Добруджа

Добру́джа (рум. Dobrogea, болг. Добруджа, тур. Dobruca) — историческая область на севере Балканского полуострова, на территории современных Румынии и Болгарии. В конце XIX — начале XX века Добруджа, стратегически расположенная близ важной дельты Дуная, стала объектом яростных территориальных споров между Российской империей, Османской империей, Румынией с центра и Болгарией на юге (регион Южная Добруджа).

География

Историческая Добруджа состоит из Северной Добруджи, являющейся в настоящее время частью Румынии, и Южной Добруджи — частью Болгарии. Румынская Добруджа расположена между нижним Дунаем и Чёрным морем и включает дельту Дуная и румынское побережье Чёрного моря (болгарская часть Добруджи включает самую северную часть болгарского побережья Чёрного моря). На гербе Румынии Добруджа представлена в виде дельфина.

Румынская Добруджа включает уезды (жудецы) Констанца и Тулча. Главные города — Констанца, Тулча, Меджидия (Medgidia) и Мангалия (Mangalia). Болгарская часть включает область Добрич и части областей Силистра и Варна. Главные города — Добрич и Силистра.

За исключением дельты Дуная — болотистого региона на северо-востоке области, рельеф Добруджи холмист, со средними высотами 200—300 м. Высшая точка — пик Цуцуяту/Гречь (467 м) в горном массиве Мэчин. Плато Добруджа занимает большую часть румынской части Добруджи, в болгарской части находится и плато Лудогорье (Лудогорие). Озеро Сютгёль — одно из важнейших озёр этого региона.

История

В древности Добруджа была известна как Малая Скифия. К югу от излучины Дуная, в частности, царствовал знаменитый скифский вождь Атей.

Первое Болгарское царство

Добруджа является первой задунайской областью узов (огузов). Здесь, в дельте Дуная, в 680 году началась война узов с Византийской империей, итогом которой стало расширение государства узов за Дунай, согласно заключённому с империей в 681 году мирному договору.

В X веке киевский князь Святослав Игоревич напал на Болгарию и взял Преслав — столицу государства. Он заключил союз с князем Борисом ІІ, который формально остался на троне. Святослав намеревался перенести столицу из Киева в Преслав, но это угрожало Византии, и император Иоанн Цимисхий предпринял поход против русов и узов. Главная битва состоялась у стен Преслава, где он победил болгарские войска, взял город, а царя Бориса ІІ увёл в плен. Святослав не хотел покидать Добруджу и сделал добруджанский город Силистра на берегу Дуная центром своей обороны. Цимисхий долго и безуспешно штурмовал Силистру, и после длительной полной блокады киевский князь был вынужден отозвать свои войска и вернуться домой. Вследствие этого нашествия Болгария, несмотря на полувековую борьбу царя Самуила, попала под византийское владычество на 167 лет.

Второе Болгарское царство

Добруджа была освобождена от византийского владычества во время восстания братьев Ивана, Петра и Калояна в 1185—1186 годах и власть Болгарии была восстановлена. Во время Второго Болгарского царства на территории Добруджи жили узы (огузы), половцы (куманы), протоболгары, печенеги (все эти 4 народа считаются предками современных гагаузов), татары, яси, другие тюркоязычные народы, а также русы, греки, итальянцы.

Поздний период

Хотя Добруджа была частью Болгарского государства, в ней было сильно влияние татар. Известно, что в 1259 византийский император Михаил VIII Палеолог поддержал сельджукского султана Изаддина Кейкабуса в переселении группы турок-сельджуков из Анатолии. Впоследствии большая часть сельджуков вернулась в Анатолию.

Добруджанский деспотат

Около 1325 года северо-восточная часть Болгарии вышла из-под контроля центральной власти и стала самостоятельным княжеством узов (огузов) со столицей в Карвуне (ныне Балчик) во главе с князем Балык. Это княжество, по сути, являлось первым государственным образованием нынешних гагаузов, которое в дальнейшем расширило границы и получило название Добруджанский деспотата. Данное наименование происходит от узского произношения имени правителя Добротицы — сына Балыка. Деспотат занимал территорию вдоль побережья примерно от Балканских гор до дельты Дуная. Добротица (правил 1347—1386; начиная с 1357 пользовался титулом «деспот») добился полной независимости княжества и перенёс его столицу в Калиакру.

Добротица создает маленький военный флот из 14 галер. При помощи него он ведет успешные военные действия против Генуэзского княжества, а также совершает «рейды» против византийских кораблей, которые однако расцениваются противниками как пиратство. С Венецианской республикой он поддерживает союзные отношения.

После смерти Добротицы (около 1385—1386) на престол взошёл его сын Иванко, которому пришлось стать вассалом правителя Османской Империи султана Мурада I, осадившего новую столицу Добруджи Варну, и подписать мир с Генуэзским княжеством.

Однако после поражения небольшого турецкого войска от валашского воеводы Мирчи Старого, ссылаясь на то, что ни тырновский царь Иван Шишман, ни Иванко не выслали войско, как вассалы, султан Мурад I, отправляет большое войско и Добруджанский деспотат прекращает своё существование, войдя в состав Османской Империи. Согласно легенде, крепость Калиакра на одноименном мысе пала последней.

В конце XIX и в начале XX века, в результате освобождения балканских народов от Османской Империи, болгарский и румынский народы с помощью России не только восстановили свою государственность, но и поглотили, разделив между собой, соседнюю Добруджу. Таким образом, гагаузский народ, являвшийся до XX века титульной нацией на территории исторической Добруджи, не только не восстановил свою государственность, но впоследствии был ассимилирован в румын на территории Румынии и в болгар на территории Болгарии.

От окончательной ассимиляции добруджанских гагаузов спасло то, что небольшая часть гагаузских крестьян переселилась в начале XIX на территорию Буджака (Бессарабии).

Возникновение русских и украинских поселений

Возникновение русских поселений в Добрудже в османский период представляло два параллельных течения: переселение русских раскольников и движение за Дунай жителей Украины. Первыми явились в Добруджу в 1740—1741 гг. бывшие донские казаки, которые после подавления Булавинского восстания под предводительством сподвижника Кондратия Булавина атамана Игната Некрасова удалились на Кубань, где они стали известны под именем игнат-казаков, или некрасовцев. В царствование Екатерины II, когда Гудович взял Анапу, почти все игнат-казаки вынуждены были перебраться в Турцию.

Порта поселила часть некрасовцев в сёлах (Дунавец и Сарикёй), часть — около Самсула и Кара-Бурну, предоставила им свободу от податей и повинностей, собственный суд и расправу, с обязательством воевать с Россией.

Вскоре начались столкновения некрасовцев с запорожцами, которые, после окончательного разорения Сечи на Днепре в 1775 году, в количестве около 5 000 человек переселились в дельту Дуная.

В 1785 году по приглашению австрийского правительства они передвинулись вверх по Дунаю на Военную границу, но, по прошествии очень короткого времени, вышли оттуда и основали свой кош в Сейменах, на Дунае, в пределах Турции, между Силистрией и Гирсовой.

Они приняли участие в Русско-турецкой войне 1806—1812 на стороне Турции в 1809 году в гарнизоне крепости Рущука. В мирное время занимались рыболовством, спускаясь к устьям Дуная. При этом происходили столкновения с некрасовцами, которые окончились походом запорожцев против некрасовцев, поражением последних, взятием запорожцами их укрепленного пункта — Дунавца — и переселением туда в 1814 г. запорожского коша из Сеймен. Турецкое правительство перевело некрасовцев в Малую Азию, но часть их осталась на западном берегу лимана Разина и в долине р. Славы.

Около этого времени в Добруджу переселились казаки, прежде жившие в Самсуле и в Кара-Бурну. Также в Добруджу постоянно прибывали русские старообрядцы, но уже не казаки, а мужики. Некрасовцы принимали их в своё общество, и когда в Сарикёй стало тесно, то образовались несколько новых селений. Новопришельцы назывались казаками, тоже не платили податей и обязаны были ходить на войну, что они исполнили в Русско-турецкую войну 1828—1829 годов под предводительством собственных атаманов.

Новые беглецы имели религиозные расхождения с Россией, но политической вражды к ней не питали. Вражды этой не могла поселить и агитация украинского эмигранта М. С. Чайковского (Садык-паши), который при содействии Турции хотел организовать в Добрудже казацкую силу для создания нового польско-казацкого государства. Необходимость воевать заодно с «басурманами» против русских ложилась на некрасовцев тяжёлым бременем. В 1864 г. им удалось освободиться от этой обязанности, причем они лишились своих исключительных прав.

Во время Русско-турецкой войны 1877—1878 прежние некрасовцы неоднократно имели случай проявлять свои симпатии к славянскому делу и к России.

Украинцы в Добрудже

Первоначально запорожцы пользовались теми же исключительными правами и несли ту же обязанность, что и некрасовцы. В 1817 году они участвовали в походе турецких войск против сербов, в 1821 году — против восстания Ипсиланти, но в 1828 году во время русско-турецкой войны кошевой Гладкий с единомышленниками переправился в Измаил и вернулся в подданство России. После этого Задунайская сечь была уничтожена, а оставшиеся запорожцы слились с прочей райей. Но ещё до выхода Гладкого вокруг Задунайской сечи образовалось из украинских выходцев такое же семейное и в основном земледельческое население, какое в своё время группировалось вокруг Днепровской сечи.

С уничтожением Задунайской сечи украинская колонизация Добруджи затихла года на 2—3, но затем возобновилась с ещё большей силой. Десятки тысяч людей, бродивших в 1830—40-х годах по Бессарабии и Новороссии и бежавших от крепостного права и рекрутчины, стремились за Дунай. Украинские поселения растянулись, начиная от моря, по дельте и по течению Дуная вверх почти до самой Силистрии, представляя собой острова среди разноплемённого населения.

В начале царствования Александра II с турецким правительством заключена была конвенция о переселении крымских татар и черкесов в Добруджу, с тем, что желающим возвратиться выходцам из Российской империи будут отведены земли в Крыму и на Кубани. Под влиянием этой вести и ожидавшейся отмены крепостного права началось обратное движение в Россию, которое было известно под именем «велика виходка».

Тем не менее, значительное большинство колонистов предпочло остаться на месте, а многие из переселившихся вернулись обратно.

В последней четверти XIX в. вновь было отмечено движение украинских переселенцев в Добруджу.

Добруджа после Русско-турецкой войны 1877—1878

В 1878 г., по Сан-Стефанскому мирному договору и по Берлинскому трактату Добруджа, входившая в состав болгарских земель, отошла от Турции к России, а Россией была уступлена Румынии в обмен за вновь присоединенную к России часть Бессарабии. В 1880 г. Добруджа была разделена на две области — Тулча и Констанца.

Выходцы из Российской империи в Добрудже в конце XIX века

Вполне украинскими селениями были: Мургуиль, оба Дунавца, Телица, Черкасская Слава, Старая Килия, Катирлез, Сатунов, Кара-Орман; в Тулче был широко распространен украинский язык. Руснаки в Добрудже сохранили народность и язык, а также переняли у некрасовцев обычай, согласно которому духовенство избирается самими прихожанами, иногда из лиц, не имеющих священного сана (посвящение производится греческим или румынским архиереем). Сохранялись украинские народные песни (не захватив событий, составляющих историю Задунайской сечи). Наибольшим изменениям подвергся малороссийский костюм, из которого сохранялись только чёрная или сивая шапка и шаровары, опущенные в высокие сапоги.

Казаки, ушедшие с Дона с Игнатом Некрасой, равно как и большинство позднейших русских переселенцев, были поповцы. Впоследствии они приняли белокриницкую иерархию и образовали две епархии, с епископами тульчинским и славским во главе; в Славе у них было два монастыря, или скита, мужской и женский. Всего поповцев-великоруссов в Добрудже свыше 1300 дворов.

Русские в Добрудже резко отделялись от украинцев и приняли участие в этногенезе липован (рум. lipoveni (в прошлом это слово было общим названием русских раскольников в регионе), тогда как украинцы приняли участие в этногенезе руснаков (рум. rusi). В конце XIX в. общее число руснаков в Добрудже превышало 10 000 чел.

Раздел Добруджи

• Бухарестский мирный договор 1913 года
• Крайовский мирный договор 1940

Литература

• Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: В 86 томах (82 т. и 4 доп.). — СПб.: 1890—1907.
• Очерк истории старообрядцев в Добрудже \\ Славянский Сборник, т. I, СПб., 1875.
• Кондратович Ф. Задунайская сечь по местным вспоминаниям и рассказам. Киев, 1883.
• Лопулеску, Русские колонии в Добрудже \\ Киевская Старина, 1889 г., № 1—3.
• Josef Sallanz (Hrsg.), Die Dobrudscha. Ethnische Minderheiten, Kulturlandschaft, Transformation; Ergebnisse eines Geländekurses des Instituts für Geographie der Universität Potsdam im Südosten Rumäniens. (= Praxis Kultur- und Sozialgeographie; 35). 2., durchges. Auflage, Universitätsverlag Potsdam, 2005.
• Josef Sallanz, Bedeutungswandel von Ethnizität unter dem Einfluss von Globalisierung. Die rumänische Dobrudscha als Beispiel. (= Potsdamer Geographische Forschungen; 26). Universitätsverlag Potsdam, 2007.

Отрывок, характеризующий Добруджа

– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.