Доисторическая Италия
Доисторический период в истории Италии охватывает период со времени появления первых людей на территории Италии и до появления первых письменных культур — этрусков, греческих колоний и Древнего Рима.
Самые важные свидетельства присутствия человека в этот период были найдены в Лигурии, Ломбардии (наскальные рисунки в Валькамонике) и на Сардинии (нураги). Самой известной находкой, наверно, является Эци или Симилаунский человек, материальное свидетельство антропологического характера, обнаруженное в 1991 г. в Эцтальских Альпах (ледник Симилаун, 3200 м над уровнем моря) на границе Италии и долины Эцталь австрийского Тироля (на итальянском склоне, в провинции Больцано). Радиоуглеродный анализ определил его возраст примерно в 5000 лет. Это относит его к Медному веку, переходному периоду между неолитом и бронзовым веком.
Содержание
Палеолит и эпипалеолит
Доказательством присутствия на Апеннинском полуострове гоминин в раннем плейстоцене (1,3—1,6 млн лет назад) является находка каменных орудий в Пирро 13 (Пирро Норд, Апричена, Фоджа, южная Италия)[1].
Древнейшим из человеческих останков, обнаруженных в Италии, является молочный зуб гейдельбергского человека из пещерного местонахождения Изерния ля Пинета (de:Isernia la Pineta) возрастом 561—583 тыс. лет[2]. Близ Чепрано была обнаружена черепная крышка человека вида Homo cepranensis[3]. Возраст окаменелости находится в пределах от 350 тыс. до 500 тыс. лет[4]. Несколько зубов гейдельбергского человека из Фонтана Рануччио (Фрозиноне, Лацио) датируются возрастом 458 тыс. л. н.[5][6] Костные останки Homo erectus из Пофи (Фрозиноне, Лацио) датируются возрастом 400 — 500 тыс. лет[7]. Четыре зуба и фрагмент челюсти из Визольяно (Фриули) вида Homo erectus или Homo heidelbergensis датируются возрастом 400 — 500 тыс. лет[8].
Неандертальские черепа Саккопасторе датируются возрастом около 250 тысяч лет[9]. Древнейший неандерталец, из которого удавалось извлечь генетическую информацию это человек из Альтамуры (it:Uomo di Altamura), живший 130,1 тыс. — 172 тыс. лет назад[10].
В позднем палеолите территорию Италии занимала эпиграветтская культура. Окончание последнего оледенения затронуло Италию в гораздо меньшей степени, чем расположенные к северу от неё регионы, поэтому здесь довольно долго, вплоть до прибытия носителей неолитических технологий, сохранялись пережитки палеолита, известные под названием эпипалеолит.
В известняковой пещере Гротта дель Кавалло (de:Grotta del Cavallo) на полуострове Салентина в слое с орудиями культуры улуццо в 1964 году были обнаружены два зуба, которые датируются возрастом 43 тыс. — 45 тысяч лет назад[11].
В пещере Фумане (it:Grotta di Fumane) в слое возрастом 41 110 — 38 500 лет (протоориньяк) был обнаружен молочный зуб человека разумного, митохондриальный геном которого относится к гаплогруппе R*[12].
В пещере Пальиччи обнаружены древнейшие останки кроманьонцев в Италии, относящиеся к ориньякской и граветтской культурам, около 34 тыс. — 28 тыс. лет назад (некалиброванная датировка)[13].
Неолит и медный век
Начиная с 6 тыс. до н. э. территорию Италии активно колонизирует культура кардиальной керамики (импрессо), возможно, североафриканского происхождения, принесшая с собой некоторые неолитические технологии. Название культуры связано с тем, что её керамика была украшена отпечатками раковин «кардиум». Это была культура мореплавателей и рыбаков, активно осваивавшая прибрежные, а затем и речные регионы. Из Италии данная культура распространилась на территорию Иберии и Франции, а также на запад, в Адриатику (Адриатическое море к востоку от Италии), где крайней точкой её распространения было поселение Сескло, давшее название другой, конкурирующей неолитической культуре из группы культур расписной керамики.
Около 5000 г. до н. э. начинается движение на запад культуры Сескло. Её носители проникают на юг Италии, где вытесняют носителей кардиальной керамики и основывают культуру Матера-Остуни. Позднее на её базе развились ряд других культур, в том числе Капри-Риполи.
Около 3800 г. до н. э. на юг Италии проникает новая группа пришельцев с востока. Они основывают, в частности, культуры Серра д’Альто, Диана, Гаудо, Кастеллуччо, Пьяно-Нотаро, Бону-Игину. Далее эти пришельцы двигаются в Испанию, где основывают раннюю культуру Лос-Мильярес, Замбужаль, а также поздних балеарских гипогеев.
На протяжении всего неолита и последующего медного века практически синхроноо происхоило развитие доисторических Мальты и Сицилии.
Бронзовый век
Камуны
Камуны — древний народ, происхождение которого точно не установлено (Плиний Старший их относит к эвганеям, а Страбон к ретам), осевший в долине Валь-Камоника (досл. Долина Камунов).
Культура древних камунов, занимавшихся преимущественно охотой, пастбищным скотоводством и сельским хозяйством, достигла своего наивысшего расцвета во времена Железного века благодаря многочисленным рудникам, расположенным в Вал Камоника.
Большой интерес историков к этой народности вызван также многочисленными наскальными рисунками в долине Валь Камоника, то есть в местах проживания камунов. Их обнаружено примерно 350 000 (самая высокая плотность наскальных рисунков в Европе). Они относятся к промежутку времени от мезолита до Средневековья, то есть лишь небольшая их часть имеет отношение к собственно камунскому народу. Одним из самых известных петроглифов считается «камунская роза», которая была принята в качестве официального символа области Ломбардия.
Камуны обладали, скорее всего, своим особенным языком. На нём не сохранилось ни книг, ни текстов, только надгробные и наскальные надписи, составленные с использованием северо-этрусского алфавита.
Строители нурагов
Зародившись и развившись на Сардинии, культура нурагов распространилась также и на Корсику. Она охватывает временной промежуток от начала Бронзового века (с 1700 до н. э.) и вплоть до II века н. э., в римскую эпоху. Своим названием эта культура обязана характерным башням-нурагам, которые являются её самыми красноречивыми памятниками, и стали продуктом эволюции предшествовавшей мегалитической культуры, создававшей дольмены и менгиры.
Нурагические башни считаются учеными самой многочисленной и хорошо сохранившейся группой мегалитических памятников Европы. Остаётся открытым вопрос об их назначении: их рассматривали как монументальные гробницы, жилища гигантов, укрепления, печи для плавки металла, тюрьмы или храмы, посвященные культу солнца.
Будучи воинами и мореплавателями, сарды торговали с другими средиземноморскими народами. В многочисленных нурагических комплексах были обнаружены драгоценные предметы. Такие как: кусочки балтийского янтаря, бронзовые статуэтки (бронзетто), изображающие воинов, обезьян и др. африканских животных, большое количество медных слитков, широко распространенных в восточном средиземноморье, оружие и др. предметы восточной отделки, микенская керамика. Данные находки показывают, что эта цивилизация была не закрытой, а характеризовалась значительным культурным и торговым обменом с другими народами. Недавние исследования доказывают, что с большой долей вероятности, среди «народов моря», атаковавших Египет Рамзеса III, народом «ШаРДаН» могли быть сарды. К этой же точке зрения склоняются исследования проводимые в Израиле Университетом Хайфы (проф. Адам Церталь): раскопки в Эль-Ахвате обнаружили явные культурные параллели с нурагической Сардинией. Похоже, что постройки в Израиле были созданы людьми, связанными с нурагической культурой или, по крайней мере, с ней знакомыми.
Сардская цивилизация создала не только характерные нурагические комплексы, но и многочисленные другие архитектурные сооружения : таинственные храмы, названные Священные Колодцы (считается, что они были посвящены «святой воде» и связаны с астрономическими и лунными циклами), гробницы гигантов, храмы мегароны, некоторые постройки спортивного и юридического характера, а также необычные бронзовые статуи, очень изысканные для своего времени. Среди них и бронзовые нурагические кораблики, обнаруженные в некоторых значительных этрусских захоронениях на важном месте, что выявляет сильную культурную, а может даже династическую связь нурагической и этрусской цивилизаций. На протяжении длительного времени эта культура была одной из самых влиятельных в западном Средиземноморье и, впоследствии, сосуществовала на острове с чужими культурами (финикийской, карфагенской и римской), не будучи при этом ими ассимилирована. Это говорит от том, что в основе нурагической культуры лежала мощная идентичность, устойчиво передававшаяся потомкам.
Культура Террамаре
Одной из самых значительных доиндоевропейских культур на севере Италии, до прихода кельтов, была культура Террамаре. Они жили в деревнях, которые строились согласно определенному плану. Дома в этих деревнях сооружались из древесины и ставились на сваи. Деревни имели четырёхугольную форму, располагались на суше рядом с речными руслами, и улицы в них пересекались под прямым углом согласно заранее составленному проекту, что было характерно для укрепленных поселений.
Представители культуры Террамаре расселились по Паданской равнине (особенно вдоль течения реки Панаро, между Моденой и Болоньей) и по остальной Европе. Цивилизация, связанная с этими поселениями, получила развитие в середине и конце Бронзового века, между XVII и XII веками до н. э..
Представители культуры Террамаре области Эмилия-Романья являлись живым воплощением торговли Бронзового века. Их поселения располагались вдоль торгового пути, пересекавшего Альпы через долину Камоника, достигавшего берегов реки По, где в характерных для них деревнях сооружались склады и порты для отправки товара по реке к её устью, в Адриатику, восточное Средиземноморье, Эгейское море, Крит, Малую Азию, Сирию, Египет. Этим товаром был, например, янтарь из Балтийского моря или олово из Рудных гор.
В своих постройках они использовали технику строительства на сваях на озёрах севера и центра Италии. Эта техника строительства домов на суше, и при этом на сваях, была специально приспособлена для создания постоянных поселений вдоль берегов рек, часто подверженных разливам. Цель строительства в таких неблагоприятных зонах наверняка была связана с речной торговлей.
В качестве фундамента из свай служил ясень, пол настилали из еловых досок; из тополиных брусьев, покрытых тростником, делали крышу; из сплетенных веток ореха сооружали стены. Для того чтобы пол не пропускал воду, его покрывали глиной, а стены для защиты от холода покрывали смесью глины и коровьего навоза.
Широкие торговые связи означали, что народ Террамаре подвергался культурным влияниям других центральноевропейских и средиземноморских народов. Так, ближе к концу периода Террамаре носители этой культуры под влиянием жителей центральной Европы стали кремировать своих умерших.
В XII веке до н. э. экспансия иллирийских народов на Балканах и в Адриатике прервала поступления олова в Средиземноморье через Альпы. Исчезновение поселений Террамаре в XII веке до н. э. также могло быть вызвано падением спроса на янтарь и общей остановкой торговли в восточном Средиземноморье, что, в свою очередь, произошло из-за нашествия народов моря. Также пути поступления янтаря из долины Камоника переместились в Тироль (что способствовало возникновению венетской атестинской культуры).
В последующие века жители Террамаре покидали свои поселения в пользу торгового пути у подножия Апеннинских гор, который затем превратился в Эмилиеву дорогу.
Несмотря на временную разницу в несколько веков, культура Террамаре, скорее всего, родственна последующим культурам Виллановы и этрусков. На самом деле сложная техника дренажных работ, техника строительства плотин, канализации и системы стоков не могли появиться в этрусских городах ниоткуда, кроме как от народа Террамаре, который всегда занимался такими работами.
Связь террамарийцев с культурой Вилланова прослеживается также в обычае кремации покойников, который распространялся из центральной Европы по янтарному пути, боковое ответвление которого и представляла культура Виллановы. Ведь по этому пути янтарь доставлялся и на Сардинию, где процветала цивилизация нурагов.
Культура Вилланова
Название происходит от населенного пункта Вилланова (округ Кастеназо), который находится недалеко от Болоньи, где между 1853 и 1856 гг. Джованни Годзадини (1810—1887) обнаружил остатки некрополя.
Основной характеристикой культуры Виллановы, включая предшествующую культуру «протовиллановы» (XII—X вв. до н. э.) конца Бронзового века, было погребение путём кремации, когда пепел умерших помещался в двуконические урны (этот способ захоронения схож с чертами культуры «полей погребальных урн» придунайских равнин, в то время как индоевропейские племена практиковали ритуал захоронения умерших в земле).
Недалеко от поселений, некоторые из которых в этот период достигали беспрецедентных размеров и заслужили название протогородов, располагались зоны захоронения с характерными могилами в виде ям, или «колодцев», внутри выложенными булыжником и каменными плитами. Типичная двуконическая погребальная урна была снабжена двумя горизонтальными ручками в самом широком её месте (одна ручка всегда была разбита, возможно, из ритуальных мотивов). Урны закрывались перевернутой миской или, в некоторых мужских захоронениях, шлемами.
Погребальные принадлежности могли включать лошадиные удила, изогнутые бритвы (с лезвием в виде полумесяца), извивающиеся «фибулы» (закрытые одёжные булавки), большие булавки и оружие для мужчин или части поясов, фибулы в виде лука, спирали для волос и ткацкие принадлежности для женщин. Кроме самих урн и их крышек, в захоронениях почти не встречаются другие керамические предметы. Для урн характерно большое разнообразие форм, их стенки очень толстые (для этого необходима высокая температура обжига, что говорит о значительной специализации ремесел). Украшены они гравировкой, которая наносилась инструментами с несколькими лезвиями. Преобладают геометрические мотивы.
Хижины и другие жилые постройки (насколько это можно заключить по следам, обнаруженным во время раскопок, и по урнам, сделанным в виде хижин) строились по эллиптическому, круговому, прямоугольному или квадратному плану из дерева и глины. Дверные проходы делались в самой узкой стороне дома; чтобы выпускать дым очага, проделывались отверстия в крыше, а в некоторых хижинах делали окна.
Поначалу их общество было слабо расслоено, занималось сельским хозяйством и животноводством, но постепенно профессиональные ремёсла (особенно металлургия и производство керамики) позволили накопить богатства и заложили основу разделения общества на классы.
Начиная с IX века до н. э. население начинает покидать возвышенности, которые исходя из соображений обороны были заселены в предыдущий период, предпочитая плоскогорья и прилегающие холмы, для того чтобы лучше использовать сельскохозяйственные и минеральные ресурсы. Поселения в этот период характеризуются своей большей концентрацией и расположением вблизи от естественных путей сообщения и естественных речных, озерных и морских причалов.
В области Тоскана и в северной части области Лацио непрерывный демографический рост и постоянные контакты, не всегда мирные, с другими доисторическими поселениями привели к рождению больших населенных центров путём слияния даже не близко расположенных деревень. Начиная с IX в. до н. э. таким образом закладываются основы поселений, которые затем превратятся в большие этруские города, как, например, Вольтерра, Кьюзи, Ветулония, Орвието, Вульчи, Розелле, Тарквиния, Черветери, Вейи.
Напишите отзыв о статье "Доисторическая Италия"
Примечания
- ↑ [vk.com/doc15342645_437442633?hash=b7e39ff026feecb74c&dl=0a9320d69cebbaf9fd Marta Arzarello et al. Evidence of an Early Pleistocene hominin presence at Pirro Nord (Apricena, Foggia, southern Italy): P13 site]
- ↑ [journals.plos.org/plosone/article?id=10.1371/journal.pone.0140091 Carlo Peretto et al. A Human Deciduous Tooth and New 40Ar/39Ar Dating Results from the Middle Pleistocene Archaeological Site of Isernia La Pineta, Southern Italy]
- ↑ (2001) «A cranium for the earliest Europeans: Phylogenetic position of the hominid from Ceprano, Italy». Proceedings of the National Academy of Sciences 98: 10011–10016. DOI:10.1073/pnas.151259998. ISSN [worldcat.org/issn/0027-8424 0027-8424]. PMID 11504953.
- ↑ Muttoni G, Scardia G, Kent DV, Swisher CC, Manzi G (2009). «Pleistocene magnetochronology of early hominin sites at Ceprano and Fontana Ranuccio, Italy». Earth Planet. Sci. Lett. (Early online). DOI:10.1016/j.epsl.2009.06.032.
- ↑ [www.sciencedirect.com/science/article/pii/S0047248414002097 A revision of hominin fossil teeth from Fontana Ranuccio (Middle Pleistocene, Anagni, Frosinone, Italy. 2014)]
- ↑ [antropogenez.ru/location/85/ Фонтана Рануччио / Fontana Ranuccio]
- ↑ [antropogenez.ru/location/82/ Пофи / Pofi]
- ↑ [antropogenez.ru/location/79/ Визольяно / Visogliano Shelter; il Riparo di Visogliano]
- ↑ [www.nkj.ru/news/27361/ Первый итальянский неандерталец «постарел» на 100 тысяч лет]
- ↑ [antropogenez.ru/single-news/article/485/ Древнейшая неандертальская ДНК: новое исследование скелета из Альтамуры]
- ↑ [antropogenez.ru/single-news/article/147/ Древнейший сапиенс Европы!.. И опять древнейший сапиенс Европы!!!]
- ↑ [elementy.ru/news/432467 Палеогенетические данные подтвердили, что создателями протоориньякской культуры были люди современного типа]
- ↑ [averyremoteperiodindeed.blogspot.com/2006/10/new-paper-on-pagliccis-eup-levels.html Julien Riel-Salvatore in his blog A Very Remote Period Indeed]
Литература
- Лукьянов А. [www.academia.edu/3713039/_History_of_earliest_Italy_ Древнейшая история Италии]. 2013.
- Лукьянов А. [www.academia.edu/7158072/_Italy_and_early_Rome_ Италия и ранний Рим]. 2014.
- L’età del bronzo in Italia nei secoli dal XVI al XIV A.C. Atti del congresso (Viareggio 26-30 ottobre 1989), Rassegna di archeologia, 10, 1991/1992.
- Cocchi Genick D. (a cura di), L’Età del bronzo in Italia nei secoli dal XIV al XII A.C. Atti del congresso di Viareggio. 9-12 gennaio 1995, Viareggio, 1996.
- Simposio internazionale sui modelli insediativi dell’età del bronzo. Atti del convegno (Cavriana, 17-18-19 ottobre 1986), in: Annali Benacensi, 9, 1986.
Ссылки
|
Отрывок, характеризующий Доисторическая Италия
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.
– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.
После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.