владений Василия Косого (Дмитрова, Звенигорода и Вятки) к Василию II, сохранял за собой Галич, Рузу, Вышгород, Углич и Ржеву. Докончание предписывало Дмитрию Юрьевичу впредь ходить в походы совместно с великим князем или присылать своих воевод по его распоряжению, запрещало князю Дмитрию самостоятельные сношения с Ордой, предписывало Дмитрию Юрьевичу вернуть Василию II «проторы» и деньги в «ордынский выход», которые князь Дмитрий «недодал» в период мирных отношений с Василием II. Докончание содержало также клаузулу о совместном суде и упоминало о посылке Василием II «киличеев» к противникам Улу-Мухаммеда Кичи-Мухаммеду и Сеид-Ахмеду.

Во время конфликта 1441—1442 годов Дмитрий Юрьевич отправил в Новгород послов с просьбой принять его к себе на княжение («что бы есте мене прияле на своей воле»), на что новгородцы ответили ему: «Хошь, княже, и ты к нам поеди; а не въсхошь, ино как тобе любо» (согласно Никоновской летописи «аще хощеши, княже, к нам ехати, и ты поеди, а мы тобе ради»). Как указывает В. Л. Янин, после этого сообщения Никоновской летописи князь «Дмитрий исчезает из поля зрения летописцев вплоть до 1445 г.» А. А. Зимин отмечает, что «скорее всего князь Дмитрий в Новгород так и не приехал».

По мнению В. Л. Янина, 2 апреля 1444 года Дмитрий Юрьевич прибыл в Новгород, в том же году сделав вклад в Юрьев монастырь — возду́х (плащаницу) с изображением Христа во гробе, оплакиваемого четырьмя ангелами, шитый шелками, серебряной и золотой нитью. Другие исследователи датируют плащаницу 1449 годом.

В 1444 году во владениях Дмитрия Юрьевича в Суходоле, рядом с Боровском, игуменом Боровского Высокого монастыря Пафнутием был основан новый монастырь.

Зимой 1444/1445 года Дмитрий Юрьевич, в числе других князей «гнезда Калиты», выступил с великим князем Василием в поход против Улу-Мухаммеда, занявшего ранее «старый» Нижний Новгород (очевидно, Нижегородский Кремль) и Муром. Улу-Мухаммед ушёл в Нижний Новгород, «переднии полци» (воеводы), отправленные Василием II, побили татар под Муромом, и «в Гороховце, и во инех местех», после чего Василий 26 марта вернулся через Суздаль и Владимир в Москву.

Весной 1445 года в Москве стало известно, что Улу-Мухаммед отпустил в поход на Русь своих сыновей Мамутяка и Якуба. Проведя Петров пост в Москве, Василий II направился в Юрьев, заключив по пути в него докончание с Иваном и Михаилом Андреевичами. В докончании, в частности, князья подтверждали, что считают себя «молодшими» братьями Василия II. Василий Васильевич, со своей стороны, признал незыблемость наследственных владений Андреевичей. Также докончание подтверждало пожалование князя Ивана Козельском и Лисином.

К походу «с малыми людьми» присоединились Иван и Михаил Андреевичи и Василий Ярославич, Дмитрий Юрьевич не пришёл. 7 июля 1445 года у Спасо-Евфимьева монастыря рядом с Суздалем войска Василия II были наголову разбиты татарами, Василий Васильевич, в числе других, был взят в плен.

Первое великое княжение

Как отмечает А. А. Зимин, после получения известия о пленении Василия II власть в Москве (до тех пор, пока Василий находился в плену), согласно традиционным представлениям о порядке наследования великокняжеского престола, перешла к Дмитрию Юрьевичу Шемяке, как старшему в роде Калиты на Руси. Владислав Назаров отмечает, что летом-осенью 1445 года Дмитрий Юрьевич был реальным правителем на великом княжении и явным претендентом на получение и формального статуса великого князя. Дмитрий Юрьевич вернул с реки Дубны в Москву Софью Витовтовну, бежавшую из столицы, очевидно, в Тверь. Следует отметить, что через неделю после Суздальской битвы в Москве вспыхнул пожар, сгорело до 2000 человек и все деревянные здания, «в осаду» скопилось множество людей. По всей вероятности, Дмитрий решил организовать оборону Москвы: он привлёк к работам по ремонту крепостных стен сельское население, организовал срочные заготовки камня, леса, железных деталей.

Согласно В. Д. Назарову, в июне-июле 1445 года Улу-Мухаммед реставрировал Нижегородско-Суздальское княжество во главе с потомками Дмитрия Константиновича князьями-соправителями Василием и Фёдором Юрьевичами. В сентябре 1445 года (существуют другие датировки) князья Василий и Фёдор составили проект докончания с Дмитрием Шемякой и отправили этот документ в Москву. Дмитрий Юрьевич приложил к проекту докончания свою великокняжескую печать с изображением воина в латах и шишаке и надписью по кругу Печать великого князя Дмитрія Юрьевича; как отмечает В. Д. Назаров, приложение Дмитрием Юрьевичем своей печати к документу «как бы удостоверяло принципиальное согласие Шемяки с предложенными условиями». В проекте докончания использовалась терминология докончаний великого князя Юрия Дмитриевича: Дмитрий Шемяка обязывался держать князя Василия своим «сыном», а князя Фёдора — «братаничем», при этом сын Дмитрия Юрьевича Иван рассматривался «братом ровным» князю Василию и «старейшим братом» князю Фёдору. Докончание, сохраняя за суздальскими князьями суверенные права в делах, касавшихся непосредственно их княжества, не содержало признания за ними полной независимости. Согласно докончанию, признавались недействительными все сделки по продаже земли московским боярам и монастырям. Кроме того, суздальские князья должны были получить в своё распоряжение и Вятку. В. Д. Назаров указывает, что их вассальные обязанности, в основном, сводились к военной службе.

Улу-Мухаммед, у которого в плену в Курмыше находился Василий Васильевич, отправил к Дмитрию Юрьевичу своего посла Бегича для выяснения позиции нового великого князя по отношению к Орде. Дмитрий Юрьевич «рад быв и многу честь подасть» Бегичу, «желаше бо великого княжениа», и отправил к Улу-Мухаммеду вместе с Бегичем своего дьяка Фёдора Дубенского «со всем лихом» на Василия II, чтобы тому «не выити на великое княжение».

Посольство Бегича и дьяка Фёдора плыло по Оке. Не получая долгое время известий от Бегича, Улу-Мухаммед решил, что он убит Дмитрием Шемякой, и 1 октября отпустил Василия II с эскортом татар на Русь. При этом Василий дал скреплённое крестным целованием обещание заплатить выкуп.

Согласно московской версии, отправленный Василием II в Москву посланец у села Ивана Киселёва (между Нижним Новгородом и Муромом) встретил Плишку Образцова с конями Бегича и дьяка Фёдора и сообщил им, что Василий II отпущен на Русь, после чего Фёдор и Бегич вернулись в Муром. Там посол Улу-Мухаммеда был схвачен князем Василием Оболенским. Согласно Ермолинской летописи, Василий Васильевич, получив сообщение, «яко идетъ Бигичь ко царю о всей управе Шемяке на великое княженье, а ночевати ему, перевезся Оку», повелел «изымати» посла, муромские наместники к «Бигичю выслаша мёду много, он же напився и усну», после чего посланцы Василия II «поимаше его и отведоша его во град, а после утопиша его».

Узнав о случившемся, Дмитрий Юрьевич «побеже к Углечю». Василий Васильевич был торжественно встречен Софьей Витовтовной, Марией Ярославной с сыновьями Иваном и Юрием, а также своим двором в Переславле и прибыл в Москву 26 октября 1446 года.

Второе великое княжение

Как отмечает А. А. Зимин, Дмитрий Юрьевич «понимал, что обстановка недовольства военным поражением (пленением великого князя и протатарской политикой Василия II) сейчас благоприятствовала его властолюбивым замыслам» и «не собирался примириться с новым порядком вещей». Дмитрий сообщил Ивану Можайскому, что Василий Васильевич «царю целовал, что царю сидети на Москве, и на всех градех Руских, и на наших отчинах, а сам хочет сести на Тфери». Версия, распространявшаяся Дмитрием Шемякой, могла быть представлена, кроме всего прочего, и как нарушение заключённого после битвы под Белевым докончания с великим князем тверским. Согласно Ермолинской летописи, Дмитрий Юрьевич «почя крамолу воздвизати и всеми людми мясти; глаголюще, яко князь велики всю землю свою царю процеловал и нас, свою братью», собираясь при этом «поимати великого князя, а царю не дати денег, на чем князь велики целовал». Дмитрий Юрьевич также отправил грамоту к Борису Тверскому, сходную с тем сообщением, которое получил от Дмитрия князь Иван Можайский. Борис Александрович, согласно промосковской версии, «убоявся» и примкнул к Дмитрию Юрьевичу и Ивану Андреевичу.

Следует отметить, что размер «окупа» за Василия II по новгородским сведениям составил 200 000 рублей, «а иное Бог весть да они»; по псковским сведениям, Василий только «посулил» 25 000 рублей и привёл с собой 500 татар; по тверским сведениям, «приихал из Орды на Москву князь великий Василей Василиевич, а с ним Татарове, дани имати великиа, с собе окуп давати Татаром»; согласно московским летописцам 1470-х годов Василий II был отпущен с обещанием дать «окуп» «сколько может».

Дмитрия Юрьевича поддержали многие из московских гостей, старцев Троицкого монастыря, бояр, в том числе — из влиятельного рода Добрынских. Интересно отметить, что на сторону Дмитрия Шемяки перешёл боярин Иван Фёдорович Старков, бывший приставом у Дмитрия Юрьевича во время его заточения в Коломне в 1436 году.

В начале февраля 1446 года Дмитрий Юрьевич и Иван Андреевич находились в Рузе, где к ним, очевидно, присоединилась рать, посланная Борисом Александровичем Тверским. Получив известие, что Василий II со своими детьми и ближайшим окружением находится в Троицком монастыре, в ночь с 12 на 13 февраля войска Дмитрия Шемяки и его союзников, подойдя «изгоном» к столице, без боя заняли Москву, Дмитрий Юрьевич второй раз взошёл на великокняжеский престол.

Вступив в столицу, победители «изнимаша» Софью Витовтовну и Марию Ярославну, а также, согласно московскому летописцу, «…казны великого князя и матери его розграбиша, и иных многих, и горожан». Отпущенный Дмитрием Юрьевичем князь Иван Андреевич «изгоном со многими людьми своими и сь его» захватил в Троицком монастыре Василия II, в ночь с 13 на 14 февраля Василия привезли в столицу и «посадиша его на Шемякине дворе, а сам князь Дмитреи Шемяка стоял на Поповкине дворе». Затем Василий Васильевич был ослеплён (по этой причине позднее получив прозвище «Тёмный»). Возможно, ослепление Василия II было осуществлено Иваном Можайским без участия Дмитрия Юрьевича. По другим сведениям Василий был ослеплён уже в монастыре, ему были предъявлены обвинения в том, что он привёл на Русь татар, раздаёт им города и волости в кормление и возложил на народ тяжёлые повинности; кроме того, Василия Васильевича упрекали за ослепление Василия Юрьевича Косого. Во время «поимания» Василия из Троицкого монастыря вместе с верными Василию II представителями московской знати бежали в Муром княжичи Иван и Юрий (захватившие Василия «о сих небрегоша, ниже пытаху»). После ослепления Василия II сослали вместе с супругой на Углич, а Софью Витовтовну — на Чухлому. Население было приведено к присяге великому князю Дмитрию. Отказавшийся присягать Фёдор Васильевич Басёнок был закован «в железа», но бежал из заточения вместе со сторожем.

После вступления на великое княжение Дмитрий Юрьевич отправил своих «поклоньщиков» в Новгород, новгородцы, со своей стороны, прислали к Шемяке своих послов, и великий князь «целова крест на всих старинах» Великому Новгороду.

Согласно В. Д. Назарову, весной 1446 года Дмитрий Юрьевич ликвидировал Нижегородско-Суздальское княжество, вернув его земли в состав домениальных великокняжеских и возвратив московским государям верховный суверенитет над ними. 14 марта 1446 года великий князь Дмитрий выдал жалованную грамоту нижегородскому Благовещенскому монастырю. Дмитрий Юрьевич, в силу расстройства финансовой системы в стране, вынужден был понижать вес монеты. На монетах великого князя Дмитрия помещались изображение всадника с копьём и буквами «Д.о.», то есть «Дмитрий-осподарь», надпись «Осподарь всея земли Русской», изображение князя на троне. Возможно, Дмитрий Юрьевич стал первым в истории Московского княжества великим князем, употребившим в качестве официального титула на своих монетах сочетание «осподарь земли руской».

Победа Дмитрия Юрьевича над Василием II, как отмечает А. А. Зимин, «вызвала явное неудовольствие у ордынских покровителей Василия Васильевича в Казани». В апреле 1446 года казанцы («царев двор») совершили набег на Устюг.

28 апреля 1446 года Дмитрий Юрьевич заключил с Иваном Можайским докончание, по которому, видимо, князю Ивану передавался Бежецкий Верх. Текст этого докончания не сохранился.

Призвав к себе рязанского епископа Иону, Дмитрий Юрьевич поручил ему съездить в Муром и вывезти оттуда детей Василия Тёмного, пообещав обеспечить возведение Ионы на митрополичий престол. Как указывает А. А. Зимин, «Иона должен был сообщить великокняжеским боярам в Муроме о готовности князя Дмитрия отпустить Василия Васильевича и даже выделить ему удел». В Муроме Иона взял княжичей Ивана и Юрия, дав, как указывает А. А. Зимин, «крестное целование в том, что они будут неприкосновенны», и доставил их 6 мая 1446 года к Дмитрию Шемяке, находившемуся в Переславле. На третий день после приезда княжичей, как отмечает А. А. Зимин, «в нарушение взятых на себя обязательств князь Дмитрий отправил детей к отцу в заточение на Углич». В Углич Ивана и Юрия также сопровождал Иона: доставив княжичей в Углич, он «возратися ко князю Дмитрею», после чего Дмитрий Юрьевич «повеле ему итти к Москве и сести на дворе митрополиче», и Иона «сотвори тако». Согласно Львовской летописи, после того, как Иона «взя» княжичей, «князь Дмитрей всхоте топити их в реце в Волзе, в мехи ошивши, но не дасть ему владыка Иона, глаголя: „аз их взял на крестном целовании: аще ли крест преступишь, то большую язву примеши от Бога“», Дмитрий «послушав его, не сотвори им ничтоже, но послах на Углеч Поле ко отцу их». А. А. Зимин отмечает, что, «вероятно, это одна из версий; сторонники Ионы пытались таким образом как-то обелить его неприглядное поведение».

Возможно, именно в Переславле великий князь Дмитрий подписал подтверждение выданной в 1443 году Василием Васильевичем грамоты на местные земельные владения Троицкого монастыря. 10 мая (очевидно, 1446 года) Дмитрий Юрьевич выдал Троицкому монастырю грамоту на владения в Дмитрове. Видимо, также в 1446 году великий князь Дмитрий подтвердил грамоту на владения Троицкого монастыря у Соли Переславской, а также выдал грамоту Чудову монастырю на владения в Переславле.

В мае 1446 года после «поимания» княжичей Ивана и Юрия служилые люди были повторно приведены великим князем Дмитрием к присяге. В мае-июне составился заговор, имевший целью освободить Василия Тёмного: участвовавшие в заговоре сторонники Василия Васильевича должны были собраться под Угличем «на Петров день». В заговоре, в числе других, участвовали князья Иван, Семён и Дмитрий Ряполовские, Иван Васильевич Стрига Оболенский, представители влиятельного московского боярского рода Морозовых Семён Филимонов с детьми и внуком, «и иные многие дети боярьские двора великого князя».

Узнав о выступлении князей Ряполовских, великий князь Дмитрий послал против них «многие полки» во главе с воеводами Василием Вепревым и Фёдором Михайловичем Шонуром Козельским. Воеводы не успели соединиться, князья Ряполовские разбили войска одного Василия Вепрева у устья реки Мологи, подошедший позднее Фёдор Михайлович отступил, не приняв боя, а Ряполовские направились через новгородскую территорию в Литву. Явившийся в назначенный срок под Углич Семён Филимонов, не зная о происшедшем, «со всеми своими» пошёл к Москве. Князья Ряполовские, придя в Мстиславль, вместе с другими сторонниками Василия II стали побуждать бежавшего ранее в Литву князя Василия Ярославича выступить на Русь и освободить Василия Тёмного из заточения.

В сложившихся условиях, Дмитрий Юрьевич принял решение созвать церковное совещание, в котором участвовали «епископы и архимандриты со всее земьлии и честныя игумены и прозвитеры», а также, как указывает А. А. Зимин, «великокняжеские бояре». Согласно промосковской версии, Дмитрий стал «прощениа просити и каятися», на что присутствовавший на соборе Макарий Желтоводский заявил ему, что «аще тя простить князь велики, то и мы тебя простим». Как отмечает А. А. Зимин, по «московским летописям, Дмитрий Шемяка сам „много думав“ об отпуске великого князя. Ни о какой готовности простить Шемяку со стороны церковного собора (даже в случае „прощения“ его Василием II) эти летописи не говорят».

Дмитрий Юрьевич «привед вси епископы на Углечь», где состоялась церемония примирения между ним и Василием Тёмным. Василий, рыдая, «смиряясь и во всем вину сам на ся возлогая», в том числе, заявил: «И не сие мне пострадати было грех моих ради и безаконий многих, и преступлений во крестном целовании и пред вами, старейшею братию и пред всем православным християнством, егоже изгубих и ещё изгубити хотел есм до конца. Достоин есм был главныя казни, но ты, государь мой, показал еси на мне милосердие своё, не погубил еси мене со безаконии моими, но да покаюся зол моих». Великий князь Дмитрий принял покаяние Василия Тёмного, «укрепив» Василия «крестным целованием и проклятыми грамотами» (а также, согласно Ермолинской летописи, «и всех владык поруками»). Был устроен пир, на котором присутствовали «вси епископы земли Русския, и бояре многи, и дети боярские», Дмитрий «дары многи подавал» Василию, Марии Ярославне и княжичам. 15 сентября 1446 года Дмитрий Юрьевич выпустил Василия Васильевича с женой и детьми «из поимания» и пожаловал ему в удел Вологду.

В Вологду к Василию Тёмному начали стекаться его сторонники. Среди других прибыл посланный Борисом Александровичем Тверским кашинский наместник князь Фёдор Шуйский, который передал Василию приглашение великого князя Бориса выехать в Тверь. Вскоре, намереваясь, очевидно, отправиться в Тверь (по Шексне на Волгу), Василий прибыл в Кириллов монастырь. Здесь игумен монастыря Трифон «освободил» Василия Тёмного от крестного целования великому князю Дмитрию, заявив: «тот грех на мне и на моей братьи главах, что еси целовал князю Дмитрею и крепость давал» («буди тот грех на нас, еже еси целовал неволею»). Интересно отметить, что московские летописи умалчивают о «проклятых грамотах» и крестном целовании Василия Тёмного, об их нарушении Василием и, соответственно, о действиях игумена Трифона.

Из монастыря Василий направился в Тверь, где между ним и Борисом Александровичем была достигнута договорённость о совместной борьбе с Дмитрием Юрьевичем. В Тверь продолжали прибывать сторонники Василия Тёмного из числа московских служилых людей из великокняжеского двора, «князей и бояр». Из Литвы выступили на Русь силы князя Василия Ярославича, Ивана Васильевича Стриги Оболенского, князей Ряполовских, Фёдора Васильевича Басёнка, соединившись в Ельне с отрядами татарских царевичей Якуба и Касыма.

Выдвинувшись к Твери с целью не допустить объединения Василия Ярославича с Василием Тёмным, войска Дмитрия Юрьевича и Ивана Андреевича остановились в Волоколамске, где провели весь Рождественский пост (15 ноября — 25 декабря 1446 года). Существует также летописное сообщение, что Дмитрий Юрьевич и князь Иван «выехаша за Волгу в Галич, и на Кострому, и на Вологду, и стоаху противу себе о реце о Волге». Новгородцы, находившиеся в договорных отношениях с великим князем Дмитрием, не приняли участия в его противоборстве с Василием Васильевичем.

На Волоколамск к Дмитрию Юрьевичу прибыл посол Бориса Тверского с требованием в недельный срок уйти в свою отчину, в противном случае Борис Александрович грозил выступить против него совместно с Василием II. Началось бегство служилых людей в Тверь, в результате в войсках Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского остались только галичане и можаичи.

В ночь на Рождество 25 декабря 1446 года («в самую завтреню») посланный Борисом Александровичем и Василием II «изгоном» «в мале 90 или во 100 человек» отряд, совершив глубокий рейд в тыл противника, подошёл к Никольским воротам Москвы. Воспользовавшись отсутствием в Москве крупных вооруженных сил и тем, что ворота были открыты в связи с проездом через них княгини Ульяны (вдовы князя Василия Владимировича), отряд вошёл в столицу. Наместнику великого князя Дмитрия удалось бежать «от Пречистые от завтрени», горожане были приведены к присяге Василию Васильевичу.

Одновременно с посылкой отряда для захвата Москвы, Борис Александрович и Василий Тёмный двинулись из Твери к Волоколамску. Получив известие о падении Москвы, о выступлении противника из Твери и о том, что «царевичи идуть да князь Василеи Ярославич со многою же силою», Дмитрий Юрьевич и Иван Можайский под угрозой полного окружения «побегоша к Галичю».

Войска Бориса Александровича и Василия II разделились у городка Редена: Борис отпустил с Василием своих воевод со «множеством» воинов, а сам «восхоте пойти ко граду Ржеве». Ржевичи отказались сдаваться, зажгли посады и перешли к обороне. Войска Бориса Тверского осадили город. Возможно, отступая от Волоколамска, Дмитрий Юрьевич направил часть своих войск во главе с воеводой Колычевым против племянника Бориса зубцовского князя Ивана Юрьевича. Эти войска, одной из задач которых, возможно, являлась помощь ржевичам, были разбиты соединённым войском Ивана Юрьевича и Бориса Александровича.

Из-под Волоколамска Дмитрий Юрьевич по рекам Ламе, Шоше, Волге, Костроме и Вёксе (через Углич, Ярославль и Кострому) направился в Галич, затем в Чухлому, из Чухломы, взяв с собой Софью Витовтовну, Дмитрий Шемяка прибыл в Каргополь, принадлежавший галицким князьям.

Василий II с московской и тверской «силой» двинулся по пути Дмитрия Юрьевича к Угличу. Под Углич с пушками из Твери был послан прославленный пушкарь Микула Кречетников, а также прибыл Василий Ярославич с войсками. Осада Углича продолжалась неделю, после сильного артиллерийского обстрела город капитулировал.

Следует отметить, что князь Иван Андреевич покинул Дмитрия Юрьевича и заключил не позднее 31 августа 1447 года докончание с Василием Тёмным (текст докончания не сохранился). Кроме того, в начале 1447 года Василий II заключил докончание с Василием Ярославичем. По этому докончанию серпуховский князь целовал крест в верности великому князю и его детям Ивану, Юрию и Андрею, обязываясь «имети братьею старейшею» не только самого Василия II, но и его сыновей, что означало уничтожение родового принципа наследования великокняжеского престола.

После падения Углича Василий Тёмный двинулся в Ярославль, откуда отправил к Дмитрию Юрьевичу своего боярина с настоятельной просьбой отпустить Софью Витовтовну; здесь же состоялась встреча Василия с царевичами Касымом и Якубом. 17 февраля 1447 года Василий Тёмный вступил в Москву и вновь занял великокняжеский престол.

1447—1450

Дмитрий Юрьевич отпустил Софью Витовтовну из Каргополя. При этом отправленные сопровождать её боярин и дети боярские перешли на службу к Василию II.

Весной 1447 года осаждённая тверскими войсками Ржева, подвергнутая ожесточённому пушечному обстрелу, после трёхнедельного сопротивления капитулировала.

Дмитрий Юрьевич, согласно адресованному ему посланию иерархов 29 декабря 1447 года, не сложил крестного целования к Великому Новгороду, посылал туда своего посла, «зоучи себе князем великим», с просьбой: «татарове изневолили нашу отчину Москву, и вы ми дайте на них помочь». Однако, как отмечает А. А. Зимин, «в 1447 и 1448 гг. Новгороду было не до Шемяки».

Согласно посланию иерархов, Дмитрий Юрьевич «на лихо» Василия II посылал своих посланцев к вятчанам, пытаясь поднять их на борьбу с Василием Тёмным, однако вятчане не откликнулись на призыв. Видимо, Дмитрию Юрьевичу удалось временно вновь привлечь на свою сторону Ивана Можайского. Согласно посланию 29 декабря 1447 года, Дмитрий вёл переговоры с Иваном Можайским, «одиначяся с ним» на Василия II, посол князя Ивана безуспешно ездил к Василию II с предложением: «…толко пожалуеш ты, князь великий, князя Дмитрия Юрьевича, ино то еси и мене, князя Ивана, пожаловал; а толко не пожалуеши князя Дмитрия, ино то еси и мене, князя Ивана, не пожаловал». Около 12 июня 1447 года Дмитрий Юрьевич и Иван Андреевич заключили перемирие с союзниками Василия II князьями Михаилом Андреевичем и Василием Ярославичем. Перемирие предусматривало прекращение военных действий Дмитрия Юрьевича и Ивана Андреевича с Василием II, на время перемирия Дмитрий и Иван обязывались на Василия II, Михаила Андреевича, Василия Ярославича, «на царевичев, и на князей на ордыньских, и на их татар не ити, и не изгонити их» и не чинить «никоторые пакости» вотчине великого князя. Дмитрий Юрьевич и Иван Андреевич обязывались «любовь и докончанье взяти по старине» с Борисом Александровичем Тверским. Со своей стороны, князья Василий и Михаил обещали ходатайствовать перед Василием Васильевичем о заключении мирного докончания с Дмитрием Юрьевичем и Иваном Андреевичем, при этом Дмитрий Юрьевич соглашался «отступиться» от Углича, Ржевы и «Бежитцкие волости».

Дмитрий Юрьевич (вероятно, летом 1447 года) заключил докончание с Василием Тёмным. Это докончание, судя по изложению некоторых его положений в послании иерархов Дмитрию Юрьевичу 29 декабря 1447 года, напоминало докончание, заключённое с Василием II князем Иваном Можайским в сентябре 1447 года: Иван Андреевич, как ранее Дмитрий Юрьевич, признавал Василия II «старейшим братом», обязывался «не канчивати ни с кем, ни сылатися» без ведома Василия Васильевича, «Орды не знати», а Василий II, со своей стороны, гарантировал Ивану и Дмитрию владение их уделами и обязывался жить «по душевной грамоте» Дмитрия Донского. Текст докончания не сохранился, его датировка основана на замечании в послании иерархов: «…опосле вашего докончанья, ино ушед месяць. Ино уже после того срока более шти месяць книжных».

Следует отметить, что Василий II, со своей стороны, заключил докончания с князем Михаилом Андреевичем (19 июня 1447 года), совместно с князьями Михаилом Андреевичем, Иваном Андреевичем и Василием Ярославичем — с великим князем рязанским Иваном Фёдоровичем (20 июля 1447 года), в сентябре 1447 года — снова с Иваном Андреевичем Можайским. По докончанию с Иваном Фёдоровичем, великий князь рязанский, в частности, обязывался ходить ратью на «недруга» Василия Тёмного.

29 декабря 1447 года пять епископов Русской Церкви (включая Иону), несколько архимандритов и игуменов, как отмечает А. А. Зимин, «явно по прямому указанию Василия II и его окружения» составили послание Дмитрию Юрьевичу с обвинениями в его адрес. Авторы послания упрекали Дмитрия Юрьевича в нарушении последнего докончания с Василием II, в том, что он не вернул захваченных ярлыков, дефтерей и докончальных грамот, не отдал «все лутшее» из захваченного у Василия II, в частности — ничего не вернул из казны Марии Голтяевой. Дмитрий Юрьевич на Василия II «добываяся, а христианьство православное до конца губя», ссылается «с иноверци, с поганьством и с иными со многими землями», желая Василия II «конечно погубити и его детки, и все православное христианьство раздрушити», «…всюды во християнство, так и в бесерменство, к Новугороду к Великому», «ко князю Ивану Андреевичи», «к вятчаном» посылает, пытаясь «подбить» на выступление против Василия II, ссылался с казанским царевичем Мамутяком и пытался настраивать его «на все лихо» против Василия II. Авторы послания обвиняли Дмитрия Юрьевича в том, что он решительно отказывался платить дань Сеид-Ахмеду и называть его «царём». Дмитрию ставилось в вину, что он лишил собственности («пограбил» и «поотъимал») тех из своих бояр, которые «били челом» служить Василию Тёмному. Кроме того, Дмитрий Юрьевич посылал на Москву грамоты к своему тиуну, велев ему «отзывати от своего брата старейшего… людей, а… звати людей к собе».

Приводя слова Дмитрия Юрьевича с просьбой о помощи против «изневоливших» страну татар, иерархи заявляли: «…татарове во християньстве живут, а то ся чинит все твоего же деля с твоим братом старейшим с великим князем неуправленья, и те слезы християнские вси на тобе же». При этом авторы послания от имени Василия II обещали: как только Дмитрий Юрьевич «управится… во всем чисто по крестному целованию», великий князь Василий немедленно «татар из земли вон отошлет».

Иерархи призывали Дмитрия Юрьевича покаяться и подчиниться воле Василия II, который готов «жаловати» Дмитрия Юрьевича «по старине», если Дмитрий «о всем… управливатися срок, по Крещеньи две недели». В противном случае авторы послания угрожали Дмитрию Юрьевичу отлучением от Церкви: «…ино то не мы тобе учиним, но сам на себе наложиш тягость церковную духовную».

Интересно отметить: из послания 29 декабря 1447 года следует, что Дмитрий Шемяка был «книжным» человеком. Авторы послания, обращаясь к Дмитрию Юрьевичу, пишут, что «как ти дал Бог разум, потонку разумеешь Божественное писание».

Зимой 1447/1448 года Василий II выслал войска на Галич «и пришед со многою силою ста на Костроме», начались переговоры между сторонами. Согласно московским летописцам 70-х годов XV века, Дмитрий Юрьевич «начат мира просити и крест на том целовати и грамоты проклятые на себя дал, что по та места не хотети ему никоего лиха великому князю и его детем, и всему великому княжению, и отчине его», был заключён мир и Василий II вернулся в Москву.

Летом 1448 года Василий II заключил новое докончание с Иваном Можайским, а между 15 декабря 1448 года и 22 июня 1449 года — докончание с суздальским князем Иваном Васильевичем, по которому суздальский князь, в частности, обязывался «не приставати» к Дмитрию Юрьевичу или другому «недругу» Василия II. В этом докончании княжич Иван назван «великим князем»; возможно, Василий II объявил Ивана великим князем одновременно с избранием Ионы митрополитом (15 декабря 1448 года).

13 апреля 1449 года (на «Велик день») Дмитрий Юрьевич, возможно, вместе с Иваном Андреевичем, подошёл «со многою силою» к Костроме, но «не успеша ничтоже», поскольку в городе находилась «застава» Василия II — его двор, который возглавляли князь Иван Стрига Оболенский и Фёдор Басёнок. Узнав о движении войск Дмитрия Шемяки, против него выступил Василий II, взяв с собой «братию свою», татарских царевичей «со всеми силами», а также митрополита и епископов. Подойдя к Волге, Василий Васильевич отпустил на Дмитрия Шемяку свою «братию» и татарских царевичей, а сам остановился в селе Рудине на Ярославщине. Дмитрий Юрьевич «с многими силами» и с князем Иваном перешёл Волгу, однако посланный к Ивану Андреевичу его брат князь Михаил «отведе» Ивана Можайского от Дмитрия Юрьевича, князь Иван «добил челом» Василию II, получив в дополнение к своему уделу Бежецкий Верх. Дмитрий Юрьевич остался без союзника и поэтому, «взяв перемирие» с Василием II, вернулся в Галич. Докончание Дмитрия Юрьевича и Василия Васильевича не сохранилось.

31 августа 1449 года Василий II заключил договор с Казимиром IV, по которому Казимир, в частности, обещал «не прыимати» Дмитрия Шемяку. Осенью 1449 года Василий II послал князя Василия Ярославича «изгонной ратью» на Галич. Узнав об этом, Дмитрий Юрьевич выехал с женой и боярами в Новгород. Приехав на Вишеру, он направил новгородскому архиепископу Евфимию просьбу принять к себе его жену и сына. Архиепископ согласился, Софья Дмитриевна с сыном въехали «в осенине» в Юрьев монастырь, «а сам князь великый Дмитрий Юрьевич, в Великом Новегороде не быв, пошед Галицю».

В конце 1449 — начале 1450 года Василий Васильевич выступил в поход, направляясь к Галичу. Получая известия, что Дмитрий Юрьевич пошёл к Вологде, а затем повернул к Галичу, Василий II менял направления движения и дошёл до Железного Борка. Остановившись в Иоанно-Предтеченском монастыре, Василий получил известие, что Дмитрий Юрьевич уже в Галиче, «людеи около его много, а город крепит и пушки готовит, и рать пешая у него, а сам перед городом стоит со всею силою». Назначив князя В. И. Оболенского главным воеводой, Василий II отправил его «со всею силою своею» под Галич, отпустив с ним «прочих князей и воевод многое множество, потом же и царевичев отпустил и всех князей с ними».

27 января 1450 года, когда войска князя В. И. Оболенского подошли к Галичу, Дмитрий Юрьевич со своими войсками расположился на горе под городом. Воеводы начали взбираться на гору, из Галича был открыт огонь («начаша первое з города пушки пущати, и тюфяки, и пищали, и самострелы»), но «не убиша никого же». «И бысть сеча зла», в рукопашном сражении победили полки Василия Тёмного — «многих избиша, а лутчих всех руками яша, а сам князь едва убежа, а пешую рать мало не всю избиша, а город затворился». Узнав о победе под Галичем, туда из Железного Борка прибыл Василий II. Горожане «предашася ему», в Галиче и Угличе были посажены наместники великого князя Василия Васильевича.

Интересно отметить, что, согласно изданию 1905 года «Древний город Галич Костромской губернии», Дмитрий Юрьевич «первым в России ввёл в употребления пищали, которые, вероятно, за­имствовал из Литвы».

Последние годы

2 апреля 1450 года (по мнению В. Л. Янина, эта дата ошибочна) Дмитрий Юрьевич приехал в Великий Новгород, где «челова крест к Великому Новугороду, а Великый Новъгород челова крест к великому князю Дмитрию заедино». Пробыв некоторое время в Новгороде, Дмитрий Юрьевич повелел «вятчанам идти к себе», а сам отправился на Двину. Спустившись по ней на «насадех», Дмитрий Шемяка 29 июня без боя вошёл в Устюг и привёл местных жителей к присяге.

Противники Дмитрия Юрьевича «не хотели изменити великому князю Василью, и они не целовали за князя за Дмитрея, и он их казнил»: их побросали в Сухону, «вяжучи камение великое на шею им», при этом одному из сброшенных удалось спастись. Следует отметить, что в 1435 году устюжане — сторонники Василия II, после того, как в город, по-видимому, без боя вошёл Василий Юрьевич Косой, «хотели его убити, на порании Велика дни, на заутрени». Во время празднования Пасхи (по всей вероятности, во время крестного хода, которым начиналась пасхальная заутреня) была устроена резня, Василию Косому удалось спастись, перебежав между торосов через Сухону, «а кто не поспел людей его за ним, и Устюжане тех побили».

Заняв Устюг, Дмитрий Юрьевич призвал вогуличей и вятчан «волости великого князя Василья Васильевича грабити», а «сам поиде на Вологду, и Вологду воивав», вернулся на Устюг, где жил приблизительно до начала 1452 года. Как указывает А. А. Зимин, очевидно «жил он там не постоянно, а лишь наездом». В послании на Вятку около 1452 года митрополит Иона писал, что вятчане, в том числе — с Дмитрием Шемякой, «многожды» «приходили» на Устюг, Вологду и Галич, при этом Иона обвинял вятчан в жестокостях и грабежах и требовал от них «добить челом» Василию Тёмному и «исправиться» «во всем без хитрости».

Как отмечает А. А. Зимин, сохранились «глухие известия, что около 1450—1451 гг. Дмитрия Шемяку отлучают от церкви и составляют по этому случаю „проклятую грамоту“». Речь идёт о: сообщении Вымской летописи о том, что пермский епископ Питирим в 1447 году «писал грамоту на Дмитрия Шемяку с проклятием от церкви святей»; фразе в послании митрополита Ионы на Вятку около 1452 года («с отлученным от Божья церкве с князем Дмитрием с Шемякою приходили есте многожды на великого князя вотчину»; фразах в послании Ионы новгородскому архиепископу Евфимию («занеже сам себе от христианства отлучил», «великую церковную тягость на себе положил и неблагословение всего великого Божиа священьства» и «имеем князя Дмитрея неблагословена и отлучена Божией церькви»). Как указывает А. А. Зимин, дата записи в Вымской летописи «ошибочна, да и сам факт вызывает сомнения. В послании новгородскому архиепископу Евфимию митрополит Иона даже в сентябре 1452 года писал, что Шемяка „сам себе от христианства отлучил“. Об отлучении его церковным собором митрополит не говорит». Историк также отмечает, что «нет ни слова об отлучении Дмитрия Шемяки и в документах об анафематствовании русской церковью». Следует отметить, что Дмитрий Юрьевич был после кончины погребён в Юрьевом монастыре («положиша его в Юрьеве монастыре в церкви», «положен бысть в церкви святаго мученика Егория в Новегороде»). Преподобный Пафнутий Боровский называл Дмитрия Шемяку после его кончины «благочестивым князем» и поминал его до конца жизни («до конца поминовал князя Дмитрея»). В сохранившемся списке XVI века синодика Иосифо-Волоцкого монастыря есть статья о поминовении Дмитрия Юрьевича и его потомков. «Вкладная и кормовая книга Московского Симонова монастыря», составленная в 40-х годах XVII века по указанию будущего патриарха Иосифа «из болших сенадиков», предписывает совершать поминовение Дмитрия Юрьевича 23 мая.

21 марта 1451 года, оставив Софью Дмитриевну с сыном в Новгороде, Дмитрий Юрьевич покинул Городище и направился «за Волок». По всей видимости, тогда же Дмитрий Юрьевич приезжал к Михаилу Клопскому. Житие так описывает диалог Дмитрия Шемяки с Михаилом Клопским:

И рече: «Михайлушко, бегаю своей отчине и збили мя с великого княжениа!» И Михаила рече ему: «Всяка власть дается от Бога». И князь воспроси: «Михайлушко, моли Бога, чтобы мне досягнути своей отчине — великого княжения». И Михаила рече ему: «Княже, досягнеши З-лакотнаго гроба!» И князь, того не рядячи, да поехал досягать великого княжения. И Михаила рече: «Всуе тружаешися, княже, чего Бог не даст».

В течение нескольких месяцев Дмитрий Юрьевич, находясь на Двине, готовился к походу против Василия Тёмного. Узнав, что Дмитрий Шемяка движется к Устюгу, Василий II организовал против него военную экспедицию — 1 января 1452 года Василий Тёмный выступил из Москвы в поход. Часть сил Василия II под командованием княжича Ивана и татарского царевича Якуба двигалась на Кокшенгу, другая часть приближалась к Устюгу с юга. Находясь под Устюгом, Дмитрий Шемяка получил известие о приближении сил Василия Тёмного. Дмитрию Юрьевичу грозила опасность окружения, он сжёг посады Устюга и, оставив в городе своего наместника, отправился на Двину, где «застави двинян <…> полити пониже городка Орлеца» неподалёку от устья реки. Василий II «послал за ним воивод в погоню с силою Югом мимо Устюг», воеводы под «городом не стояли ничего, ни единого дни, за Шемякою пошли».

После отступления от Устюга Дмитрий Юрьевич несколько месяцев находился в Заволочье. Согласно Вымской летописи, он «поимал» пермского епископа Питирима, направлявшегося в Москву, «приведе на Устюг, темницу метнув, и мучал ево тамо». Как указывает А. А. Зимин, рассказ «этот или может быть датирован более ранним временем, или упоминание в нём об Устюге не точно».

Из Заволочья Дмитрий Юрьевич прибыл в Великий Новгород. «На Троецькой недели в пяток» Дмитрий Шемяка вновь приехал в Клопский монастырь. Он накормил и напоил старцев и подарил Михаилу Клопскому шубу со своего плеча. Когда Дмитрия Юрьевича провожали из обители, Михаил погладил его по голове и трижды сказал: «Княже, земля вопиет ти!» Далее Житие так передаёт разговор Дмитрия Юрьевича и Михаила Клопского:

И молвит князь: «Михайлушко, хочю во Ржову ехати Костянтинову на свою вотчину». И рече ему Михаиле: «Княже, не исполниши желания своего».

Как отмечает историк Ольга Кузьмина, подарок Михаилу (шуба со своего плеча) обычно означал награду за верную службу, и, вероятно, «в житие, составленное уже после присоединения Новгорода к Москве, не вошли сведения о какой-то помощи Михаила Клопского Шемяке». О. В. Кузьмина также высказывает предположение, что, возможно, Михаил Клопский догадывался о том, что замышляется против Дмитрия Юрьевича, и слова «земля вопиет» и «не исполниши желания своего» были предостережением Дмитрию, замаскированным советом покинуть Великий Новгород.

10 сентября 1452 года Дмитрий Юрьевич, возможно, собираясь пробиться в Ржеву, «пришел на Кашин город изгоном», но взять город ему не удалось. Отступая, Дмитрий Шемяка, согласно тверскому источнику, «въсхоте стати от труда почити» в местечке Киясове, но увидев, что 500 человек покинули его войско, он «оттоле побеже» и «никтоже его не весть, где бе». Отправленные Борисом Тверским в погоню за Дмитрием Юрьевичем воеводы «за ним хожаше много и не нашедше его, но понеже крыяшеся в пустых и непроходимых местех». Зимой 1452/1453 года Дмитрий Юрьевич вернулся в Великий Новгород «из Заволочья <…> и стал на Городище».

В 1451—1453 годах Господин Великий Новгород признавал Дмитрия Юрьевича великим князем (одновременно считая великим князем и Василия Васильевича). Новгородцы, возможно, были в войске Дмитрия Юрьевича. Митрополит Иона оказывал в этот период давление на новгородского архиепископа: сохранилось два послания митрополита Ионы владыке Евфимию, содержащие обвинения в адрес Дмитрия Юрьевича и упрёки новгородцам.

Убийство Дмитрия Юрьевича

Не позднее июля 1453 года Василий Тёмный послал дьяка Степана Бородатого «в Новогород с смертным зелием уморити князя Дмитрея». Дьяк Степан, по одной версии, передал яд посаднику Исааку Борецкому, который подкупил служившего Дмитрию Юрьевичу повара по прозвищу Поганка, «тъи же дасть ему зелие в куряти». По другой версии, дьяк обратился к боярину Дмитрия Шемяки Ивану Котову (Нотову), «поведа ему речь великого князя», боярин Иван «обещася» и «призва повара на сей совет».

Дмитрий Юрьевич «о полудни» приказал «себе едино куря доспети». Ему была подана курица, которую участники отравления «смертным зелием доспеша», Дмитрий Юрьевич «яде не ведый мысли их», «ту же разболеся» и, проведя 12 дней в постели, скончался 17 июля 1453 года.

Дмитрий Юрьевич Шемяка был похоронен в Георгиевском соборе Юрьева монастыря Великого Новгорода.

Реакция современников и потомков на убийство Дмитрия Шемяки

Василий Тёмный получил известие о смерти Дмитрия Юрьевича 23 июля 1453 года в московском храме Бориса и Глеба «на Рве», где слушал вечерню накануне дня празднования святых страстотерпцев Бориса и Глеба. Василий II сразу же пожаловал доставившему весть подьячему по имени Василий Беда звание дьяка. Ермолинская летопись содержит замечание о Василии Беде в связи с получением им дьячества: «прорекоша ему людие мнози, яко ненадолго будеть времени его, и по мале сбысться ему». Митрополит Иона запретил поминовение погибшего Дмитрия Юрьевича («положил на него и по смерти негодование, не велел его поминати»). Игумен Боровского монастыря Пафнутий не подчинился этому распоряжению и, возможно, не велел называть митрополитом самого Иону: «…Ионе митропалиту была брань с Пафнотием старцем: сказали Ионе, что Пафнутий его не велит звати митропалитом». Иона, вызвав боровского игумена в Москву, «брань положил на Пафнотья» за поминовение Дмитрия Юрьевича и заточил игумена в темницу. Однако, преподобный Пафнутий «того не устрашился, и митрополиту Ионе о том не повиновался, да о том с ним сопрелся». Митрополит вынужден был «смириться» с игуменом, «сам пред Пафнотием повинился и мир дав ему и дарова его и отпусти его с миром о Христе Исусе». Преподобный Пафнутий продолжал поминать Дмитрия Юрьевича до конца жизни.

Один из убийц Дмитрия Юрьевича (повар Поганка или боярин Иван Котов) вскоре после его гибели постригся в монахи и явился в Боровский монастырь. Узнав об этом, преподобный Пафнутий изобличил его перед учениками («Смотрите, что даже ради иноческого чина он не очистился от крови») и отказался принять в своей обители.

Николай Борисов высказывает предположение, что Мартиниан Белозерский, назначенный в 1448 году игуменом Троицкого монастыря в награду за поддержку Василия Васильевича, и ставший тогда же духовником Василия, осудил отравление Дмитрия Юрьевича и назначил Василию Тёмному строгую епитимью. После 3 июля 1453 года Василий II перестал называть Мартиниана по имени в своих грамотах, в 1454 году Мартиниан покинул Троицкий монастырь, игуменом был назначен другой человек.

Князь Андрей Курбский в Третьем послании Ивану Грозному (1579) с негодованием писал, в том числе, о расправе с Дмитрием Юрьевичем, с которым находился в отдалённом свойстве: «Что Углецким учинено, и Ерославичом, и прочим единые крови? И како их всеродне заглаженно и потребленно? Еже ко слышанию тяжко, ужасно!».

Посмертная судьба

В 1616 году шведские солдаты в поисках клада раскопали и вскрыли гробницу в юго-западном углу Георгиевского собора Юрьева монастыря (южный неф являлся традиционной княжеской усыпальницей). В гробнице солдаты обнаружили «человека цела и неразрушена, в княжеском одеянии» и останки подростка («преставись млад, лет в 13»). С разрешения шведского «воеводы» Якоба Делагарди митрополит Исидор перенёс «честныя их мощи» в собор Святой Софии, объявив мумифицированные останки мощами святого князя Фёдора Ярославича, скончавшегося в 1219 году в возрасте 13—14 лет. Останки были помещены в каменную гробницу — очевидно, ту же, в которой они находились в Георгиевском соборе.

В 1919 году (по всей видимости, в ходе кампании по вскрытию мощей) было произведено вскрытие «мощей князя Фёдора» и обнаружены мумифицированные останки, принадлежащие «мужчине лет сорока». Останки были обследованы в 30-х годах XX века известным антропологом Вульфом Гинзбургом, который также определил, что возраст покойного — около 40 лет.

10 августа — 28 октября 1987 года было проведено исследование останков «Фёдора Ярославича», в рамках которого, по направлению начальника Новгородской археологической экспедиции В. Л. Янина, было произведено и судебно-химическое исследование останков. Исследование подтвердило, с одной стороны, что усопший — Дмитрий Юрьевич Шемяка, с другой — что он скончался в результате отравления мышьяком.

Изучение останков также дало представление о внешности великого князя. Дмитрий Юрьевич был рыжеватым мужчиной среднего роста — около 168 см, как отмечает Н. С. Борисов, возводя прозвище «Шемяка» к «Шеемяка», — «коренастый крепыш <…>, обладавший незаурядной физической силой». С 2012 года останки Дмитрия Юрьевича находятся в Софийском соборе Великого Новгорода и по-прежнему отождествлены с останками Фёдора Ярославича.

Память о Дмитрии Юрьевиче

А. А. Зимин отмечает, что «со смертью Дмитрия Шемяки его ореол не померк в районах, где он действовал. Культ галицких князей сохранялся в Галицкой земле даже в XVII в.». В XV — начале XVII века прозвище «Шемяка» было распространено в местах, связанных с влиянием галицких князей, среди лиц различных социальных слоёв и происхождения.

Верхнее городище города Галича находится на возвышении, называемом Шемякина гора. На склонах этой горы 27 января 1450 года произошло сражение войск Дмитрия Шемяки с войсками Василия Тёмного.

Легенды и приписываемые Дмитрию Шемяке злодеяния

Клад на дне Галичского озера

Согласно этой легенде, Дмитрий Шемяка якобы утопил в озере сокровища, чтобы они не достались Василию Тёмному. Для этого он выгнал на середину озера ладью, доверху нагруженную золотом, и пробил в днище дыру. Этот клад «заговорённый» и просто так никому «не дастся».

Расправа с Григорием Пельшемским

В Житии святого Григория Пельшемского рассказывается о походе князя Дмитрия к Вологде. Дмитрий Шемяка осадил город, после чего к нему из монастыря пришёл святой Григорий и якобы обличил Дмитрия Юрьевича, после чего тот, разгневавшись, приказал сбросить Григория «с помоста» (при этом Григорий остался жив).

Автор Жития неизвестен, оно создано, по предположению Василия Ключевского, в конце XV — начале XVI века, списки сохранились с середины XVI века. Житие известно в трёх полных редакциях, содержащиеся в разных редакциях сведения отличаются друг от друга и зачастую противоречат друг другу. Между первой и второй редакциями имеются существенные различия, третья редакция совмещает в себе приметы первой и второй со значительными сокращениями. Само событие в первой редакции датировано 1430 годом. Во второй присутствует рассказ о походе Григория в Москву с целью убедить занявшего великокняжеский престол Юрия Дмитриевича отказаться от него в пользу Василия II, этот рассказ датирован 1431 годом, а эпизод обличения — «в та же лета». В третьей редакции рассказ о хождении в Москву отсутствует, эпизод обличения датирован, как и во второй редакции, «в та же лета». В редакциях Жития и между ними есть и другие противоречия. Кроме того, в Житии имеются вставки из житий Дионисия Глушицкого и Димитрия Прилуцкого.

По мнению К. П. Ковалёва-Случевского, можно «предположить внедрения в текст Жития и даже переписывания текста, связанные с необходимостью идеологического характера». А. А. Зимин отмечает, что «речь могла идти о каких-то воспоминаниях о походе Василия Косого под Вологду в 1435 г. или Дмитрия Шемяки в 1449/50 г. Согласно житию, Григорий крестил детей князя Юрия Дмитриевича, что делает, по И. У. Будовницу, рассказ о событиях на Вологде весьма сомнительным».

«Шемякин суд»

В сатирическом произведении «Шемякин суд» («Повесть о Шемякином суде», «Повесть о неправедном судие Шемяке»), известном в виде прозы и в поэтической версии, рассказывается, как на невезучего бедняка последовательно подают жалобу его брат-богатей, поп и горожанин. Приехав для разбирательства дела к «Шемяке судии», бедняк кладёт за пазуху завёрнутый в платок камень и показывает его судье, изображая тем самым «посул». «Шемяка судия» решает дело таким образом, что все три истца предпочитают дать «мзду» бедняку, чтобы не исполнять решений судьи. Когда судья узнаёт, что на самом деле у бедняка за пазухой был камень, он воздаёт хвалу Богу, что судил в пользу бедняка, иначе бедняк «убил бы его тем камнем».

В 1816 году Николай Карамзин в V томе «Истории государства российского» поместил следующий текст: «Не имея ни совести, ни правил чести, ни благоразумной системы государственной, Шемяка в краткое время своего владычества усилил привязанность москвитян к Василию, и в самих гражданских делах, попирая ногами справедливость, древние уставы, здравый смысл, оставил навеки память своих беззаконий в народной пословице о суде Шемякине, доныне употребительной» . Этот текст Н. М. Карамзин обосновал в примечании 338 к V тому «Истории государства российского» следующим образом: «В Хронографе: от сего убо времени в Велицей Руссии на всякого судью и восхитника во укоризнах прозвася Шемякин суд».

Следует отметить, что в 1833 году Николай Полевой в V томе «Истории русского народа», приводя утверждение Н. М. Карамзина, указывал, что «летописцы, враги Шемякины, ничего этого не говорят, хотя и жестоко бранят Шемяку за ослепление Василия». Однако большинство позднейших исследователей, включая Сергея Соловьёва, на основании приведённой Н. М. Карамзиным «цитаты из Хронографа», отождествляли героя повести «Шемякин суд» с великим князем Дмитрием Шемякой. При этом научная критика исторических источников часто заменялась «моральными обличениями» в адрес Дмитрия Юрьевича.

В действительности повесть «Шемякин суд» сложилась не ранее второй половины XVII века. При этом поговорка о «Шемякином суде» является вторичной по отношению к повести и возникла из текста этого произведения. «Хронограф», на который ссылался Николай Карамзин, не известен современной науке и, по всей вероятности, являлся историческим сборником второй половины XVII века, утраченным в начале XIX столетия. Текст этого «Хронографа», как указывает И. П. Лапицкий, является «позднейшей интерполяцией, сделанной не ранее конца XVII века в неизвестном историческом сборнике, отличном по своему тексту от хронографов редакции 1512, 1617 и 1620—1646 гг.»

В целом, слово «Шемяка» в XVI—XVII веках было распространённым именем и, как отмечает И. П. Лапицкий, «уже поэтому всякие сближения имени героя повести „Шемякин суд“ с историческими Шемяками, основанные на одном только внешнем совпадении имён, теряют всякий смысл». По мнению А. А. Зимина, повесть могла сохранить «какие-то далёкие отзвуки благожелательного отношения к князю Дмитрию, распространённые в демократической среде».

Дмитрий Юрьевич в искусстве

В литературе

• Николай Полевой. «Клятва при Гробе Господнем» (роман, 1832).

В изобразительном искусстве

На миниатюрах Лицевого летописного свода

Изображения Дмитрия Юрьевича представлены, в частности, в композициях на сюжеты:

• получение известия о кончине Дмитрия Шемяки;
• Василий Тёмный даёт Дмитрию Юрьевичу в удел Углич и Ржеву;
• Дмитрий Юрьевич приглашает Василия Тёмного на свадьбу;
• Шемяка приезжает к гробу своего брата Дмитрия Красного;
• Василий II «возложи нелюбие» на Дмитрия Шемяку и «поиде на него к Угличу»;
• преставление и погребение Дмитрия Юрьевича в Великом Новгороде.

Дмитрий Шемяка изображён человеком средних лет с кудрявыми волосами и короткой бородой, в беседе с Василием Тёмным безбородым.

В росписи центрального свода парадных сеней Государственного исторического музея в Москве

Роспись, сделанная артелью Ф. Г. Торопова (1883), включает «Родословное древо государей Российских», где Дмитрий Шемяка изображён в полный рост, вполоборота влево, в княжеских одеждах и шапке, со скипетром в правой руке, левой рукой придерживает край плаща. Дмитрий Юрьевич имеет крупные черты лица, тёмные кудрявые волосы и густую бороду средней величины. Справа и слева от головы надпись: «Благов. кн. Димитр. Юрьев. Шемяк.».

На картинах художников

• Виктор Муйжель:
  • «Примирение Василия II Тёмного с Шемякой» (конец XIX — начало XX века).
  • «Свидание Дмитрия Шемяки с князем Василием II Тёмным» (конец XIX — начало XX века).
• Карл Гун:
  • «София Витовтовна на свадьбе Василия Тёмного» (1861).
• Павел Чистяков:
  • «На свадьбе великого князя Василия Васильевича Тёмного великая княгиня Софья Витовтовна отнимает у князя Василия Косого, брата Шемяки, пояс с драгоценными каменьями, принадлежавший некогда Дмитрию Донскому, которым Юрьевичи завладели неправильно» (1861).
• Борис Чориков:
  • «Царица София торжественно снимает с Князя Василия Юрьевича Косого похищенный драгоценный пояс Димитрия Донского, 1433 году» (1838).

Семья

Жена

Надпись, вышитая на краю
Шемякиной плащаницы

В лето 6957 индикта 7 как был
великий князь Дмитрии Юриевичь
в Великом Новегороде и повелением
великаго князя наряжен бысть сии
воздух в храм святаго великомученика
Георгия того же лета месяца августа
в 23 день благоверною и его великою
княгинею Софьею и при сну благоверном
князе Иване и положен бысть в церкви
святаго великомученика Христова
Георгиа в Великом Новегороде в Юриеве
манастыре при архиепискупе Великого
Новагорода Евфимии при архимандрите
Мисаиле за оставление грехов и спасения
ради душ наших и нашим детем и внучатом
и правнучатам в сем веце и в будущем
аминь

Софья Дмитриевна, дочь Заозерского князя Дмитрия Васильевича (праправнука святого князя Фёдора Чёрного) и княгини Марии. Родители Софьи Дмитриевны и её брат Андрей (в иночестве — Иоасаф) также прославлены как святые.

Вышла замуж за Дмитрия Юрьевича не ранее 1436 года. Согласно В. Л. Янину, 23 августа 1444 года княгиня Софья была вместе с мужем и сыном в Новгороде, где ими был сделан вклад (плащаница) в Юрьев монастырь. Осенью 1449 года с согласия новгородского владыки Евфимия II вместе с сыном въехала в Юрьев монастырь.

7 февраля 1456 года, «убояся» Василия Тёмного, бежала из Новгорода в Литву и направилась к сыну в небольшой западнорусский город Оболчи. Вплоть до 1456 года Софья Дмитриевна сохраняет в новгородском летописном рассказе титул великой княгини.

Сын

Иван Дмитриевич, родился, вероятно, в Угличе не ранее 1437 года. По В. Л. Янину, вместе с родителями был в Новгороде в 1444 году. В 1449 году княжич Иван поселился с матерью в Юрьевом монастыре.

Спустя год после смерти Дмитрия Юрьевича, «в Великое говение» 1454 года, Иван Дмитриевич покинул Новгород и направился в Псков, где был встречен жителями «с великою честию». Возможно, псковичи целовали крест Ивану Дмитриевичу, как великому князю. Из Пскова Иван Дмитриевич отъехал в Литву, где не ранее 1456 года ему было пожаловано Новгород-Северское княжение.

В 1463 году Иван Дмитриевич последний раз упоминается в источниках как действующее лицо. Согласно обоснованной Александром Бобровым гипотезе, в 1463 году Иван Дмитриевич принял иноческий постриг, став впоследствии выдающимся русским книжником Ефросином Белозерским, оставившим обширное и разнообразное наследие. В частности, Ефросин, вероятно, является создателем архетипного текста и Краткой (а возможно, и Пространной) редакции «Задонщины»; возможно также, Ефросин — автор записи «Слова о полку Игореве», создатель его как литературного произведения.

Самая поздняя из известных записей Ефросина относится к 1500 году. Как отмечает А. Г. Бобров, русская культура, «пожалуй, только выиграла от того, что князь Иван Дмитриевич стал иноком Ефросином».

Дочь

Мария Дмитриевна, родилась не ранее 1436 года. В 1452 году, во время пребывания Дмитрия Юрьевича в Заволочье, княжна Мария вышла в Великом Новгороде замуж за князя Александра Чарторыйского. Внезапно скончалась и была погребена 13 февраля 1456 года в Георгиевском соборе Юрьева монастыря — очевидно, в гробнице своего отца.

В 1616 году останки Марии Дмитриевны были обнаружены при вскрытии гробницы Дмитрия Шемяки («а лежали в Юрьеве во едином гробе»), митрополит новгородский Исидор перенёс их вместе с останками Дмитрия Юрьевича в Софийский собор.

Оценки Дмитрия Юрьевича в трудах историков

Николай Карамзин полагал, что Дмитрий Юрьевич был «нрава жестокого». По словам Н. М. Карамзина, после возвращения Василия II из плена «добрые подданные веселились, как в день светлого праздника, и спешили издалека видеть Государя», а после перехода власти в Москве к Дмитрию Юрьевичу «ужас господствовал в Великом Княжении»; «Москвитяне» «усердно молили Небо избавить их от Властителя недостойного». По мнению Николая Карамзина, Дмитрий Юрьевич, находясь последние годы в Великом Новгороде, «в непримиримой злобе своей искал новых способов мести: смерть его казалась нужною для государственной безопасности». Упоминая об отравлении Дмитрия Шемяки, Н. М. Карамзин писал, что «виновник дела, столь противного Вере и законам нравственности, остался неизвестным». Сергей Соловьёв считал, что «доведённые до отчаяния, озлобленные неудачею, Юрьевичи повинуются одному инстинкту самосохранения и не разбирают средств для достижения цели». С. М. Соловьёв, следуя за Н. М. Карамзиным, утверждал, что Дмитрий Юрьевич «должен был уступать требованиям своей дружины и своих московских приверженцев; граждане, к нему не расположенные или по крайней мере равнодушные, не могли найти против них защиты на суде Шемякине, и этот суд пословицею перешёл в потомство с значением суда несправедливого». Николай Борисов считает, что «отстаивая свою „правду“, Юрий Звенигородский и его сыновья втянули Северо-Восточную Русь в длительную усобицу, последствия которой оказались ужасными», при этом, по мнению Н. С. Борисова, Юрий Дмитриевич и его сыновья были «мятежниками». По словам историка, «мятежный Галичанин был далеко не рыцарь без страха и упрёка», список «Шемякиных злодеяний мог бы быть очень длинным», и «если верить в геенну огненную», то он и Василий Тёмный «имели шанс ещё раз встретиться там».

Николай Полевой, отмечая предвзятое отношение Н. М. Карамзина к Дмитрию Юрьевичу, указывал на неоднократные «прибавки» (утверждения, не основанные на источниках) Н. М. Карамзина, в частности о «народной любви» к Василию II, об «ужасе» великого княжения Дмитрия Юрьевича. По словам историка, Дмитрий Юрьевич, признавая Василия II «Великим Князем и призывая в Москву» после кончины Юрия Дмитриевича, «показал великодушие необыкновенное», «которому немного найдём примеров в Истории». Н. А. Полевой отмечал, что «Шемяка не мстил» за «тяжкое оскорбление» — лишение свободы и заключение в Коломне в 1436 году. Дмитрий Юрьевич, по мнению Н. А. Полевого, «хотел добра, мирился искренно», из дел Дмитрия Шемяки можно узнать «характер сего Князя, храброго, доброго, пылкого, готового на зло только в минуту гнева, но всегда способного загладить потом своё преступление раскаянием, охотно прощавшего обиду и доверчивого до легкомысленности». Александр Зимин, являясь автором первого в отечественной литературе исследования Междоусобной войны XV века, отмечал, что Дмитрий Шемяка «обладал качествами незаурядного правителя», продолжая «дело Дмитрия Донского и своего отца, Дмитрий Юрьевич сделал всё, что было в его силах, чтобы объединить русские земли и нанести решительный удар ордынским царям». По мнению А. А. Зимина, Дмитрий Юрьевич «был самым блистательным сыном той мрачной эпохи». Константин Ковалёв-Случевский считает, что Дмитрий Юрьевич «был не только убит (отравлен), но и „осуждён“ в сознании людей (с помощью официальной пропаганды того времени) на то, чтобы нести бремя „злодея“», поскольку «проиграл в борьбе за Московскую власть, имея на неё все права».

Библиография

Публикации источников

• ААЭ. — СПб., 1836. — Т. I.
• [www.kominarod.ru/catalogues/biblio/papers_267.html Вымская летопись] // Историко-филологический сборник Коми филиала АН СССР. — Сыктывкар, 1958. — Вып. 4.
• Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV—XVI вв. / Подготовил к печати Л. В. Черепнин. — М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1950. — 586 с.
• [pda.sedmitza.ru/text/443487.html Житие Михаила Клопского] // Изборник (Сборник произведений литературы Древней Руси). — М.: Художественная литература, 1969. — С. 414—431, 752—754.
• [www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=5060 Инока Фомы Слово похвальное] // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д. С. Лихачёва, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева, Н. В. Понырко. — СПб.: Наука, 1999. — Т. 7: Вторая половина XV века. — 581 с. — ISBN 5-02-028361-4.
• [www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=5052 Повесть об ослеплении Василия II] // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д. С. Лихачёва, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева, Н. В. Понырко. — СПб.: Наука, 1999. — Т. 6: XIV – середина XV века. — 583 с. — ISBN 5-02-028354-1.
• ПСРЛ. Т. XV. Летописный сборник, именуемый Тверскою летописью. — СПб., 1863.
• ПСРЛ. Т. XVI. Летописный сборник, именуемый летописью Авраамки. — СПб., 1889.
• ПСРЛ. Т. XX (Первая половина). Львовская летопись. Ч. 1. — СПб., 1910.
• ПСРЛ. Т. XXIII. Ермолинская летопись. — СПб., 1910.
• ПСРЛ. Т. XXVI. Вологодско-Пермская летопись. — М.; Л., 1959.
• ПСРЛ. Т. XXXVII. Устюжские и Вологодские летописи XVI — XVII вв. — Л., 1982.
• ПСРЛ. Т. XLIII. Новгородская летопись по списку П. П. Дубровского. — М.: Языки славянской культуры, 2004.
• Послания Иосифа Волоцкого / Подготовка текста А. А. Зимина и Я. С. Лурье. — М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1959. — 468 с.
• РИБ. — СПб., 1880. — Т. 6.
• [www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=5067 Севернорусский летописный свод 1472 года] // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д. С. Лихачёва, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева, Н. В. Понырко. — СПб.: Наука, 1999. — Т. 7: Вторая половина XV века. — 581 с. — ISBN 5-02-028361-4.
• [www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=9113 Третье послание Курбского Ивану Грозному] // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д. С. Лихачёва, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева, Н. В. Понырко. — СПб.: Наука, 2001. — Т. 11: XVI век. — 683 с. — ISBN 5-02-028407-6.

Литература

• Алексеев А. И., Маштафаров А. В. [www.sedmitza.ru/data/384/990/1234/5_187.pdf Вкладная и кормовая книга Московского Симонова монастыря] // Вестник церковной истории. — 2006. — № 3. — С. 5—184.
• Алексеев Ю. Г. [www.bibliotekar.ru/rusNovgResp/2.htm «К Москве хотим»: Закат боярской республики в Новогороде]. — Л.: Лениздат, 1991. — 158 с. — ISBN 5-289-01067-X.
• Бобров А. Г. [www.ceeol.com/aspx/getdocument.aspx?logid=5&id=75b25a315a9f4a888d64726bccdeb0c3 Проблема подлинности «Слова о полку Игореве» и Ефросин Белозерский] // Acta Slavica Iaponica. — Sapporo, 2005. — Т. 22. — С. 238—298.
• Борисов Н. С. Иван III. — М.: Молодая гвардия, 2006. — 644 с. — (ЖЗЛ). — ISBN 5-235-02950-X.
• Зимин А. А. [annals.xlegio.ru/rus/zimin/zimin.htm#01 Витязь на распутье: Феодальная война в России XV в]. — М.: Мысль, 1991. — 286 с. — ISBN 5-244-00518-9.
• Золтан А. [www.russian.slavica.org/down/Gosudar.pdf К предыстории русск. «государь»] // Из истории русской культуры. Киевская и Московская Русь / Составители А. Ф. Литвина, Ф. Б. Успенский. — М.: Языки славянской культуры, 2002. — Т. II. Кн. 1. — С. 554—590.
• Карамзин Н. М. [books.google.ru/books?id=5-LgAAAAMAAJ&printsec=frontcover&dq=editions:OCLC8820227&lr=#v=onepage&q=&f=false История государства Российского]. — 2-е, исправленное. — СПб.: В типографии Н. Греча, 1819. — Т. V. — 412, 284 с.
• Кобрин В. Б. Власть и собственность в средневековой России (XV—XVI вв.). — М.: Мысль, 1985. — 278 с.
• Ковалёв-Случевский К. П. [www.kkovalev.ru/Jury_Zvenigorodsky.htm Юрий Звенигородский. Великий князь Московский]. — М.: Молодая гвардия, 2008. — 485 с. — (ЖЗЛ). — ISBN 978-5-235-03159-3.
• Кузьмина О. В. Республика Святой Софии. — М.: Вече, 2008. — 448 с. — ISBN 978-5-9533-2702-2. (см. также: [dlib.rsl.ru/viewer/01003314820 Кузьмина О. В. Церковь и политическая борьба в Новгороде в XIV—XV веках: диссертация на соискание учёной степени кандидата исторических наук: 07.00.02. — Великий Новгород, 2007. — 407 с.])
• Лапицкий И. П. [feb-web.ru/feb/todrl/t06/t06-060.htm Повесть о суде Шемяки и судебная практика второй половины XVII в] // Труды Отдела древнерусской литературы. — М., Л.: Издательство Академии наук СССР, 1948. — Т. VI. — С. 60—99.
• Лурье Я. С. Двуименные монеты Василия II и Шемяки и двоевластие в Москве // Средневековая Русь. — М.: Наука, 1976. — С. 84—88.
• Лурье Я. С. [www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4279 Летопись Ермолинская] // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2 (вторая половина XIV — XVI в.). Ч. 2: Л—Я / АН СССР. ИРЛИ; Отв. ред. Д. С. Лихачёв. — Л.: Наука, 1989. — 528 с. — ISBN 5-02-027979-X.
• Назаров В. Д. Докончание князей Шуйских с князем Дмитрием Шемякой и судьбы Нижегородско-Суздальского княжества в середине XV века // Архив русской истории. Вып. 7. — М.: Древлехранилище, 2002. — С. 34—82. — ISBN 5-93646-031-2.
• Панова Т. Д. [www.nkj.ru/archive/articles/6658/ Средневековая Русь: яды как средство сведения счётов] // Наука и жизнь. — 2006. — № 8.
• Полевой Н. А. [books.google.ru/books?id=HWdbAAAAIAAJ&printsec=frontcover&dq=editions:LCCN12000339#v=onepage&q=&f=false История русского народа]. — М.: В типографии Августа Семена, 1833. — Т. V. — 666, XXIV с.
• Полевой Н. А. [az.lib.ru/p/polewoj_n_a/text_0190.shtml Клятва при Гробе Господнем] // Избранная историческая проза. — М.: Правда, 1990. — 750 с. — ISBN 5-253-00146-8.
• Пресняков А. Е. [elibrary.karelia.ru/book.shtml?levelID=012002007&id=681&cType=1 Образование Великорусского государства. Очерки по истории XIII—XV столетий]. — Пг.: Типография Я. Башмаков и К°, 1918. — 458 с.
• Соколова Л. В. [lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=3885 Житие Григория Пельшемского] // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2 (вторая половина XIV — XVI в.). Ч. 1: А—К / АН СССР. ИРЛИ; Отв. ред. Д. С. Лихачёв. — Л.: Наука, 1988. — 516 с. — ISBN 5-02-027978-1.
• Соловьёв С. М. [books.google.ru/books?id=j-YDAAAAYAAJ&printsec=frontcover&dq=editions:LCCN51052999&lr=&as_brr=3#v=onepage&q=&f=false История России с древнейших времён]. — 2-е. — М.: В типографии Каткова и К°, 1857. — Т. IV. — 482 с.
• Сытин С. Д. [www.galich44.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=54&Itemid=99999999&limitstart=5 Глава II. Основание Галича. Удельные князья галичские. Нашествие Батыя и казанских татар. Междоусобные распри. Присоединение Галича к московскому княжеству] // Древний город Галич Костромской губернии; Бытовые очерки и обычаи жителей; Историческое, географическое положение; Промышленность и торговля: Рассказы о его прошлом и настоящем. — М.: Тип. т-ва И. Д. Сытина, 1905. — 90 с.
• Хмыров М. Д. [dlib.rsl.ru/viewer/01003544167 Алфавитно-справочный перечень государей русских и замечательнейших особ их крови]. — СПб.: Обёртка печ. в тип. А. Бенке, 1870. — 98 с.
• Экземплярский А. В. [dlib.rsl.ru/viewer/01004460377 Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период, с 1238 по 1505 г]. — СПб.: Типография Императорской академии наук, 1891. — Т. II. — 696 с.
• Янин В. Л. Некрополь новгородского Софийского собора. — М.: Наука, 1988. — 240 с. — ISBN 5-02-009468-4.
• Янин В. Л. Очерки комплексного источниковедения. — М.: Высшая школа, 1977. — 240 с.

Ссылки

• [www.pravenc.ru/text/166551.html Григорий Пельшемский. Житие, биография, канонизация, иконография]. Православная энциклопедия. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/615n0kLsS Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
• Кузьмин А. В., Флоря Б. Н. [www.pravenc.ru/text/178193.html Димитрий Васильевич]. Православная Энциклопедия. Проверено 26 февраля 2013. [www.webcitation.org/6EzBboKSW Архивировано из первоисточника 9 марта 2013].
• Дмитрий Шемяка // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• [www.sedmitza.ru/text/630625.html Дмитрий Шемяка]. Седмица. Ру. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/615n68bz9 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
• [www.pafnuty-abbey.ru/pafnuty_of_borovsk/?pg=pafnuty_of_borovsk_page_2 Житие и отчасти исповедание чудес преподобного и богоносного отца нашего Пафнутия игумена и чудотворца Боровского (1394 г.- 1(14) мая 1477 г.), писанное учеником его святителем Вассианом Саниным, епископом Ростовским]. Официальный сайт Пафнутьевского монастыря. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/615n4vSzi Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
• [www.pravoslavie.uz/Jitiya/9/30GrigoriyVolog.htm Житие преподобного отца нашего Григория, игумена обители на Пельшме реке, Вологодского чудотворца (по свт. Димитрию Ростовскому)]. Официальный Web-сайт Ташкентской и Среднеазиатской Епархии Русской Православной Церкви Московской Патриархии. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/615n1iG17 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
• [www.bogistina.info/bibl/starci.shtml Житие преподобного Пафнутия Боровского (написано современником и учеником его Вассианом Саниным)]. Православная библиотека. Наставления преподобных старцев и святых отцов. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/615n2sfE4 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
• [www.saints.ru/m/25-Martinian-Belozerskii.html Мартиниан Белозерский, преподобный. Житие]. Русские святые. Жития святых. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/615n6qnz6 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].

Публикации в сети о Дмитрии Юрьевиче

• Сотников Н. В. [www.galich44.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=74&Itemid=99999999&limitstart=7 Дмитрий Юрьевич Шемяка]. Замечательные люди земли Галичской. — Галич: 2004. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/615n8SpjY Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
• [www.hrono.ru/biograf/dm_yu17.html Дмитрий Юрьевич Шемяка]. Хронос. Всемирная история в интернете. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/615n9kBU1 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
• [www.emc.komi.com/03/05/022.htm Дмитрий Юрьевич Шемяка]. История Отечества. Гипертекст. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/60uRxbOqf Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].
• [galich.com/index.php?option=com_content&task=view&id=115&Itemid=1 Дмитрий Шемяка, галичский князь]. Галич Костромской. Проверено 1 января 2011. [www.webcitation.org/615nAevti Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Дмитрий Юрьевич Шемяка

– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c'est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
– Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.
– Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она.
Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
– Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.
– Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
– Laissez moi, laissez moi, tout ca m'est parfaitement egal, [Оставьте меня, мне всё равно,] – отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.


Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.
– Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, – говорила маленькая княгиня, разумеется по французски, князю Василью, – это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда убежите; помните cette chere Annette? [милую Аннет?]
– А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
– А наш чайный столик?
– О, да!
– Отчего вы никогда не бывали у Annette? – спросила маленькая княгиня у Анатоля. – А я знаю, знаю, – сказала она, подмигнув, – ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. – О! – Она погрозила ему пальчиком. – Еще в Париже ваши проказы знаю!
– А он, Ипполит, тебе не говорил? – сказал князь Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва успел удержать ее), – а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait a la porte? [выгнала его из дома?]
– Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [Ах! это перл женщин, княжна!] – обратился он к княжне.
С своей стороны m lle Bourienne не упустила случая при слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! – думал он, оглядывая ее, – очень недурна эта demoiselle de compagn. [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, – подумал он, – la petite est gentille». [малютка – мила.]
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. «Что мне князь Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть», ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, – вопрос, насчет которого старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он когда либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. «И к чему ей выходить замуж? – думал он, – наверно, быть несчастной. Вон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!» Так думал, одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем всё откладываемый вопрос требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. «Что ж, я не прочь, – говорил сам себе князь, – но пусть он будет стоить ее. Вот это то мы и посмотрим».
– Это то мы и посмотрим, – проговорил он вслух. – Это то мы и посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре. «Убралась, как дура! – подумал он, злобно взглянув на дочь. – Стыда нет: а он ее и знать не хочет!»
Он подошел к князю Василью.
– Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
– Для мила дружка семь верст не околица, – заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. – Вот мой второй, прошу любить и жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. – Молодец, молодец! – сказал он, – ну, поди поцелуй, – и он подставил ему щеку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно спокойно смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
– Так уж из Потсдама пишут? – повторил он последние слова князя Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.
– Это ты для гостей так убралась, а? – сказал он. – Хороша, очень хороша. Ты при гостях причесана по новому, а я при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.
– Это я, mon pиre, [батюшка,] виновата, – краснея, заступилась маленькая княгиня.
– Вам полная воля с, – сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь перед невесткой, – а ей уродовать себя нечего – и так дурна.
И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.
– Напротив, эта прическа очень идет княжне, – сказал князь Василий.
– Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? – сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, – поди сюда, поговорим, познакомимся.
«Вот когда начинается потеха», подумал Анатоль и с улыбкой подсел к старому князю.
– Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне, мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? – спросил старик, близко и пристально глядя на Анатоля.
– Нет, я перешел в армию, – отвечал Анатоль, едва удерживаясь от смеха.
– А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж, во фронте?
– Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа? – обратился Анатоль со смехом к отцу.
– Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха ха ха! – засмеялся князь Николай Андреевич.
И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич нахмурился.
– Ну, ступай, – сказал он Анатолю.
Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.
– Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? – обратился старый князь к князю Василью.
– Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо лучше нашего.
– Да, нынче всё другое, всё по новому. Молодец малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.
Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.
Князь Василий, оставшись один на один с князем, тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.
– Что ж ты думаешь, – сердито сказал старый князь, – что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! – проговорил он сердито. – Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои правила: всё открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. – Князь фыркнул.
– Пускай выходит, мне всё равно, – закричал он тем пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.
– Я вам прямо скажу, – сказал князь Василий тоном хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника. – Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.
– Ну, ну, хорошо, увидим.
Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг осветилась новым, полным значения светом.
Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.
«Но не слишком ли я холодна с ним? – думала княжна Марья. – Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide», [Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.
M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.
– Легли? – спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
– Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
– Не за чем, не за чем… – быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».
– Мне сделали пропозицию насчет вас, – сказал он, неестественно улыбаясь. – Вы, я думаю, догадались, – продолжал он, – что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
– Как мне вас понимать, mon pere? – проговорила княжна, бледнея и краснея.
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.