Договор о ненападении между Польшей и Советским Союзом

Польско-советский договор о ненападении

Польско-советский договор о ненападении 1932 года (польск. Pakt o nieagresji Polska - ZSRR) — межгосударственный договор между Польшей и СССР, заключённый в 1932 году. 17 сентября 1939 года СССР приостановил действие этого договора, после того как Польша оккупировала и присоединила к себе часть Чехословакии Тешинскую область.

Предпосылки

После Советско-польской войны 1919—1921 годов польские власти взяли курс на политику «равноудалённости» от Германии и от СССР. Большинство польских политиков, как правых так и левых, верили, что Польша должна полагаться только на альянс с Францией, заключённый после Первой мировой войны и не должна поддерживать своими действиями ни Германию, ни СССР.

Чтобы как-то нормализовать двусторонние контакты с СССР, в январе 1926 года были начаты переговоры по заключению договора о ненападении. Договор должен был закрепить Рижский мир и стал бы балансом аналогичного договора, заключённого с Германией. Однако переговоры с Германией не начались, а сами советско-польские переговоры были прерваны в июне 1927 года, после того как Великобритания прервала дипломатические отношения с СССР, а полномочный представитель (полпред) СССР в Польше Пётр Войков был убит в Варшаве. Вместо этого Польша присоединилась к Пакту Бриана — Келлога 1928 года. Советско-польские переговоры продолжились в 1931 году.

Подписание

Переговоры о соглашении начались в Москве в 1931 году. Договор был подписан 25 июля 1932 года сначала сроком на 3 года, но уже 5 мая 1934 года продлён до 31 декабря 1945 года. По договору стороны признавали суверенитет, взаимные границы и территориальную целостность друг друга. Таким образом Польша закрепила территориальные приобретения, полученные по Рижскому договору 1921 года.

Реакция

В Польше договор был расценен как большой успех польской дипломатии на фоне усиливающейся таможенной войны с Германией, всеобщим отречением от системы Версальского договора и слабеющих связей с Францией. Этот договор так же придал сил польско-германским переговорам в результате которых спустя 18 месяцев был заключён Польско-германский пакт о ненападении.

Прекращение действия договора

23 сентября 1938 года СССР послал ноту Польше, где заявил, что любая попытка последней оккупировать часть Чехословакии аннулирует договор. Несмотря на это, Польша все же оккупировала и присоединила к себе Тешинскую область. Однако советское правительство решило не разрывать договор, и 31 октября официально подтвердило, что он продолжает действовать. Это же было сказано в совместном заявлении от 27 ноября 1938 года.

17 сентября 1939 года польскому послу в СССР В. Гжибовскому была зачитана нота «о внутренней несостоятельности польского государства», которую посол отказался принять, обратив внимание на то, что нота содержит ряд неточностей и передержек. В ответ советский дипломат В. П. Потемкин указал на ответственность, которую он может понести перед своей страной, отказавшись передать правительству ноту. В итоге посол согласился уведомить своё правительство о содержании ноты, отказываясь принять её как документ.

Утром того же дня войска РККА вступили на польскую территорию.

Литература

• [www.olegken.ru/pakt.html Кен О. Н. Москва и пакт о ненападении с Польшей (1930—1932 гг.). — СПб., 2003. — 129с.]ISBN 5-86763-136-2

Ссылки

• [poland1939.ru/node/587 Текст договора]

См. также

• Договор о ненападении между Германией и Великобританией
• Договор о ненападении между Германией и Францией
• Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом
• Договор о ненападении между Германией и Польшей

Отрывок, характеризующий Договор о ненападении между Польшей и Советским Союзом

– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.