Довидишковский договор
| Довидишковский договор | |
|---|---|
 | |
| Тип договора | Тайный договор |
| Дата подписания | 31 мая 1380 года |
| — место | Довидишки (местоположение неизвестно) |
| Стороны |  Винрих фон Книпроде  Ягайло
|
Довиди́шковский догово́р (лит. Dovydiškių sutartis) — тайное соглашение, подписанное 31 мая 1380 года между великим князем литовским Ягайло и великим магистром Тевтонского ордена Винрихом фон Книпроде. Договор был направлен против дяди Ягайло князя трокского Кейстута и в итоге стал одной из причин начала первой гражданской войны в Великом княжестве Литовском.
Исторический контекст
Соглашение было подписано вскоре после смерти великого князя Ольгерда, а в 1377 году Ольгерд объявил своим преемником сына Ягайло, а не своего брата и советника Кейстута. Кейстут и его сын Витовт признали титул Ягайло и поддерживали с ним дружеские отношения, даже когда его право на великокняжеский стол было оспорено старшим сыном Ольгерда Андреем Полоцким[1].
Зимой 1378 года Орден организовал крупную военную кампанию против Литвы. Крестоносцы дошли до Бреста и вышли к Припяти[2]. Ливонский орден вторгся в Упитскую землю. Очередная кампания угрожала столице Княжества — Вильне[1]. Кейстут предложил заключить перемирие и обменяться военнопленными. 29 сентября 1379 года в Троках было подписано десятилетнее перемирие[2]. Это было последнее соглашение, подписанное Ягайло и Кейстутом совместно[2]. Тем не менее, перемирие с Орденом гарантировало безопасность только христианским землям Великого княжества на юге и востоке, тогда как языческие территории на северо-западе оставались под угрозой со стороны крестоносцев[3]. В феврале 1380 года Ягайло без согласования с Кейстутом заключил пятимесячное перемирие с Ливонским орденом для защиты своих наследственных земель в Литве, а также Полоцка, только что отнятого у своего брата и конкурента Андрея Полоцкого.
Условия соглашения
Чтобы подписание договора осталось в тайне, крестоносцы в мае 1380 года организовали пятидневную охоту, на которую были приглашены Ягайло, его советник Войдило, а также Витовт с советником Иваном Гольшанским[4][5]. До сих пор неизвестно, знал ли о тайных переговорах, направленных против его отца, Витовт[5]. Со стороны Ордена присутствовали великий комтур Рюдигер фон Эльнер, комтур Эльбинга Ульрих фон Фрикке и фогт Диршау Альбрехт фон Люхтенберг[4].
Место подписания соглашения неизвестно. Название Давыдишки обнаружено только в хрониках Виганда фон Марбурга как Dowidisken. В самом же тексте соглашения упоминается название Daudiske (нем. Daudiske или Daudisken)[6]. Тем не менее, место с таким названием неизвестно ни в Литве, ни в Пруссии. Существует гипотеза, согласно которой соглашение было подписано где-то между Ковно и Инстербургом, или деревня, в которой подписывался договор, называлась Шаудинишки[5].
В целом, условия соглашения были запутанными и неоднозначными. Ягайло и Орден договорились о совместном ненападении. Согласно положениям договора, Ягайло соглашался не препятствовать Тевтонскому ордену воевать с Кейстутом и его детьми. Однако если оказание помощи Кейстуту было бы необходимым, чтобы избежать подозрений, это бы не являлось нарушением соглашения[7].
Основной причиной заключение соглашения со стороны Ягайло являлась гарантия нейтралитета Ордена в борьбе за власть между ним и князьями Андреем Полоцким, Дмитрием Брянским, и их союзником Дмитрием Донским. Накануне Куликовской битвы Ягайло, обезопасив западные границы Княжества, объединился с Золотой Ордой против Великого княжества Московского[1].
Некоторые историки считают, что инициатива заключения соглашения исходила от матери Ягайло Иулиании Тверской или от его советника Войдило[8]. Другие указывают на то, что Кейстуту было 80 лет и он решительно не принимал христианство, тогда как Ягайло было около 30-ти и он искал пути модернизации страны[9].
Последствия
В 1381 году крестоносцы вторглись в земли Кейстута — Трокское княжество и Жемайтию. Продвигаясь к Трокам, войско Ордена впервые использовало бомбарды[10]. Был разрушен Новый замок и взято в плен 3 000 человек[3]. После этого тевтонцы известили Кейстута о тайном договоре с Ягайло. Колеблясь, Кейстут решил посоветоваться с Витовтом, который заявил, что о подобном соглашении ему ничего не известно[3]. В конце 1381 года Кейстут решил выступить против Ягайло. Он обложил Вильну и провозгласил себя великим князем. Разразилась гражданская война, которая завершилась убийством Кейстута в Кревском замке и примирением Витовта и Ягайло в 1384 году.
Напишите отзыв о статье "Довидишковский договор"
Примечания
- ↑ 1 2 3 Kiaupa Z. Kiaupienė J., Kunevičius A. The History of Lithuania Before 1795 / English ed. — Vilnius: Lithuanian Institute of History, 2000. — pp. 124—126. — ISBN 9986-810-13-2.
- ↑ 1 2 3 Ivinskis Z. Vytauto jaunystė ir jo veikimas iki 1392 m. // Paulius Šležas. Vytautas Didysis. — Vilnius: Vyriausioji enciklopedijų redakcija, 1988. — pp. 7-32.
- ↑ 1 2 3 Ivinskis Z. Lietuvos istorija iki Vytauto Didžiojo mirties. — Rome: Lietuvių katalikų mokslo akademij, 1978. — pp. 271—273.
- ↑ 1 2 Kučinskas A. Kęstutis. — Vilnius: Mokslas, 1988. — pp. 164—165. — ISBN 5-420-00623-5.
- ↑ 1 2 3 Jonynas I. Dovydiškės sutartis // Vaclovas Biržiška. Lietuviškoji enciklopedija. — VI. — Kaunas: Spaudos Fondas, 1937. — pp. 1341—1344.
- ↑ Krumbholz R. Samaiten und der Deutsche Orden bis zum Frieden am Melnosee // Altpreussische Monatsschrift. — V. 26. — July — September 1889.
- ↑ Baranauskienė I. Kas buvo Kęstučio nužudymo organizatorius? // Naujasis židinys — aidai. — 5 (173). — May 2005 — pp. 180—186.
- ↑ Koncius J. B. Vytautas the Great, Grand Duke of Lithuania. — Miami: Franklin Press, 1964. — pp. 21-23.
- ↑ Jakštas J. Lithuania to World War I // Albertas Gerutis. Lithuania: 700 Years. translated by Algirdas Budreckis — 6th ed. — New York: Manyland Books, 1984. — pp. 57-58. — ISBN 0-87141-028-1.
- ↑ Christiansen E. The Northern Crusades. — London: Penguin Books, 1997. — pp. 164—165. — ISBN 0-14-026653-4.
Литература
- Гудавичюс Э. История Литвы с древнейших времен до 1569 года / Перевод Г. И. Ефромова. — Том I. — Москва: Фонд имени И. Д. Сытина, 2005. — ISBN 5-94953-029-2.
Отрывок, характеризующий Довидишковский договор
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
