Древняя Латвия
Содержание
Мезолит
Территория Латвии начала освобождаться от ледника уже около 14000 г. до н. э., однако лишь около 9000 г. до н. э. здесь появились первые поселенцы, что видно по находкам артефактов кундской культуры[1], на базе которой впоследствии сформировалась нарвская культура. Поселенцы не оставались всё время на одном месте, они переселялись ближе к животным и воде. К мезолиту относятся стоянки Звейниеки, Кирсва.
Неолит
Около 5000 г. до н. э. сюда пришли финно-угорские племена ямочно-гребенчатой керамики[2] (потомками которых являлись исторические ливы).
Около 3500 г. до н. э. пришла новая волна мигрантов — это была культура боевых топоров, носители которой говорили, по-видимому, на одном или нескольких индоевропейских языках. Памятники культуры шнуровой керамики и ладьевидных топоров в Латвии известны главным образом вдоль морского побережья. На поселении Абора 1 бассейне озера Лубанс обнаружены шесть захоронений (Лозе, 1979). На могильнике Звейниеки обнаружено шесть захоронений (Zagorskis, 1974). Могильник в Крейчи, расположенный на востоке Латвии, содержит шесть захоронений (Zagorskis, 1961). В целом культура боевых топоров была скорее надкультурным феноменом, объединявшим различные народы, так как она охватывала огромную территорию и часто накладывалась на другие археологические культуры. Носители культуры боевых топоров смешались с местным населением, а часть его вытеснили на север. О характере отношений культуры боевых топоров с местным населением достоверно судить невозможно. Для финальной фазы существования прибалтийского могильника Звейниеки II характерны погребения с янтарем в глазницах и глиняными масками на лицах, датируемые возрастом 3450–3150 гг. до н. э. (Denisova, 1996).
Бронзовый век
С III тыс. до н. э. здесь начали расселяться протобалты — носители культуры штрихованной керамики. Они принесли тут земледелие. Это доказано радиологическим анализом возраста пыльцы зерновых, которая обнаружена у священных камней.
Доримский железный век
Финно-угры, обосновавшиеся на территории современной Пруссии, Литвы, Латвии и России до балтов, занимались рыболовством, охотой и собирательством. Балтские племена обрабатывали землю и со временем вытеснили финно-угров к морю. А по мере освоения моря и на север. Римляне имели косвенные сведения о балтийском регионе, поскольку они импортировали оттуда янтарь, передававшийся в Рим по одному из Янтарных путей. Балтийский янтарь найден также в Персии и на Индостане. В своём труде «Германия» римский историк Тацит упоминает эстиев (Aestiorum gentes — собиратели янтаря), выращивавших пшеницу и собиравших янтарь. Этих эстиев, несмотря на кажущееся сходство названия с современными эстонцами, большинство современных авторов считает протобалтами[3].
Римский железный век
Западных балтов слабо затронули массовые потоки миграции в Европе в первые века н. э., в особенности в ходе Великого переселения народов. Балты были относительно изолированы до тех пор, пока славяне, которые, следуя вдоль течения рек России в сторону северо-запада, заложили поселения, на месте которых возникли позднее Полоцк, Псков и Новгород, ставшие центрами княжеств. Славяне организовывали нападения на своих соседей-балтов, в особенности на латгалов, чтобы захватить рабов и получить дань. Потому территория населенная балтами сужалась с Можайска под Москвой до нынешних границ. Балты построили около 500 деревянных замков только на территории Латвии. Между замками стояли сигнальные горки. Это свидетельствует о развитой системе сообщений и контроля территорий.
До V века балты практиковали мотыжное земледелие.
Раннее средневековье
С начала новой эры территория Латвии стала торговым перекрёстком с запада на восток и юг — путь из варяг в греки. Это один из путей, хорошо известный раннесредневековым хронистам, простирался от Скандинавии до Византийской империи и проходил через Латвию по реке Даугава, которая вела на территорию древней Руси.
Но самыми важными торговыми путями были янтарные пути, начинавшийся у берегов Балтийского моря. Этими путями янтарь попадал в Европу, Персию и Индию. Вплоть до Средних веков янтарь в ряде регионов ценился дороже золота.
Крупномасштабной политической организации не существовало. Балты в Латвии делились на 4 крупных племени:
- латгалы и/или летты, наиболее развитые в социокультурном плане и наиболее многочисленные. От них происходит название Латвии[4],
- курши, известные как «балтийские викинги» по причине своего воинственного образа жизни и грабительских рейдов на соседние племена. В честь них было впоследствии названо герцогство Курляндия,
- селы, занимавшиеся земледелием,
- земгалы, также известные земледельческим образом жизни.
Напишите отзыв о статье "Древняя Латвия"
Примечания
- ↑ [www.sci.aha.ru/ALL/g1.htm Археологические культуры]
- ↑ [www.kladoiskatel.lv/articles.php?lng=ru&pg=19 Каменный век]
- ↑ S. Champonnois et al : Estoniens… op. cit., p.27-29
- ↑ Впервые похожее название в форме «Летия» (Lettia, Letthia, Leththia) встречается в Хронике Генриха (1209). Первоначально немцы так называли земли, где жили латгалы. Название «Латвия» пришло в латышский язык из литовского, в котором оно образовалось от этнонима латышей — «латвяй» (лит. latviai)
Ссылки
- dictionary.sensagent.com/Baltic%20peoples/en-en/
- latvia-foto.narod.ru/vesture1.htm
- latlat.sitecity.ru/ltext_0910113122.phtml?p_ident=ltext_0910113122.p_0910113921
| ||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Древняя Латвия
О! против страданий нет другого убежища.]Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
