Договор Оньяте

Оньяте договор — соглашение между испанской и австрийской линиями Габсбургов, урегулировавшее спорные вопросы наследования. Заключён в июне 1617 года. Назван по имени испанского посла в Вене графа Оньяте.

Достижению договорённости предшествовали длительные консультации, вызванные кризисом австрийской династии. Действующий император Священной Римской империи Матвей не имел детей. Испания настояла в 1611 году, что разветвление австрийской линии может быть произведено только с её обязательного согласия.

В 1613 году король Испании Филипп III сам заявил права на наследные земли Габсбургов в Центральной Европе — Венгрию и Богемию. Компромисс, устроивший всех, был достигнут стараниями посла Оньяте — горячего поборника единства католического лагеря. По условиям договора Филипп III отказывался от притязаний в пользу своего двоюродного брата — эрцгерцога Фердинанда Штирийского. Взамен Испании были обещаны территории по левому берегу Рейна в Эльзасе и Северной Италии (Пьомбино, Финоли). Для Испании этот район имел стратегическое значение, так как позволяли контролировать «испанскую дорогу» между владениями в Италии и Нидерландами.

Соглашение было заключено в условиях назревавшей европейской войны и стало важной шагом на пути консолидации дома Габсбургов.

Император Матвей подтвердил своё согласие на избрание Фердинанда. Причём в случае отсутствия у Фердинанда мужских наследников, права на Богемию (Чехию) и Венгрию вновь могли вернуться к Филиппу III. Формально подобное соглашение было оскорбительным нарушением существовавшего порядка, по которому Габсбурги в своих наследственных землях избирались сословиями. В данном же случае о правах подданных не было и речи. Габсбурги всё решили в семейном кругу, причём Филипп III в тексте договора назвал Богемию и Венгрию своим бенефицием, что выглядело так, как будто он распорядился ими как своей собственностью. Чешскому и венгерскому дворянству ничего не оставалось, как послушно одобрить навязанное решение. Более существенным, однако, было то обстоятельство, что Фердинанд Штирийский являлся ревностным католиком. Став королём, он повёл курс на контрреформацию. Это вызвало восстание в Богемии. Его кульминацией стала Пражская дефенестрация, ввергнувшая Европу в беспрецедентную по масштабам Тридцатилетнюю войну.

Отрывок, характеризующий Договор Оньяте

Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и изъезженной лесной дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во французской шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и гнедые, все казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и поводья – все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в седлах казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным водою колеям дороги.
Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге, потянулась в сторону и толканула его коленкой о дерево.
– Э, чег'т! – злобно вскрикнул Денисов и, оскаливая зубы, плетью раза три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей грязью. Денисов был не в духе: и от дождя и от голода (с утра никто ничего не ел), и главное оттого, что от Долохова до сих пор не было известий и посланный взять языка не возвращался.
«Едва ли выйдет другой такой случай, как нынче, напасть на транспорт. Одному нападать слишком рискованно, а отложить до другого дня – из под носа захватит добычу кто нибудь из больших партизанов», – думал Денисов, беспрестанно взглядывая вперед, думая увидать ожидаемого посланного от Долохова.
Выехав на просеку, по которой видно было далеко направо, Денисов остановился.
– Едет кто то, – сказал он.
Эсаул посмотрел по направлению, указываемому Денисовым.
– Едут двое – офицер и казак. Только не предположительно, чтобы был сам подполковник, – сказал эсаул, любивший употреблять неизвестные казакам слова.
Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через несколько минут опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой, ехал офицер – растрепанный, насквозь промокший и с взбившимися выше колен панталонами. За ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень молоденький мальчик, с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.
– От генерала, – сказал офицер, – извините, что не совсем сухо…
Денисов, нахмурившись, взял конверт и стал распечатывать.
– Вот говорили всё, что опасно, опасно, – сказал офицер, обращаясь к эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему конверт. – Впрочем, мы с Комаровым, – он указал на казака, – приготовились. У нас по два писто… А это что ж? – спросил он, увидав французского барабанщика, – пленный? Вы уже в сраженье были? Можно с ним поговорить?
– Ростов! Петя! – крикнул в это время Денисов, пробежав поданный ему конверт. – Да как же ты не сказал, кто ты? – И Денисов с улыбкой, обернувшись, протянул руку офицеру.