Добровольческая армия в Харькове

История Харькова Харьков · Герб · Флаг XVII—XVIII века Харько · Происхождение названия · Крепость · Казацкий полк · Наместничество · Губернаторство · Коллегиум XIX — начало XX веков Губерния · Университет · Политехнический институт · Крушение царского поезда · Русское собрание · Городская дума В годы Гражданской войны Советы · ДКР · Немцы и Гетманат · ГубЧК · Генерал Харьков · Армия Деникина · ОСВАГ · Область ВСЮР · Городская дума при Деникине В годы Великой Отечественной войны 1941 · 1942 · 1943 · Оккупация · Освобождение Харьков в советское время Первая столица · Казни польских офицеров (1940) · Падение Ан-10 (1972) История культуры Литература · Музыка · Кино · Наука и образование · Религия · Филателия · «Металлист» · Зоопарк Военная история Уланский полк · 3-й Корниловский полк · Военный округ · Т-34 История транспорта Конка · Трамвай · Троллейбус · Метрополитен · Ж/д · Детская ж/д · Речной транспорт Известные харьковчане Архитекторы · Профессора Университета · Почётные граждане · Уроженцы Харьковский Портал Проект «Харьков»

Добровольческая армия в Харькове — комплекс событий в истории Харькова в годы Гражданской войны, связанных с пребыванием в городе Харькове основных сил, резервов, формирующихся частей, а также штабов и тыловых учреждений Добровольческой армии в период с 24 июня по 12 декабря 1919 года.

Взятие Харькова дроздовцами и вступление Добровольческой армии в город

Ко второй половине июня 1919 года основные силы Добровольческой армии под командованием генерала В. З. Май-Маевского вплотную приблизились к Харькову, занятому Красной армией, и начали готовиться к штурму. Основное наступление на город развивалось силами 1-го Армейского корпуса генерала А. П. Кутепова с юга и юго-востока. С 20 июня на подступах к городу завязались бои у железнодорожной станций Лосево, а затем в районе Паровозостроительного завода (нынешнего завода им. Малышева). В это же время силы красных заняли оборону у станции Основа, несколько атак белых на станцию оказались отбиты. Большие потери понёс сводно-стрелковый полк Добровольческой армии.

Решающую роль в прорыве обороны Харькова сыграли Дроздовские части 1-го Армейского корпуса под командованием полковника А. В. Туркула, переброшенные под Харьков по железной дороге из района Изюма и Балаклеи. Высадившись 23 июня 1919 года из вагонов за несколько километров до крупной узловой станции Основа, дроздовцы 24 июня с утра атаковали позиции красных у станции, опрокинули их, и преследуя отступающих по железнодорожной ветке до станции Харьков-Левада, перешли реку Харьков по деревянному мосту у харьковской электрической станции. Перейдя мост, силы белых вошли в центральную часть города по улице Кузнечной. Наиболее ожесточённое сопротивление вступающим в город дроздовцам оказал на центральных улицах города красный броневик «Товарищ Артём» (командир — Е. Станкевич). Броневик был забросан гранатами, а его экипаж, состоявший из 4-х матросов, покинув машину, попытался скрыться, но был пойман дроздовцами и тут же в присутствии народа расстрелян на Николаевской площади у стены Харьковской городской думы (нынешнего городского совета). В советское и нынешнее время память экипажа броневика отмечена мемориальной доской на здании горсовета.

В экстренном выпуске харьковской газеты «Новая Россия» от 25 июня 1919 года писалось следующее о событиях предыдущего дня, 24 июня:

К 9 часам центр города был уже занят войсками Добровольческой Армии. Дальнейшему их продвижению было оказано сопротивление большевиками, засевшими на Холодной горе, где ими были установлены орудия и скрыты в зелени горы пулемёты. После недолгой перестрелки добровольцы орудийным огнём заставили замолчать батареи красноармейцев и шаг за шагом под пулемётным и ружейным огнём очистили гору от последних отрядов большевиков. Остатки красной армии отступили по Григоровскому шоссе, так как все железнодорожные пути были перерезаны ещё утром. Этим объясняется и поспешность, с которой запоздавшие комиссары покидали днём в автомобилях Харьков.

Население города оказало вступившим войскам самый радушный приём. Вступающих засыпали цветами и встречали овациями. До поздней ночи на улицах толпился народ, обсуждая события.

Основные силы Добровольческой армии вступили в город на следующее утро, 25 июня 1919 года, по открытому дроздовцами пути и высадились на Южном вокзале, захватив попутно после короткой стычки оставленные красными на вокзале бронепоезда и бронеплощадки. Затем войска проследовали парадным маршем в сторону центра города по улице Екатеринославской (нынешний Полтавский Шлях). Во главе войск шёл командир дроздовцев генерал В. К. Витковский.

Существенную роль во взятии Харькова белыми сыграл рейд Терской дивизии генерала С. М. Топоркова по тылам Красной Армии. Терская дивизия взяла 15 июня 1919 года Купянск, и затем, обойдя Харьков с севера и северо-запада, отрезала сообщения харьковской группы большевиков на Ворожбу и Брянск и уничтожила несколько эшелонов подходивших подкреплений, захватив в плен большую группу комиссаров. Дивизия вышла к 21 июня на Белгородское шоссе в районе современного Лесопарка и неожиданно попыталась атаковать Харьков с севера. Но, под натиском броневиков красных она вынуждена была отступить на север, потеряв часть артиллерии и обозного имущества, в районе сел Должик и Золочев сойти в сторону с основной дороги и пропустить мимо себя большие массы советских сил, которые отступали из города на север.

Поход на Москву. Июнь-октябрь 1919 года

Первые дни

25 июня 1919 года в Харьков на собственном штабном поезде прибыл командующий Добровольческой армией генерал В. З. Май-Маевский, который вступил в должность главноначальствующего в Харьковской области. Его штаб-квартира расположилась в доме Дворянского собрания.

28 июня Харьков посетил А. И. Деникин, в честь его прибытия состоялся парад. После парада Деникин присутствовал на торжественном молебне, посвящённом освобождению города, на площади перед Никольским собором. Жители города и депутации городских общественных организаций преподнесли Главнокомандующему хлеб-соль на специальном блюде, которое сейчас хранится в Центральном музее Вооружённых Сил.

Запись добровольцев в армию

Со вступлением Добровольческой армии в Харьков началась запись добровольцев в армию. Большевистская газета «Известия» сообщает, что уже первый день записи дал 1500 человек добровольцев. Буквально за несколько дней их число возросло до 10 000 человек. Историк Ю. Рябуха отмечает, что многие из рабочих Харькова записались в Добровольческую армию. Кроме них записывались юнкера, офицеры, студенты, представители буржуазии, интеллигенция. Белую армию поддерживала и большая группа милиционеров Харькова (около 260 человек), которая присоединилась к ней в городе.

Корниловец М. Н. Левитов пишет следующее:

В Харькове, когда полк [2-й Корниловский — прим.] прибыл на фронт к нам влилось столько офицеров, что взводы 1-й офицерской роты разбухли до 80 человек. Много офицеров было из народных учителей, землемеров Харьковской землеустроительной комиссии, артистов театра Корш, студентов, техников, служащих земских управ, учителей городских училищ, семинаристов.

Харьков существенно увеличил размеры Добровольческой армии. А. Деникин пишет, что если 18 мая во время боев в Каменноугольном районе армия насчитывала 9 600 бойцов, то к 3 июля, через неделю после взятия Харькова и пополнения армии горожанами и добровольцами, её численность, несмотря на боевые потери и потери от болезней, возросла до 26 000 бойцов.

Мобилизации

В начале июля 1919 года командир 1-го Армейского корпуса генерал А. Кутепов объявил в Харьковской области приказ, согласно которому мобилизации подлежали: штаб-офицеры до 50-летнего возраста, обер-офицеры, юнкера, подпрапорщики, сверхсрочные, унтер-офицеры, вольноопределяющиеся 1-го и 2-го разрядов до 43 лет, занимавшиеся хлебопашеством до 24 лет, учащиеся, сверстники каких призваны на военную службу и прочие граждане, в том числе преподаватели до 35-летнего возраста. Мобилизации подлежали также все пленные красноармейцы, не состоявшие в большевистской партии и служившие в Красной армии бывшие офицеры, не являющиеся коммунистами. Для усиления Добровольческой армии в Харьковской области белогвардейцы проводили мобилизации среди рабочих харьковских заводов, которых отправляли на разные участки фронта, в первую очередь на богодуховский фронт.

Прибытие Главнокомандующего и высших чинов ВСЮР в Харьков 5 июля

5 июля 1919 года по случаю приезда в Харьков главнокомандующего ВСЮР генерала А. И. Деникина в городе был организован ещё один парад добровольческих частей. Генерал Б. А. Штейфон, организовавший летом 1918 года харьковский центр вербовки офицеров в Добровольческую армию, покинувший город в сентябре 1918 года, и находившийся с апреля 1919 года в кадровом составе Добровольческой армии, командовал этим парадом. События парада он описывает следующим образом:

К 10 часам утра на Соборную (нынешнюю Университетскую) площадь стали стягиваться участвовавшие в параде части. С оркестрами, подтянутые, одетые во все лучшее и форменное. На правом фланге стали дроздовцы в своей красочной форме. Далее, загибая фронтом на Николаевскую площадь, выстроились белозерцы. Они имели стальные каски, захваченные в большевистских складах, и это однообразие головных уборов придавало полку воинственный и строевой вид. За Белозерским полком тянулись орудия дроздовской артиллерии и броневики. Ещё дальше — Кубанская казачья дивизия в конном строю.

Все улицы, выходящие к району парада, были заполнены толпами народа. Окна громадного здания присутственных мест, выходящие на Соборную площадь, являли пеструю, яркую картину дамских лиц и костюмов. Настроение и войск, и зрителей было приподнятое, праздничное.

На Павловской площади при большом стечении народа Деникин объявил жителям города, что 3 июля отдал приказ войскам наступать на Москву. Затем Главнокомандующий посетил спектакль в городском драматическом театре.

Формирование новых войск в городе

Дроздовцы

Штаб дроздовцев обосновался в здании гостиницы Метрополь на Николаевской площади. После выступления дроздовских частей из города на фронт там расположилась Военная комендатура.

Генерал Борис Штейфон, занимавшийся формированием частей в Харькове в июне-июле 1919 года, так описывал этот процесс на примере Белозёрского полка, 3-й (дроздовской) дивизии:

Прием добровольцев протекал без признаков какой-либо системы. Каждая часть образовывала своё вербовочное бюро, которое и принимало всех желающих без лишних формальностей. Выбор части зависел исключительно от желания поступающих, причем это желание являлось зачастую следствием чисто внешних впечатлений. Одних соблазняла нарядная форма дроздовцев, у других оказывались знакомые в артиллерии. Убежден, например, что большое число добровольцев, записавшихся в Белозерский полк, объясняется главным образом тем обстоятельством, что на параде в день приезда главнокомандующего белозерцы произвели впечатление своими касками. Что же касается офицеров, то, насколько я мог судить, их привлекал Белозерский полк, как полк прежней императорской армии.

Корниловцы

(Основная статья 3-й Корниловский ударный полк)

30 июля 1919 года в Харьков на перегруппировку прибыл 2-й Корниловский ударный полк, разместившийся в казармах Тамбовского полка. Полк простоял в городе до 4 августа, а затем выдвинулся на фронт в район станции Томаровка (нынешняя Белгородская область).

2 августа в город также был отведён с фронта для восстановления понесший значительные потери 1-й Корниловский ударный полк. 3 августа состоялся совместный парад 1-го и 2-го Корниловских полков, который принимали генерал В. З. Май-Маевский и командир 1-го Армейского корпуса генерал А. П. Кутепов.

Из Харькова берет начало 3-й Корниловский ударный полк, который был сформирован в городе 27 августа 1919 года на базе офицерских кадров при участии учебной команды 1-го Корниловского ударного полка и 1-й офицерской имени генерала Корнилова роты. В состав полка кроме офицеров вошла также группа добровольцев из числа рабочих Паровозостроительного завода численностью около 300 человек. Полк во время пребывания в Харькове квартировался на Змиевских казармах, располагавшихся в районе нынешней станции метро «Проспект Гагарина». Позднее этот полк, отправившись на фронт в составе около 1900 штыков, окажется полностью разбитым советскими войсками 19 декабря 1919 года в лесах севернее Змиёва при отступлении, что в нескольких километрах от Харькова. В полку останется 86 человек личного состава.

Марковцы

Марковские части формировались в Харькове на Москалёвке в казармах бывшего Пензенского полка. 14 сентября 1919 года, в Харьков прибыла группа из 60-70 офицеров-марковцев во главе с полковником Наумовым для формирования 2-го Марковского полка. Особых успехов добиться не удалось, штаб армии не выделял необходимого, и часть формировалась по остаточному принципу. 20 сентября Добровольческой армией был взят Курск, и марковские части из Харькова перебазировались туда 25 сентября, где и начали усиленно формировать полк.

Другие

В Харькове формировались также некоторые бронепоездные части Добровольческой армии, а также автоброневые дивизионы.

В месяцы отступления. Октябрь-декабрь 1919 года

В октябре 1919 года ситуация на фронте переломилась. Армии Вооруженных сил Юга России под натиском сил РККА начали отходить на Юг. Харьков постепенно снова начал превращаться в прифронтовой город. Формирование новых частей тормозилось, войска неохотно отправлялись на фронт, предпочитая оставаться в уютном тылу. Вербовка новых добровольцев становилась все более неэффективной. Подполковник В. Е. Павлов, и.о командира 3-го марковского полка так описывает увиденную обстановку в городе в начале декабря 1919 года:

В Харькове собралась группа в 20-30 марковцев, возвращавшихся из отпусков, командировок, госпиталей. Разговоры о положении на фронте и в тылу. Тревога за фронт, за свои части, тревога и от все усиливающегося зелёного движения в тылу.

Отступление Добровольческой армии из Харькова

Эвакуация штабов и учреждений

Главный редактор харьковской газеты «Новая Россия», профессор Харьковского университета и общественный деятель В. Х. Даватц, в январе 1920 года, будучи в Ростове, так описывает ситуацию в городе в момент отъезда:

А ведь почти только месяц тому назад [Даватц эвакуировался из Харькова 25 ноября 1919 года — прим.] я сидел в качестве члена Управы в Харькове, который судорожно сжимался от наступающих красных. Встречались, говорили, что-то делали, что-то подписывали, а сами думали: как уехать? как бы не застрять в этой сутолоке «разгрузки».

Штаб Добровольческой армии во главе с В. З. Май-Маевским эвакуировался из города 10 декабря. Как пишет П. Н. Врангель, с оставлением штабом харьковского телефонного узла нарушилась связь между частями. В последние 2 дня перед оставлением Харьков эвакуация происходила хаотически, не функционировал городской транспорт, нарушилось железнодорожное сообщение. Усложняли ситуацию попытки восстаний в городе, предпринимаемых большевистским подпольем.

Попытки организации обороны

Харьков в декабре 1919 года от наступающих частей РККА обороняли силы Добровольческого (1-го Армейского) корпуса генерала А. П. Кутепова. Основное сопротивление отступающие части ВСЮР оказывали северо-восточнее города. При отступлении сил Белого движения из Харькова 6-12 декабря город крупными силами не оборонялся и был отдан практически без боя. Некоторые отступающие части делали попытки осуществлять только локальное сопротивление.

Алексеевцы и марковцы

Алексеевские части, отступая, в Харьков не попали, обогнув его с востока. Марковские части при отступлении с севера в середине декабря 1919 года прошли преимущественно восточнее города, через село Рогань. Часть войск марковской пехотной дивизии под прикрытием бронепоезда «Грозный» была вывезена из города в ночь с 11 на 12 декабря эшелонами с Южного вокзала в сторону Изюма.

Корниловцы

Корниловцы отступали через центральные районы Харькова.

Маршрут пути 1-го Корниловского ударного полка через город при отступлении в деталях не сохранился. Будучи наиболее ослабленным боевыми потерями, полк действовал в целом в составе Корниловской дивизии.

7 декабря 1919 года в Харькове выгрузился отступивший из Белгорода 2-й Корниловский ударный полк. С 7 по 11 декабря в полку шли усиленные занятия и разбивка по ротам. Его командир полковник Пашкевич прибыл в город 4 декабря и сумел набрать в городе для своего подразделения 300 человек пополнения. 12 декабря полк через Безлюдовку отступил на юг от Харькова.

Утром 12 декабря в Харьков со стороны села Липцы вошёл также отступающий 3-й Корниловский ударный полк. Заняв восточную часть города, он выставил сторожевое охранение в городе, прикрывая отходящие части. Около 15 часов того же дня полк оставил город, и отошёл по Чугуевскому шоссе в хутор Залкин, где и заночевал. 13 декабря полк вышел в сторону Рогани, далее на село Старая Покровка и покинул территорию современного Харькова.

Дроздовцы

Дроздовские части отступали последними западнее Харькова, в основном через Люботин на Мерефу.В Мерефе основные дроздовские силы, встретились с Самурским и 2-м Дроздовским конным полками, а также конной дивизией И. Г. Барбовича, 13 декабря попали в окружение красных и пробивались из окружения с боем.

Итог

12 декабря 1919 года в Харьков вошли войска РККА и период пребывания Добровольческой армии в городе завершился.

Источники и примечания

• Коловрат Ю. А. «Образование Харьковской области и белогвардейской администрации в 1919 году.» Диссертация (автореферат), Х, ХНУ, 2006

См. также

• Добровольческая армия
• Харьков в годы Гражданской войны
• Харьковская область (ВСЮР)
• Харьковская операция (июнь 1919)
• 3-й Корниловский ударный полк
• Категория:Изображения:Добровольческая армия в Харькове
• Григоров, Борис Васильевич

Отрывок, характеризующий Добровольческая армия в Харькове

Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»