Доисторическая Сицилия

Доисторическая эпоха Сицилии началась с появления на острове первых людей и закончилась с появлением на острове письменных памятников в связи с колонизацией его древними греками. Включает в себя также археологию соседних Липарских островов и о. Пантеллерия, где развитие местных культур происходило синхронно с Сицилией. Примечательно, что в эпоху неолита и бронзового века развитие Сицилии было также синхронным развитию доисторической Мальты, поскольку на обоих островах представлены идентичные археологические культуры.

Появление человека и присутствие животных

Вплоть до конца 1960-х гг. считалось, что наиболее раннее присутствие человека в Сицилии относится к эпиграветтской культуре верхнего палеолита (около 30 000 лет назад, после последнего ледникового максимума и около 20 000 лет назад).

Под останками каменных орудий в многочисленных пещерах по всей территории Сицилии были обнаружены красноватые осадки («красные земли»), представляющие богатую фауну, ныне исчезнувшую. В то время на острове ещё существовали карликовые слоны (Elephas mnaidrensis, Elephas melitensis и Elephas falconeri), а также гиена, гиппопотам и соня, в частности, Leithia melitensis. Эти виды были типичными именно для данного острова, по-видимому, уже в ту пору изолированного от материка вследствие Рисского оледенения. В частности, датировка данных ископаемых останков (посредством рацемизации аминокислот) показала, что Elephas falconeri из пещеры Спинагалло датируется около 550 тыс. лет назад, а останки Elephas mnaidrensis из пещеры Пунтали — 180 тыс. лет назад.

Ввиду отсутствия стратиграфической корреляции между присутствием человека и местной уникальной доисторической фауной предполагается, что человек прибыл на остров лишь в позднем плейстоцене. Этот взгляд, однако, поколебался после нескольких открытий, совершённых Джерландо Бьянкини (Gerlando Bianchini), в 1960-е гг. управляющим банка Agrigento, который, увлечённый идеями палеоэтнологии, исследовал ряд артефактов в долине реки Платани. Эти открытия были встречены со значительным скептицизмом научным сообществом, в частности, в связи с гипотезой о том, что Сицилия была мостом для австралопитека на его пути из Африки в Европу. Вопрос о появлении первых людей (или гоминид в целом) на Сицилии связан с возможностью существования в прошлом геологического моста между Сицилией и Африкой (при этом можно сказать с уверенностью, что Мессинский пролив образовался в результате Рисского оледенения), однако даже по этому поводу учёные не пришли к единому мнению. Глубина моря между Сицилией и мысом Бон сохранялась на уровне 200 м, однако в центральной части есть отмель шириной в несколько километров, и вопрос о том, была ли эта отмель сушей в ледниковый период, остаётся открытым.

Примерно в 40 местах Бьянкини обнаружил каменные изделия, которые на основании типологического сходства были отнесены к изделиям нижнего палеолита. Происхождение двусторонних каменных орудий (бифасов), которые обнаружил Бьянкини, остаётся неизвестным, поскольку они были обнаружены во вторичном слое, который образовался в ходе природной эрозии, или тектонического сдвига, или даже мог быть занесён римлянами вместе с известью, которую они использовали для сооружения жилищ в Гераклее Минойской.

Если реконструкция Бьянкини окажется верной, то доисторический период Сицилии увеличится на миллион лет. Остаётся сомнительным, однако, наличие каменной индустрии после открытия Мессинского пролива. Даже если будет доказано, что присутствие гоминид на Сицилии восходит ко временам ранее верхнего палеолита, всё равно остаётся неясным хронологический контекст.

Отсутствие контекстуальных связей с фауной верхнего плейстоцена могло бы служить указанием на появление человека на острове около 300 000 лет назад, как если бы он нашёл себе место только в результате исчезновения фауны, характерным представителем которой был Elephas falconeri. В случае такого допущения, однако, осталось бы неясным, почему в последующей фауне, характерным представителем которой был Elephas mnaidrensis, отсутствуют следы человека, по крайней мере вплоть до появления эпиграветтской индустрии верхнего палеолита.

Если же следовать эпиграветтской гипотезе (интерпретируя артефакты, которые обнаружил Бьянкини, а также более поздние артефакты, получившие название «кампинийская культура» (по названию местности Campigny в Нормандии, где был выделен автономный археологический горизонт со времён неолита и до II тыс. до н. э.), то появление человека на острове совпадает с феноменом миниатюризации каменных изделий, что обычно сопровождалось развитием технологии изготовления деревянных или костяных орудий.

Как правило, при отсутствии прямой последовательности археологических слоёв их хронология выстраивается на основании гипотезы о прогрессивной миниатюризации каменных орудий. В ряде случаев имеются последовательности слоёв, выбивающиеся из рамок этой гипотезы, как, например, пещера Сан-Теодоро (в Акведольчи, провинция Мессина): здесь некоторые уровни с микролитами оказываются более древними, чем уровни со снижением содержания микролитов, что предполагает возможность технологического регресса. В целом, без сомнения, микролитизм на Сицилии является характерным для эпохи мезолита.

Упомянутые эпиграветтские охотники Сицилии не могли встретиться ни с различными видами карликовых слонов, ни Hippopotamus pentlandi (известного по пещере Сан-Теодоро, который датируется рацемическим способом около 190 000 лет назад). Единственным крупным млекопитающим прежних времён, которое дожило до появления людей, был Equus hydruntinus, предок осла. Помимо него, дичью для людей были дикий кабан, лисица, дикая коза и олень.

Каменный век

Верхний палеолит

Верхний палеолит возник и развивался на Сицилии с некоторым отставанием по сравнению с Апеннинским полуостровом: типичные постмустьерские индустрии представлены только на относительно поздних этапах этого периода.

Самые важные археологические свидетельства, по крайней мере с точки зрения их количества, происходят из пещер северо-западного и юго-восточного побережья острова. Возможно, это отчасти обусловлено близостью этих мест раскопок к известным культурным центрам — таким, как Палермо, Катанья, Сиракузы, — где в начале XX века среди высших классов возник интерес к доисторическому периоду острова. Археологи, проводившие эти раскопки, недооценили другие регионы острова.

Статистические исследования Жоржа Лапласа позволили прийти к выводу о том, что происхождение верхнего палеолита на Сиилии следует локализовать во времени начала развитой ориньякской индустрии (как, например, стоянка Фонтана-Нуова близ Марина-ди-Рагуза, it:Marina di Ragusa, которая датируется около 30000 лет назад). С его мнением согласен другой известный сицилийский археолог, Луиджи Бернабо Бреа. В Фонтана-Нуова каменные изделия напоминают более поздние изделия эпиграветтской культуры. Ударная поверхность ряда орудий позволяет судить об определённой архаичности их технологии, восходящей ещё к мустьерской культуре.

Важным отличием в том, что касается типологии, характерной для ориньяка, является отсутствие костяных наконечников с расщеплённым основанием, возможно, по той причине, что эти орудия больше не использовались (одна из причин, по которой Лаплас поддерживает позднюю датировку комплекса). Единственной находкой является небольшой цилиндр из известняка, эллиптического сечения с несколькими параллельными насечками, которые, вероятно, указывают на количество убитых животных.

Эпиграветтский горизонт

См. также: Эпиграветтская культура

Комплекс Фонтана-Нуова был интерпретирован в свете данных раскопок, проведенных достаточно давно, по причине чего его хронология весьма размыта. Значительная часть каменных изделий, обнаруженных при сицилийских раскопках, выглядят достаточно продвинутыми для верхнего палеолита, и должны быть связаны с мигрантами с Апеннинского полуострова.

В дополнение к наземной микрофауне, добычей человека были моллюски, которых он собирал не только на побережье, но и вдали от моря (Patella ferruginea,Patella cerulaea, Trochus). Хотя во времена мезолита основу рациона составляла охота, всё же предполагается, что в этот период возросли сбор моллюсков и рыбная ловля.

Группы людей эпиграветтской эпохи жили в пещерах. Их группы были достаточно стабильными — даже несмотря на отсутствие развитых технологий эксплуатации ресурсов, они жили в местах, богатых дичью, что позволяло поддерживать высокую для того времени численность населения. Оседлая деятельность, такая, как приготовление пищи, обработка кожи, дерева, кости и камня, возможно, также религиозные культы и погребения, происходили внутри пещер. Находки, связанные с этим периодом, также сконцентрированы в пещерах, однако только в одном месте, в заливе Кастелламмаре, обнаружена мастерская по обработке кремня.

Что касается небольших островов, окружавших Сицилию, то эпиграветтская культура добралась на них до Фавиньяна и Леванцо, в то время как прочие остались незаселёнными.

Лаплас предложил схему из трёх археологических горизонтов (facies):

• древний эпиграветт, представленный комплексом, раскопанным в начале XX века в нелокализованной зоне близ Каникаттини-Баньи, а также ряда раскопок в окрестностях Сиракуз и в пещере Нишеми, близ Палермо. В последней на стенах представлены высеченные зооморфные изображения;
• развитый эпиграветт, представленный пещерой Кала-ди-Дженовези (it:Cala dei Genovesi) на острове Леванцо и на внутренней части острова в убежище Сан-Коррадо близ Сиракуз;
• финальный эпиграветт, представленный пещерой Сан-Теодоро, пещерой Корруджи (близ Пакино), пещерой Манджипане и убежищем Кастелло в Термини-Имерезе.

Наскальные изображения из Кала-дей-Дженовези и Аддауры

См. также: it:Grotta del Genovese и Пещера Аддаура

Датировка наскальных изображений на Сицилии сталкивается с затруднениями, поскольку, за редкими исключениями, они обнаружены в отрыве от археологического контекста. В большинстве случаев археологам при датировке приходится опираться лишь на патину, которая покрывает изображения (однако она в большинстве случаев способна скорее подтвердить архаизм, чем указать на точную дату) или на содержание изображений.

Наиболее важными примерами изображений на Сицилии являются рисунки на стене пещеры Кала-дей-Дженовези и пещеры Аддаура. Пещера Дженовези (Черви) находится примерно в получасе ходьбы пешком на северо-запад от единственной расположенной на о. Леванцо деревни. Этот островок был когда-то соединён с Сицилией. Об этой длительной связи свидетельствует изобилие изображений на стенах пещеры: 32 фигуры, из которых 29 представляли животных, размер которых колебался от 15 до 20 см. Согласно радиоуглеродному методу они датируются X тыс. до н. э.

На стенах пещеры Аддаура, в нескольких километрах от Палермо, представлены изображения как животных, так и людей. Наиболее древняя из сохранившихся групп нанесена лёгкими штрихами. Поверх этой группы нарисована другая, выполненная более глубокими насечками. Третья группа, также нанесённая глубокими насечками, состоит из небольшого числа людей, выполненных упрощёнными штрихами, что, вероятно, отражает упадок данной традиции изобразительного искусства. Вторая группа является наиболее интересной, прежде всего потому, что она изображает повседневную человеческую деятельность, что было редким для палеолитического искусства. Все эти рисунки относятся к эпохе верхнего палеолита. Возможно, что они были выполнены в то же время, что и таранная кость, которую обнаружила при раскопках Джоле Бовио Маркони (it:Jole Bovio Marconi), а значит, относятся к развитому эпиграветтскому горизонту, хотя это и нельзя утверждать с определённостью.

Мезолит

См. также: Бореальный период

Мезолит («средний каменный век») — термин, обозначающий в археологии постплейстоценовый период развития человека, лишившегося мегафауны и вынужденного приспосабливаться к менее благоприятным условиям жизни. При мезолите появились отдельные достижения, характерные для неолита, однако человек ещё не перешёл к неолитическому образу жизни и производства, для которого были характерны преобладание земледелия и скотоводства). Мезолитический образ жизни основывался на охоте, рыбной ловле и собирательстве. В связи с исчезновением крупной фауны добыча охотников стала более скудной.

Микролитизм мезолита характеризуется сильным геометрическим акцентом. Хотя это не всегда очевидно, предполагается, что в эпоху мезолита люди из пещер стали переселяться на открытые пространства: центрами жизни людей стали водоёмы, образовавшиеся в результате таяния льда. В целом термин «мезолит» обозначает каменную индустрию, являющуюся дальнейшим развитием каменных изделий охотников и собирателей верхнего палеолита. Носители мезолитических культур адаптировали свои каменные орудия к изменившимся климатическим условиям (в центральной и северной Европе ледники уступили место большим озёрам, болотам и тундрам, которые, в свою очередь, довольно скоро сменились лесами), однако эти изменения не привели ещё пока к возникновению земледелия, как это было на Ближнем Востоке. В Италии указанная смена климата была, вне сомнения, менее чувствительной, чем в остальной Европе. Также и по этой причине оказывается непросто отделить мезолит от эпипалеолита в контексте Сицилии: только в некоторых пещерах (Корруджи, Уццо (it:grotta dell'Uzzo близ Эриче) и Кала-деи-Дженовези) можно с уверенностью установить наличие этой культурной стадии.

Каменные изделия сицилийского мезолитического горизонта изготавливались почти исключительно из кремня, с многочисленными зазубринами. В общем археологическом контексте с ними встречаются также костяные наконечники и лопатки, а также украшения (например, из зубов оленя).

Следует отметить, что классификация мезолитических находок на Сицилии ещё далека от завершения в связи с тем, что сам термин «мезолит» в археологии был введен относительно недавно, тем более в применении к археологическому контексту Италии.

Сицилийский мезолитический горизонт характеризуется также изменениями в изобразительном искусстве: от натурализма верхнепалеолитических изображений в Леванцо и Аддауре к схематизму.

Что касается погребений, то к мезолиту следует отнести погребения в Уццо и Моларе (Конка д'Оро близ Палермо). В захоронение засыпали слой жёлтой охры, на который помещали одного или двух людей. Затем яму покрывали камнями. Ориентация тел не была определённой, погребальные дары отсутствовали, если не считать редких оленьих зубов или нескольких красиво обработанных камней. Сицилийские мезолитические погребения, таким образом, отличаются от европейских мезолитических погребений наличием лишь небольшого числа украшений (раковины с отверстиями, зубы и камни).

Неолит

Систематические раскопки, проводившиеся с 1950 г. на Липари, выявили важные стратифицированные свидетельства всех культур, которые начиная с неолита (VI тыс. до н. э.) колонизировали остров. Здесь также существовал центр производства обсидиана и керамики. Достаточно важными являются руины неолитического поселения на мысу Капо-Грациано в Филикуди.

На Пантеллерии обнаружены многочисленные башни, циклопические стены и гробницы. Их строителями был народ сесиоты, предположительно относившийся к «народам моря», который превратил остров в коммерческий центр, откуда экспортировался обсидиан, пользовавшийся большим спросом для изготовления режущих орудий во всём Средиземноморье.

В Устике в конце 1970-х гг. капуцинский монах по имени Семинара обнаружил торговое поселение той же эпохи, через которое происходили поставки обсидиана.

Укреплённое поселение с храмом и некрополем был обнаружено близ Энны на берегу озера Пергуза. Здесь же около 8000 г. до н. э. впервые началась культивация масличного дерева.

Эпоха металлов

Энеолит

Относительно недавно в регионе Маркато на окраине Вальгуарнера-Каропепе в ходе археологических раскопок было обнаружено селение, основанное около IV тыс. до н. э. В нём также был обнаружен человеческий скелет и останки керамики, датируемые поздним бронзовым веком.

Бронзовый век

Данный раздел написан по материалам различных археологических трудов. Следует отметить, что в течение XX века археологическая датировка была существенно уточнена, поэтому более ранние авторы склоняются к «краткой» хронологии, а более поздние опираются на калиброванную «долгую» хронологию.

Между 1900 и 1800 г. до н. э. на остров вторгаются новые люди (сиканы?), которые смешиваются с автохтонным населением, известным как лестригоны. С их приходом начинается сицилийский бронзовый век. В 20 км к северу от современного г. Ното обнаружено важнейшее поселение того времени Кастеллуччо, типичное для фазы бронзового века между 1650 и 1250 гг. до н. э. По данному селению названа археологическая культура Кастеллуччо.

Исследования данной культуры позволили установить, благодаря наличию керамики эгейского типа, тесные связи с Мальтой в указанный период. На Панарее обнаружение селения Кала-Джунко с примерно 50 круглыми и овальными домами, в которых в целом могло проживать около 220 человек, является свидетельством торговли микенской культурой, что подтверждается обнаружением Тапсоса (территория современных коммун Наро, Милаццо, Филикуди, Панталика и Сиракузы).

Вторжения

Как сообщает Диодор Сицилийский, около XIV—XIII вв. до н. э. на Эолийские острова напали и заселили авзоны под предводительством Липара (по имени которого назван крупнейший остров архипелага, Липари). Археологические раскопки подтверждают тот факт, что начиная с 1270 г. до н. э. в поселениях Эолийских островов наблюдаются следы внезапных нападений и разрушений. После этого жизнь возобновляется в зоне современного Липарского замка, однако теперь образ жизни, орудия, посуда и типы поселений уже иные, чем раньше, и во многом схожие с тем, что археологи находят в континентальной Италии.

Примерно в середине XIII в. до н. э. (устаревшая датировка?) на остров прибыли сиканы, которые, согласно Фукидиду, происходили с Иберского полуострова, откуда их изгнали лигуры (предание о сиканах напоминает аналогичную историю миграции баларов на Сардинию). Сиканы разгромили местных автохтонов гигантской расы, которых Фукидид называл «циклопы» и «лестригоны». Сиканы обосновались главным образом в центральной и юго-западной зоне Сицилии. Следами пребывания сиканов являются камерные гробницы некрополя Кальтабеллотта, находки тёмной керамики с тиснёным орнаментом и знаками древнего культа Матери земли в долине реки Платани в окрестностях древнего города Камика, столицы сиканов. Вторгшиеся на остров вскоре после этого элимцы, основавшие города Сегеста и Эриче, вытеснили сиканов вглубь острова.

В конце бронзового века микенцы, в результате политико-экономического кризиса, сходят со средиземноморской сцены. Вместо них с севера приходят другие народы. Гелланик Митиленский сообщает о приходе сикулов и авзонов, спасавшихся от нашествия энотров около 1260 г. до н. э. В частности, среди вторженцев были сикулы, народ латино-фалискской языковой подгруппы, привёз с собой на остров использование лошади и культ предков.

Железный век

Железный век на Сицилии начинается около 1200—1100 гг. до н. э. Предметы этого периода найдены в Барчеллона-Поццо-ди-Готто, Монте-Финоккито, Сант’Анджело-Муксаро. В период XIII—VIII веков до н. э., до прибытия на остров греков, остров был разделён между несколькими народами: сиканы (неиндоевропейский народ), элимцы (по-видимому, инодевропейские вторженцы), сикулы (народ, близкий по языку италийским народам). Между XI и X веками до н. э. на остров проникают финикийцы, которые основали Солунт, Мотию, Палермо и Лилибей.

Греческие свидетельства об аборигенах

В VII в. до н. э. на Сицилии поселились греки. Хотя к тому времени у них уже был алфавит на основе финикийского, они ещё не имели привычки вести хроники событий. Фукидид указывает, что греческие колонисты столкнулись на восточном побережье с сикулами, а на западном — с сиканами. Свидетельство Фукидида является наиболее древним источником по истории острова; Фукидид ссылается на трактат Антиоха Сиракузского «История Сицилии», написанный в 424 г. до н. э. Источник Фукидида, однако, в значительной степени ненадёжен: со времён Гомера и Гесиода Сицилия считалась мифическим и неисследованным местом на дальнем западе, которое населяли чудовища, и Фукидид вслед за Антиохом, жившим полтысячелетия спустя, также повторяет их рассказы о циклопах и лестригонах.

Литература

• Luigi Bernabò Brea, La Sicilia prima dei Greci, Il Saggiatore, Milano, 1958
• Santi Correnti, Breve storia della Sicilia, T.E. Newton, ISBN 88-7983-511-4
• Margaret Guido, Guida archeologica della Sicilia [1967], Sellerio, Palermo, 1983
• Salvatore Spoto, Sicilia antica, 2002 Newton Compton Ed., ISBN 88-8289-750-8
• R. Vaufrey, Le Paléolithique italien, Archives de l’Institut de Paléontologie Humaine, Mémoires, 3, Parigi, 1928

См. также

• Доисторическая Италия
• Доисторическая Мальта
• Великая Греция
• Сикулы, сиканы, элимцы — древнейшие известные народы Сицилии

Отрывок, характеризующий Доисторическая Сицилия

– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.