История Швеции
История Швеции
Содержание
Предыстория
В 11 тысячелетии до н. э. Скандинавия освободилась от ледника.
В эпоху раннего мезолита на территории Швеции существовала культура Хенсбака, занимавшаяся охотой и собирательством.
В период неолита на юге Швеции существовала мегалитическая, предположительно доиндоевропейская культура воронковидных кубков, характерными памятниками которой в Скандинавии являются рёсе — каменные гробницы-каирны. На востоке Швеции находилась культура ямочно-гребенчатой керамики (последняя была предположительно финно-угорской).
Заселение германцами
Приблизительно в 2800-х годах до н. э. на территорию Скандинавии проникли представители индоевропейской культуры боевых топоров. В историческую эпоху Швеция вступила лишь в железном веке, в I тыс. до н. э. Железо, как и бронза, шли с юга по главным водным торговым путям Европы, по которым шла с юга на север и новая культура. К этой же эпохе относится появление в Скандинавии общегерманской рунической письменности. Объединение скандинавских родов и племен, образование сначала мелких отдельных княжеств или конунгств, а затем более крупных, шло также прежде всего вдоль главных водных путей: вода соединяла, между тем как горы и леса разъединяли. Таким образом, древние датчане стали сосредоточиваться на побережье Зунда и Бельтов — Большого и Малого, а шведы — около озёр Меларен, Венерн и Веттерн, между тем как племена разъединённых горных областей Норвегии объединились уже гораздо позднее.
Средневековье
Вендельский период
Согласно древнейшим источникам, в VI веке н. э. определились два главных племени: гёты на юге (Гёталанд) и свеи на севере (Свеаланд). Среди последних, если верить английским источникам, возвысился род Скильфингар, который и распространил свою власть до самого Гёталанда. Согласно древним шведским источникам, владения и гётов, и свеев распадались на мелкие княжества или конунгства, соответствовавшие нынешним «ландскапам» (областям), но в Упсале находился «двор богов», куда сходились для жертвоприношений и советов все конунги и племена. Мало-помалу этот «двор богов» приобретал всё больше и больше богатств и земель, пока, наконец, конунг упсальский Ингьяльд Коварный, последний из мужского колена рода Инглингов, почувствовал себя в силах померяться с остальными мелкими конунгами.
Подчиняя себе силой и хитростью их владения, Ингьяльд, собственно, и положил основание объединению шведского государства, что относится историками приблизительно к 700 году н. э. Границы Швеции того времени значительно разнились от современных, так как южная часть Сконе и Халланд принадлежали тогда Дании, а северные провинции не были ещё объединены. Господство древнего упсальского княжеского рода не прерывалось в Швеции до 1060 года, совпадая со знаменательной для всей Европы «эпохой викингов» (800—1060). Из этого рода происходили и величайший конунг того времени Эрик VI Победоносный, во время долгого и славного правления которого Швеция достигла положения могущественнейшего государства Севера, подчинив себе и Данию, — и первый принявший христианство конунг Швеции Олаф (1008).
Эпоха викингов
Эпоха викингов явилась периодом величайшего развития и напряжения духовных и физических сил скандинавского племени, вызвавшим затем известное истощение сил народа и уменьшение его численности. Роковое влияние на древнесеверную культуру имело также столкновение язычества с христианством, распространявшимся после Карла Великого с непреодолимой силой по северу Европы. Святой Ансгарий, «апостол Севера», ещё в 830 году сделал попытку насадить в Швеции христианство, но его внедрение заняло продолжительное время. Около 2-3-х веков исчезала древняя религия, оставляя след в поэзии, необычайно величавой и сурово-прекрасной, самый пышный расцвет которой относится именно к последним векам господства старой веры.
Лишь в конце XI столетия прежней религии нанесен был решительный удар сожжением древнего упсальского «двора богов» (при конунге Инге Старшем). Переходное время от падения традиционной религии к эпохе окончательного утверждения христианства на Севере (1060—1250) отмечено серьёзными и продолжительными внутренними раздорами, вызываемыми с одной стороны борьбой двух религий, старой и новой, с другой — борьбой наиболее сильных княжеских родов из-за верховного господства в стране.
Во время этих раздоров мало-помалу и установилось в Швеции выборное начало, передававшее верховную власть в Швеции конунгам из трёх могущественных родов, носивших имена родоначальников-конунгов: Стенкиля (1060—1125), Сверкера и Эрика (1130—1250). Решительное утверждение христианства в форме католичества, в Швеции относится собственно к 1248 году, когда была окончательно утверждена (на соборе в Шеннинге) церковная иерархия и принято безбрачие духовенства. Швеция таким образом стала одной из последних западноевропейских стран, подчинившихся могуществу римской церкви. Римско-католическое духовенство никогда, впрочем, не имело в Швеции такой силы, как в других странах.
Укрепление государства
Постепенно, с изменением верований, взглядов и нравов народных, происходили глубокие перемены и в социальном строе. Из древней крестьянской аристократии возникло владевшее землями дворянское сословие, забиравшее все больше и больше власть над простыми крестьянами, составлявшими издревле ядро народа и решавшими дела на тингах. Больше всех выдвинулся даровитый, но беспокойный род (из вестготов) Фолькунгов, который скоро и забрал власть в стране (1250), назначая и сменяя королей. Скудость источников не позволяет историкам нарисовать детальной картины этого смутного времени, заставляя их ограничиваться общими чертами, отмечать лишь главные моменты: смену язычества — христианством, раздробленной власти мелких конунгов — единой королевской властью, древнегерманского демократического социального строя — новым, с аристократией, земельной и духовной, и с ослаблением политического значения самого народа.
К наиболее замечательным личностям этого времени история причисляет Эрика Святого, одного из выборных королей Швеции, предпринимавшего крестовый поход в языческую Финляндию (1160), и миссионеров: немцев Зигфрида и Стефана, англичанина Эскильда и шведа Ботвида. К выдающимся событиям надо отнести битву под Леной в восточном Готаланде (1208), когда шведы уничтожили датское войско, призванное на помощь одним из конунгов-претендентов на верховную власть в Швеции. Событие это увековечено народной памятью в преданиях и песнях. То обстоятельство, что время это явилось временем известного расцвета народной поэзии, — большая часть шведских народных песен сложилась в эту эпоху, — говорит о том, что духовные силы народа не оскудели с ослаблением его значения, как государственного элемента.
В эпоху господства рода Фолькунгов (1250—1389), самым выдающимся представителем которого явился ярл Биргер, правивший Швецией в качестве опекуна своего сына Вальдемара (1250-66), первого короля из рода Фолькунгов, и положивший начало завоеванию Финляндии, Швеция стала входить все в более и более близкие сношения с Европой, применяясь к новым условиям и преобразовываясь по образцу других государств. Произошло окончательное разделение сословий; католическая церковь образовала настоящее государство в государстве, а дворянство присвоило себе решающую власть в стране, распоряжаясь и народом, и зачастую даже самим королём. Торговля и внутренняя, и внешняя, сильно развилась; возникли новые города; народонаселение увеличилось как путём естественного прироста, так и путём переселения чужеземцев, преимущественно немцев из ганзейских городов, которые и положили начало развитию горного дела в Швеции. Общий культурный прогресс сказался и в области законодательства; было улучшено положение женщины, упразднено рабство, древние областные законы сведены (в 1347 году) в одно целое, и этот свод в конце XIV столетия принят по всей Швеции, чем был сделан крупный шаг к объединению провинции в одно государственное целое.
Выдающееся положение дворянства ещё укрепилось привилегиями, дарованными преемником Вальдемара, королём Магнусом Ладулосом (1275-90), освобождавшим от налогов тех, кто нес военную службу на коне, и раздававшим лены в награду за государственную службу. Лены, впрочем, не стали наследственным достоянием, вследствие чего Швеция избавилась от зол феодализма. Магнусу наследовал сын его Биргер Магнуссон, за малолетством которого правил Торкель Кнутссон, значительно увеличивший владения Швеции в Финляндии, завоевание и крещение которой завершил сам Биргер. Последний, поддавшись наущениям своих братьев, обезглавил своего бывшего опекуна и регента, после чего ему самому пришлось вступить в ожесточенную борьбу с братьями, кончившуюся смертью для них и изгнанием для него.
В короли был избран его 3-летний племянник Магнус Эрикссон (1319), который в 1332 году отвоевал у Дании Сконе, Блекинге и Халланд; но за отсутствием хорошего сухопутного сообщения, провинции эти скоро вновь отошли к Дании, с которой были связаны оживленными сношениями через Зунд. Властвуя над обоими берегами Зунда, Дания могла по своему усмотрению содействовать или препятствовать морской торговле Швеции, вследствие чего между Швецией и Данией в течение столетий и шла непрерывная борьба из-за господства над Балтийским морем. Ради обеспечения себе отношений с Европой Швеции приходилось дружить с Ганзой и голштинскими графами; вступление шведских королей в родство с царствующими домами Голштинии, Дании и Норвегии служило той же цели; она же обуславливала завоевательные попытки Швеции по отношению к России, которые были, однако, отражены Новгородом.
В 1363 году Магнус Эрикссон был свергнут с престола дворянством, усилению власти которого, кроме упомянутых причин, немало способствовали злосчастные «братские распри» (как, например, между королём Биргером и его братьями), вызывавшиеся древнегерманским обычаем раздачи ленов младшим сыновьям короля. На место низвергнутого короля дворяне избрали Альбрехта Мекленбургского (1363—1389), чтобы править от его имени по собственному усмотрению. Время правления Альбрехта совпадает с периодом наибольшего упадка в Швеции королевской власти и наибольшего могущества дворянства, от чего было мало пользы стране. В конце концов шведские вельможи свергли и Альбрехта. В это время последней представительницей древних королевских родов всех трёх северных стран, угасших в мужских поколениях почти одновременно, являлась датская королева Маргарита, которой и удалось привлечь на свою сторону шведских вельмож, а затем и объединить под своей властью все три северные государства.
Эпоха Кальмарской унии
С этого объединения начинается последняя эпоха средневековой истории Швеции, так называемая эпоха Кальмарской унии (1389—1523). Кроме упомянутых уже выдающихся представителей эпохи Фолькунгов — Ярла Биргера, Магнуса Ладулоса и Торгильса Кнутссона, людей высоко даровитых и замечательных редкими для того времени заботами о благосостоянии простого народа, оставила след в истории св. Биргитта, первая со времен викингов, жизнь и деятельность которой имели международное значение (см. Шведская литература и наука).
Хотя все три объединённые под скипетром королевы Маргариты нации находились в близком кровном родстве, говорили почти одним языком, имели почти одни и те же нравы, обычаи и законы, тем не менее развитие каждой из них, как государства, шло своим путём: Дания двигалась на юг, Норвегия на запад, Швеция и на юг, и на запад, но преимущественно на восток. Действительному объединению препятствовали также большие расстояния и несовершенство путей сообщения. Увлекаемые естественными условиями и ходом истории в разные стороны, три северные государства сравнительно скоро и разошлись опять, с ещё увеличившимся за время номинального объединения чувством розни.
Уже ближайший преемник Маргариты, Эрик Померанский (1412—1439), своими феодальными стремлениями и потворством датским наместникам довел шведский народ до восстания (1434—1436), во главе которого встал бергсман Энгельбрект Энгельбректсон. Это восстание знаменует поворот в истории Швеции. С этого времени надо считать зарождение шведского национального самосознания. Рознь отдельных провинций, внутренние распри мало-помалу исчезают; выступает единый нераздельный шведский народ, поведший с датскими властителями непрерывную борьбу, отстаивая то на поле битвы, то на бесчисленных дипломатических съездах свою национальную государственность.
Основное положение Кальмарской унии, согласно которому король должен был избираться тремя народами сообща, по большой части попиралось датчанами, которые самостоятельно избирали угодного им короля и затем всеми правдами и неправдами проводили его избрание в Норвегии и Швеции. В Швеции, в противовес данофильской партии, образовалась национальная, желавшая иметь по крайней мере шведа-регента.
Во главе последней партии стояли, большей частью, члены двух линий рода Стуре, опиравшиеся главным образом на шведских крестьян. Участие в политической борьбе развивало народный дух, содействовало развитию общей культуры и гражданственности, возвращало крестьянскому сословию отнятое у него дворянами значение. Крестьянам то и дело приходилось вооружённой рукой защищать свободу страны и свою собственную, и крестьянское сословие приобретало, таким образом, все больше и больше влияния на ход государственных дел. Опираясь на ядро шведского народа, представители рода Стуре являлись своего рода некоронованными королями Швеции и были в состоянии тягаться с датскими королями, несмотря на то, что сторону последних нередко держала значительная часть шведского дворянства и высшего духовенства.
В 1436 году, после убийства Энгельбректа, шведы избрали своим регентом Карла Кнутссона, который и правил с почти королевским полновластием до 1441 года, когда шведы должны были признать своим королём Христофора Баварского, короля Дании. В его царствование была предпринята реформа законов, касавшихся управления сельской территорией государства (1442). После смерти Христофора шведы избрали королём Карла Кнутссона, но против этого восстала стоявшая за унию часть дворянства и духовенства, особенно могущественный архиепископ Йёнс Бенгтсон (Оксеншерна). В 1457 году Карл Кнутссон, проиграв решительную битву, бежал в Данциг, и датский король Кристиан I был признан королём Швеции.
В 1465 году шведы вновь восстали, и власть снова перешла к Карлу Кнутссону, сначала временно (на один год), а затем (с 1467 года) и окончательно. После его смерти (спустя три года) избран был регентом намеченный им самим кандидат, племянник его Стен Стуре Старший (1470—1504), который должен был, впрочем, временно признать над собой власть короля датского Иоганна (1497—1500).
После Стена Стуре Старшего регентом был Сванте Нильсон (1504—1512), а затем сын его Стен Стуре Младший (1512—1520), последний правитель Швеции из рода Стуре. Стен Стуре Младший пал в сражении с Кристианом II Датским, и последнему удалось ещё раз присоединить Швецию к Дании. Стремясь упрочить свою власть над Швецией, Кристиан II прибег к настолько жестоким мерам («Стокгольмская кровавая баня» 8—10 ноября 1520 года), что поднял против себя всех шведов поголовно.
Правление Густава Васы
На этот раз во главе освободительного движения встал даровитый Густав Васа, производивший свой род от древних шведских королей. В 1523 году он был провозглашён королём Швеции. Кальмарская уния была разорвана навсегда. Описанная эпоха истории, без сомнения, принадлежит к наиболее романтическим. Период возвышения крестьянского сословия (1434—1523) и освободительная борьба шведского народа не уступает по общечеловеческому интересу почти современной ей борьбе за свободу шведского народа, хотя и далеко не так общеизвестна. Когда в остальной Европе рыцарство уже находилось в упадке, в Швеции оно как раз достигло расцвета и величие его ещё усугублялось тем, что рыцарь в Швеции шёл рука об руку с крестьянином, рядом с ним боролся за общее дело — свободу родины.
К наиболее выдающимся и благородным личностям этой эпохи принадлежат Стен Стуре Младший и его жена Христина Гюлленшерна, мужество и душевное величие которой ставит её наряду с величайшими женщинами, каких знает история. Та же эпоха дала Швеции такие образцы государственных людей и полководцев, как Энгельбрект Энгельбректсон, один из самых светлых образов в истории, и Стен Стуре Старший, почти 30-летнее правление которого отмечено огромным прогрессом духовного развития народа. В его правление, между прочим, основан Упсальский университет (в 1477 году) — первый университет в Швеции и на всем севере.
Из событий этой эпохи наиболее запечатлелись в памяти народной убиение (1436) Энгельбректа изменником Монсом Бенгтсоном и битва под Брункебьергом (1471), в которой шведы, под предводительством Стена Стуре Старшего, разбили наголову датчан и обеспечили стране почти четырёхлетний мир — чего не бывало за все время унии. В увлечении победы шведы стряхнули с себя и некоторую долю давнишней зависимости от Ганзы — упразднили долго действовавшее постановление, в силу которого немецким гостям предоставлялась половина мест в городских магистратах. Одна возможность этих условий лучше всего доказывает экономическую зависимость тогдашней Швеции от немцев. Только в правление Густава Васы Швеция и в этой области, как во многих других, приобрела полную самостоятельность.
Открывшая новую эру для Швеции династия Васа принадлежит к наиболее даровитым и прославленным во всемирной истории. Основатель династии, Густав Васа, вновь объединил и укрепил, распавшийся было и наполовину уничтоженный, шведский народ, освободил его и от политической зависимости (от Дании), и от экономической (от Ганзы), и от церковной (от папства), введя реформацию. Следы военного положения, длившегося для Швеции около ста лет, были почти стёрты мирной и мудрой политикой Густава, благодаря которой Швеция впервые заняла место полноправного члена в семье европейских государств.
Сама личность короля внушала к нему неподдельное уважение и любовь; несмотря на горячий нрав и чересчур патриархальный образ правления, «старый король Гёста» живёт в памяти народной, как идеал шведского короля, не затемнённый и более известными во всемирной истории Густавом II Адольфом и Карлом XII.
Победа Реформации в Швеции
Сделав королевскую власть наследственной в своем роде и дав Швеции прочную династию, Густав Васа, однако, не избежал обычной в те времена ошибки, признав право младших братьев короля на участие в отцовском наследии, что повело за собой раздробление государства и новые кровавые распри между его потомками. Наследовавший отцовскую корону старший сын Густава I, Эрик, недолго усидел на троне (1560—1568), низвергнутый братьями. Неспокойно было и царствование следующего брата Юхана III (1568—1592), в правление которого начало было опять поднимать голову католичество.
Сын и наследник Юхана, Сигизмунд, избранный ещё при жизни отца (1587) королём польским, был ярый католик, и все симпатии шведов скоро перешли на сторону его дяди и соперника, младшего сына Густава, которому и суждено было вновь собрать государство и упрочить королевскую власть. В 1599 году он низверг Сигизмунда и стал сначала регентом, а затем и королём, под именем Карла IX. В нём Швеция опять обрела перворазрядного правителя, напоминавшего лучших из рода Стуре и, подобно им, друга простого народа.
Ещё в качестве регента Карл IX способствовал окончательной победе реформации (церковный собор в Упсале 1593 году). В царствование сына Карла IX, Густава II Адольфа, явившегося новатором и реформатором во многих областях, был положен конец дроблению государства между наследниками короля и ослаблявшим Швецию междоусобицам. Уже с начала второй половины XVI в. Швеция вновь стала на путь завоеваний по ту сторону Балтийского моря.
Внешней причиной послужил распад Ливонского ордена, из-за наследия которого и завязалась борьба между соседними государствами. "Целью борьбы было все то же историческое стремление к господству над Балтийским морем. Борьба эта сначала довела Швецию до вершины могущества, а затем до края гибели. Для Швеции в те времена обладание Балтийским морем было жизненным вопросом, вследствие отсутствия хороших сухопутных сообщений; путь из Стокгольма в Ригу по морю был несравненно доступнее и удобнее, нежели, например, путь из Смоланда в западный Готаланд.
Естественно, что центр Швеции больше тяготел к забалтийским владениям, нежели к отдаленным владениям на Скандинавском полуострове, и что Швеция, ради укрепления за собой Эстляндии (1561), отказалась в пользу Дании от Готланда (1570) и от притязаний на Сконе, Халланд и Блекинге. Шведский народ в эту эпоху жил, в сравнении с эпохой унии, более скромной духовной жизнью, уже не выдвигая из своей среды стольких замечательных личностей и прогрессируя, главным образом, в экономической области и на политическом поприще. Реформация, явившаяся самым великим делом данной эпохи, принесла свои плоды лишь в следующем столетии. Из поборников реформации наиболее выдающимся был Олаус Петри, за которым большие заслуги как в этой области, так и в области литературы. К деятелям этой эпохи относятся ещё два величайших морских героя Швеции — Якоб Багге и Клас Горн.
Для сохранения общей связи шведские историки обыкновенно считают начало эпохи великодержавия политического величия Швеции от вступления на престол Густава II Адольфа (1611), хотя собственно она начинается с участия Густава Адольфа в 30-летней войне (1630). Она охватывает почти весь XVII в. и правление следующих государей: Густава II Адольфа (1611—1632), Кристины (1632-54), Карла Х Густава (1654—1660), Карла XI (1660—1697) и Карла XII (1697—1718). Если прибавить к этому ещё предшественника Густава-Адольфа, Карла IX, то во всемирной истории редко можно встретить такой ряд выдающихся правителей.
Лишь период регентства во время малолетства Карла XI (1660—1672) производит впечатление чего-то незначительного. Личность и судьба Густава II Адольфа, как и судьба Швеции за время его царствования, пользуются, за пределами Швеции, большей известностью, нежели какие-либо другие лица и моменты, относящиеся к истории Швеции. Он удачно закончил начатую его отцом и вначале несчастную для Швеции войну с Польшей, Россией и Данией, а подвигами своими в 30-летнюю войну положил начало небывалому возвеличению Швеции. Участие Густава II Адольфа в Тридцатилетней войне было в одинаковой степени актом политической обороны против честолюбивых стремлений Габсбургского дома, и великодушной симпатии к немецким единоверцам. Победа под Брейтенфельдом (Лейпцигом) сразу возвела Швецию на степень великой державы.
Со смертью Густава-Адольфа (в битве под Люценом, 1632) только что приобретенное положение Швеции поколебалось, но государственный ум и способности Акселя Оксеншерны (управлявшего страной во время малолетства Христины) и блестящие военные подвиги шведских полководцев не только восстановили его, но и обеспечили за Швецией ещё более выдающуюся роль в Европе. По окончании войны (1648) Швеция господствовала над устьями всех рек Германии и над большей частью побережья Балтийского моря. По миру в Бромсебро, после одержанной Торстенсоном победы над датчанами, Швеция приобрела Емтланд, Херьедален, Готланд и Эзель, оставила за собой на 30 лет Халланд и освободилась от Зундской пошлины (в пользу Дании).
Шведская империя (1648—1721)
По Вестфальскому миру Швеции достались немецкие герцогства Бремен и Верден, вся восточная и часть западной Померании (Шведская Померания) и Висмар. В 1654 году королева Христина, все более и более запутывавшаяся в сетях католицизма и неспособная бороться с внутренними затруднениями, отказалась от короны в пользу своего двоюродного брата, который и вступил на шведский престол под именем Карла Х Августа.
В его царствование политическое могущество и территориальные приобретения Швеции достигли своего зенита. По миру в Роскилле отошли от Дании к Швеции Тронхейм, Борнхольм, Блекинге, Сконе, Халланд и Бохуслен. Через 2 года Тронхейм и Борнхольм были возвращены Дании, но зато Швеция приобрела по миру с Польшей всю Лифляндию.
Таким образом, Швеция, наконец, обзавелась на Скандинавском полуострове естественными границами с Данией, сохранившимися и до сих пор, и народонаселение её увеличилось почти на 1/3. В 1660 году, когда скончался Карл X, оставивший малолетнего сына Карла XI, территориальные владения охватывали всю нынешнюю Швецию, Финляндию, Эстляндию, Лифляндию, Ингерманландию, восточную Померанию и часть западной, Висмар, Бремен и Верден, то есть пространство приблизительно в 900000 км², с населением около 3 млн. Продолжительные войны и неожиданное политическое возвеличение повлекли за собой важные последствия для внутренней жизни страны. Усиленное общение с Европой оказало сильное воздействие на общую культуру Швеции, чему много содействовали и заботы Густава-Адольфа, Оксеншерны и Карла X.
Политический и культурный прогресс был, однако, куплен тяжёлыми экономическими жертвами; простой народ изнемогал под непосильным бременем налогов и постоянных призывов к оружию. Зато дворянство сильно выиграло и во власти, и в богатстве. В стране повсюду вырастали замки, переполненные военными трофеями, предметами роскоши и искусства; в руках дворянства сосредоточивалось все больше и больше земельных угодий, служивших дворянам наградой за службу государству.
В 1668 году, с целью контроля за возросшей более чем в пять раз денежной массой, был создан один из первых в мире центральных банков — «Riksbank»[1].
Неудачная война с Данией, Бранденбургом и др., начатая в 1672 году регентом в расчете на помощь и субсидию Франции и окончившаяся в 1679 году потерей большей части Померании по правую сторону Одера, вконец расстроила финансы страны и обусловила необходимость редукции (1680), путём которой корона вернула себе розданные дворянству земельные владения. Это произвело настоящий экономический переворот и сломило могущество дворян, которые стали с тех пор только слугами государства, а не господами в нём. Одновременно было урегулировано положение шведской государственной церкви, время духовного и политического могущества которой окончилось в XVI в. Сама форма государственного правления подверглась коренным изменениям.
Ещё Густавом-Адольфом была подготовлена, а Акселем Оксеншерна завершена в 1634 году реформа, укреплявшая единство государства и ставившая во главе его короля, опиравшегося на государственный совет, в состав которого входили главы высших дворянских родов. Мало-помалу, вместе с возвышением и обогащением дворянства, возрастало и его влияние на ход государственных дел, но одновременно подготовлялась и реакция. С одной стороны, военные победы и усиление политического могущества страны способствовали увеличению престижа королевской власти, вообще в эту эпоху все больше усиливавшейся в Европе, с другой — бедственное экономическое положение народа после войны, подготовленной слабыми опекунами Карла XI, довело всеобщее недовольство государственным советом и дворянами до крайних пределов, и все это вместе привело к провозглашению абсолютной королевской власти (1680).
Риксдаг, достигший за XVI столетие значительного развития, не был, впрочем, упразднен новой формой правления и ни разу не созывался только в царствование Карла XII. Первый шведский монарх-самодержец, Карл XI, с редкой добросовестностью заботился о благе страны и оберегал её внешний и внутренний мир. Вознесенная дарованиями своих правителей и ходом событий на столь высокую ступень политического могущества, Швеция не смогла, однако, прочно удержаться на ней.
По итогам 21-летней Северной войны с Россией, которая началась для Швеции весьма удачно, страна утратила имперское могущество, потеряв при этом Ингерманландию, Карелию, Эстляндию, Лифляндию, южную часть Финляндии, а также почти все земли на южном побережье Балтики, превратившись во второстепенную державу.
Швеция в 1721—1814
Смерть Карла XII подала сигнал к коренному изменению шведского государственного строя. Страх перед крайностями самодержавия, надолго выбившими страну из колеи мирной жизни, был настолько глубок и всеобщ, что Швеция разом кинулась в противоположную крайность: риксдагу была присвоена не только вся законодательная власть, но и значительная часть исполнительной. Состав риксдага остался прежний, то есть в него входили представители всех четырёх сословий: дворянства, духовенства, бюргеров и крестьян.
Решающий голос приобрело, однако, дворянство, в особенности многочисленные мелкие дворяне, а крестьянство, напротив, утратило значение. Мало-помалу фактическая власть сосредоточилась в руках так называемой Секретного комитета, составленного из представителей лишь первых трёх сословий; королевская власть стала почти номинальной, и сами короли — супруг сестры и наследницы Карла XII Ульрики Элеоноры, Фредрик I (Гессен-Кассельский, 1720—1751), и преемник его Адольф Фредрик (Голштинский, 1751-71) лично внушали к себе мало уважения. Словом, в эту так называемую эпоху «правления риксдага» Швеция скорее всего представляла собой аристократическую республику — явление довольно замечательное для того времени, когда почти повсюду в Европе господствовало самодержавие.
Печальными для Швеции событиями этой эпохи явились война с Россией в 1741—1743 годах, закончившаяся Абоским мирным договором, по которому Швеция потеряла ещё часть Финляндии до реки Кюмийоки (шведское название «Кюмени»), и партийные раздоры (так называемые партии «шляп» и «колпаков»). Из многих существенных недостатков государственной системы наиболее роковым было общераспространённое под конец взяточничество чиновников, позволявшее представителям иностранных держав обеспечивать свои интересы в ущерб самым существенным интересам Швеции.
Зато эпоха правления риксдага, именуемая в литературе также «эрой свобод», послужила шведскому народу подготовительной школой, которую он — правда, дорогой ценой — прошёл ранее какого-либо из европейских народов, за исключением английского. И если в наши дни Швеция представляет образец высокого развития конституционной формы правления, то она немало обязана этим тому опыту, которым обогатилась в упомянутой школе. Главное значение данной эпохи, однако — в экономическом и духовном прогрессе Швеции.
Отброшенный с чересчур широкой арены деятельности, лишенный прежнего влияния на судьбы Европы, шведский народ с увлечением отдался делу мирной внутренней культуры и достиг небывалых успехов, особенно на поприще науки, выдвинув из своей среды таких деятелей, как всемирно известный естествоиспытатель Карл Линней, с его многочисленными учениками и последователями (Тунбергом, Кальмом, Форесколем и др.); выдающиеся химики Шееле, Бергман, Берцелиус и Ган; физик Цельсий; универсальный гений Сведенборг; положивший основание образцовой шведской статистике астроном Варгентин; основатель крупной промышленности Швеции Альстрёмер; крупные литературные силы — Далин, Крейц и Бельман. В начале эпохи государственные дела, направляемые таким выдающимся государственным деятелем, как Арвид Горн, шли все-таки более или менее удовлетворительно, но под конец теневые стороны данного правительственного строя стали выступать все резче и резче; взяточничество подвергало опасности даже международное положение Швеции.
Наследнику Адольфа Фредрика, королю Густаву III (1771-92), уже на втором году царствования удалось произвести государственный переворот с изумительной легкостью, без всякого кровопролития или даже серьёзного сопротивления. Была объявлена новая конституция (1772), в силу которой королевская власть значительно усилилась, не переходя, однако, в настоящее самодержавие, и этим событием открылась новая эпоха — Густава. Народ, уставший от партийной борьбы, с доверием примкнул к королю, увлекавшемуся идеей просвещенного абсолютизма и некоторое время правившему в этом духе.
Густав III был, однако, натурой артистической, со всеми преимуществами и недостатками её; он искренне любил свою страну, всеми силами старался возвеличить её, но ему недоставало выдержки и, главное, умения считаться с финансами. Он окружил себя поэтами, художниками и артистами, покровительствовал искусству и сам пробовал свои силы на различных его поприщах, в качестве же реформатора и благодетеля народа скоро остыл и под конец сильно запутал и свои личные финансы, и финансы страны.
Ради отвлечения все увеличивавшегося внутреннего недовольства он при поддержке Англии, Голландии и Пруссии затеял войну с Россией, но она не принесла Швеции никакой пользы и закончилась Верельским мирным договором на условиях сохранения довоенных границ. В 1789 году, не умея иначе сломить оппозицию дворянства, король прибег к новому государственному перевороту, которым было почти восстановлено самодержавие.
Достигнув совершеннолетия, Густав IV сначала подавал хорошие надежды, так как отличался добротой и бережливостью; главные его недостатки — самонадеянность и высокомерие — стали давать себя знать уже позже. Первые годы его царствования прошли благополучно, но ненависть к Наполеону и высокомерная идея о том, что ему, Густаву, предназначено уничтожить выскочку-корсиканца, втянули Швецию в рискованную политику. Густав IV примкнул к коалиции держав против Франции (1805), но война окончилась для союзников неудачно.
Наполеон, желая наказать Швецию, заключил союз с Россией и Данией, и Швеция очутилась в самом критическом положении. Было решено сменить недееспособного правителя, которого созванный в 1809 году риксдаг и объявил низложенным. Затем риксдаг выработал новую конституцию и избрал королём бывшего регента Швеции, герцога Карла, под именем Карла XIII (1809—1818).
Устроив свои внутренние дела, Швеция поспешила, путём некоторых жертв, обеспечить себе и внешний мир. Договором во Фридрихсгаме Швеция уступила России всю Финляндию до рек Торнео (Турнеэльвен) и Муонио (Муониоэльвен) и Аландские острова. Наследником шведского престола был избран датский принц Карл Август (король Карл XIII был стар и бездетен). Чтобы угодить Франции, Швеция присоединилась к «континентальной системе» и объявила войну Англии. Вскоре избранный наследник погиб от несчастного случая, и шведы избрали наследником одного из маршалов Наполеона, Бернадотта (1810).
Шведско-норвежская уния
В результате наполеоновской оккупации Шведской Померании и последующего за этим вступления Швеции в войну на стороне антинаполеоновской коалиции союзник Франции Дания, оказавшаяся в лагере побеждённых, вынуждена была уступить Норвегию Швеции при Кильском мире. Швеция признавала право Норвегии на внутреннюю самостоятельность, её парламент, конституцию и право иметь собственные законы, при этом состоя в унии с монархом Швеции и имея с ней общую внешнюю политику. Расторгнута Карлстадскими соглашениями 1905 года, после чего Норвегия обрела полную независимость и собственного короля — Хокона VII.
Швеция в XIX веке
Риксдаг 1809-го года лишил Густава IV Адольфа и его потомков права занимать шведский престол. После принятия новой конституции вместо него королём выбрали его дядю Карла XIII. Новая конституция включала новый порядок наследования и форму правления. Она основывалась на принципе разделения власти и была предшественником парламентаризма. У короля сохранялась некоторая законодательная власть, а также сохранялось сословное деление риксдага. Однако основные гражданские права и обязанности уже были обозначены в конституции.
Поскольку Карл XIII находился в преклонном возрасте и не имел детей, встал вопрос о выборе наследника престола. На проведённых выборах риксдаг выбрал французского маршала Жана Батиста Бернандота кронпринцем Швеции. Осенью того же года он прибыл в Швецию, перешёл в лютеранскую веру, был усыновлён Карлом XIII-ым и принял имя Карл XIV Юхан. Он был коронован королём в 1818 году, после смерти Карла XIII. Новый король был консерватором и проводил политику, направленную на неучастии Швеции в возможных войнах.
Швеция в начале XIX века продолжала оставаться аграрной страной, но к середине века началась индустриализация. Толчок к ней дал спрос на шведское сырьё, такое как древесина и железная руда в уже промышленных странах, в первую очередь Англии, Бельгии и Нидерландах. Развитие деревообрабатывающей промышленности на больших территориях в северной Швеции привело к накоплению капитала и потребности его аккумуляции, что и дало начало развитию других областей промышленности и быстрому росту городов. Растущим городам требовалась рабочая сила, которая пополнялась за счёт притока сельских жителей. Росту городов способствовали также и реформы проведённые при Карле XIV Юхане в демографической и сельскохозяйственной политике: меры направленные на снижение детской смертности (вакцинация и т. д.), а также распространение картофеля в качестве одной из основных сельскохозяйственных культур вызвали демографический бум среди крестьянского населения, продолжавшийся весь XIX век, чему способствовало и длительное нахождение страны в мире. К тому же проведённые ещё во второй половине XVIII-го века земельные реформы, направленные на укрупнения хозяйств, повысили эффективность сельского хозяйства. Деревня в традиционном виде исчезает с большей территории страны, так как пашни, ранее изрезанные на маленькие кусочки, теперь собираются в бóльшие и делятся между крестьянами, которые, покинув свои дома в деревне, строят дворы непосредственно у своих полей. Между 1815 и 1850 годами население Швеции выросло с 2,5 до 3,5 миллионов человек. Происходит концентрация земли у меньшего количества зажиточных крестьян. Таким образом сельские рабочие, не находя средств выжить дома, отправляются на заработки в растущую промышленность городов.
Эффективизация сельского хозяйства, однако, создала столь большой излишек рабочей силы, что даже растущие города не были в состоянии полностью покрыть его. Это создавало многие социальные проблемы в сельской местности, одним из путей разрешения которых стала широкомасштабная эмиграция крестьян в Северную Америку с 1850-х годов. Правительство США предоставляло хорошие условия аренды земли и поэтому многие шведы, имеющие возможность оплатить дорогу, отправлялись за океан. Эмиграция продолжалась до начала XX века и достигла своего пика в 1880-х. Неурожайные годы дома совпадали со всплесками роста уезжающих. Всего эмигрировало 1,2 миллиона шведов, 200 тысяч из которых вернулись домой, зачастую с новыми знаниями, идеями и капиталом.
В 1810 году по указанию Карла Юхана было начато строительство дорогостоящего Йёта-канала, который должен был соединить восточное и западное побережья Швеции. В 1844 году канал был открыт для судоходства, но развитие грузовых судов к тому времени уже сделало канал малоэффективным, так как было легче обогнуть страну, чем плыть по каналу, который не может принять достаточно большие судна. К тому же, пошлины за проход через Эресунн были отменены в 1857 году, а они были одной из основных причин начала строительства канала. Кроме того, всего десятилетие спустя началось строительство первых, высокоэффективных по сравнению с судоходством, железных дорог, и уже в 1862 году Стокгольм и Гётеборг были соединены железной дорогой.
В 1842 году Швеция ввела обязательное начальное образование для детей и обязало коммуны организовывать начальные школы. Впрочем, к тому времени большинство детей уже ходило в школу.
После смерти Карла Юхана в 1844 году, консервативная политика правительства сменилась либеральной, и при его наследниках Оскаре I и Карле XV были проведены ряд реформ, направленных на либерализацию экономики. Власть по-прежнему оставалась в основном у знати и крупных землевладельцев, тогда как у крупных промышленников большой политической власти в сословном риксдаге ещё не было. Последний всё больше воспринимался как устаревший. В 1866 году группой либералов, возглавляемых Луи де Геера, была инициирована реформа, которая заменяла сословный риксдаг на двухпалатный. Новый риксдаг состоял из 315 депутатов. Во вторую палату парламента депутаты выбирались, при этом выбранными могли быть только мужчины от 35 лет с определённым состоянием. Правом голоса также обладали лишь мужчины с определённым уровнем достатка. Всего право голоса было, по состоянию на 1866 год, у около 20 % взрослого мужского населения. В первую палату депутаты назначались, её состав был большей частью знатным.
Швеция в XX веке
Быстрый процесс монополизации (в металлургической, целлюлозной, машиностроительной и военной промышленности) и высокая конъюнктура характеризует экономическое развитие Швеции между первой и второй мировыми войнами. После 1920 года политика социал-демократических правительств (в 1926—1932 годах — либерального и консервативного правительств) способствует стабилизации капитализма, что, в свою очередь, порождает теорию о шведском «государстве всеобщего благоденствия». Относительно благоприятная экономическая конъюнктура, сложившаяся для Швеции к концу второй мировой войны, и сохранение внешнеполитического нейтралитета определяют быстрый экономический подъём Швеции. В 1961 году экспорт капитала составил около 350 млрд крон. Правящая социал-демократическая партия отстаивает внешнеполитический нейтралитет страны и осуществляет относительно прогрессивные социальные реформы.
- 1917, 5 июня — Столкновения между полицией и рабочими Стокгольма, проводящими демонстрацию за демократизацию конституции.
- 1918 — Риксдаг (парламент) принимает закон о введении всеобщего избирательного права и 8-часового рабочего дня.
- 1920
- март — Я. Брантинг (первый социал-демократ, ставший в 1917 году членом шведского правительства) формирует первое чисто социал-демократическое правительство.
- май — Провал попытки Швеции отторгнуть Аландские острова. Спор с Финляндией заканчивается подписанием в октябре 1921 года конвенции, по которой острова остаются за Финляндией, но получают автономию и не могут быть использованы для строительства на них военных укреплений.
- 1924 — Признание Швецией Советского Союза и заключение с ним торгового договора.
- 1931 — Швецию захватывает мировой экономический кризис. Развёртывается широкое забастовочное движение.
- май — В Одалене войска стреляют в рабочую демонстрацию; пять человек убито. Возмущение в стране.
- 1932 — Крах концерна Крюгера (спичечная монополия).
- сентябрь — Образование социал-демократического правительства П. А. Ханссона, который остаётся премьер-министром с небольшим перерывом вплоть до 1946 года.
- 1933, март — Наивысшее число безработных — 187 тыс. человек.
- 1939 — Швеция вместе с Норвегией и Финляндией отклоняет заключение пакта о ненападении с гитлеровской Германией, однако высказывается против применения санкций в отношении агрессора и отвечает на угрозы Германии «заявлением о нейтралитете».
- 1939
- апрель — Главнокомандующий шведской армией генерал У. Тернелль, командующий штабом сухопутных войск генерал Х. Юнг и командующий ВМС вице-адмирал Ф. Тамм прибывают в Германию для поздравления А. Гитлера с его 50-летием.
- 3 сентября — Попытка чрезвычайного посла нацистской Германии фон Хасселя добиться продолжения поставок шведской руды в Германию.
- октябрь-ноябрь — Неоднократные протесты шведского правительства против вторжения германских военно-морских сил в территориальные воды Швеции и потопления шведских торговых судов.
- 1940
- 12 апреля — Заявление премьер-министра Ханссона о строгом нейтралитете Швеции; отклонение, как несовместимого с нейтралитетом, использования территории Швеции воюющими странами для транспортировки своих военных грузов.
- 15 апреля — Требование гитлеровской Германии разрешить перевозку через территорию Швеции продовольствия для расположенных в Норвегии (особенно в Нарвике) германских войск. Швеция соглашается, однако отказывается допустить транзит оружия и военнослужащих.
- 17 апреля — Шведское министерство иностранных дел направило своему посланнику в Москве инструкции с предложением выразить Советскому правительству благодарность за усилия по обеспечению шведского нейтралитета.
- 19 апреля — Письмо короля Густава V Гитлеру, в котором заявлено, что Швеция будет бороться всеми средствами против любого нарушения её нейтралитета кем бы то ни было.
- 18 июня — После захвата Норвегии нацистской Германией Швеция уступает нажиму и разрешает неограниченный транзит в Норвегию оружия и военнослужащих-отпускников из Норвегии в Германию.
- июль — заключение шведско-германского торгового соглашения, предусматривавшего расширение товарообмена между Швецией и Германией (в 1940 г. он составил более 1,5 млрд крон)[2]. После заключения соглашения более 90 % потребностей немецкой экономики в железной руде будет обеспечиваться Швецией.
- 1941
- 28 октября — король Густав V направил послание А. Гитлеру с благодарностью за разгром большевизма.
- 1941
- лето-осень — Неоднократные боестолкновения между шведскими королевскими ВМС и ВМС СССР в Балтийском море. (По подсчётам бывшего в то время командующим КБФ адмирала В. Трибуца, каждая советская подводная лодка, возвратившаяся на базу в кампанию 1942 г., в течение одного боевого похода имела в среднем 4 боевых столкновения с кораблями и самолётами шведских ВМС).
- 1943, 1 августа — Правительство Швеции запрещает транзит германских военных грузов.
- 1945, 1 августа — Социал-демократическое правительство, возглавляемое Ханссоном (после его смерти в октябре 1946 году премьер-министром становится Т. Эрландер), заявляет о продолжении Швецией политики нейтралитета.
- 1948, 3 июля — Присоединение к плану Маршалла.
- 1949, 29-30 января — Организованные по инициативе Швеции переговоры с Данией и Норвегией о создании нейтралистского скандинавского оборонительного сообщества заканчиваются безрезультатно.
- 1950, 29 октября — После смерти короля Густава V на трон вступает король Густав VI Адольф.
- 1950—1951 — Сильные инфляционные тенденции.
- 1951, 30 сентября — Сформирование коалиционного правительства из социал-демократов и представителей партии «Крестьянский союз», обусловленное инфляционным кризисом, а также желанием социал-демократов укрепить правительственное большинство в парламенте. Активизация вмешательства государства в экономику и осуществление ряда реформ (национализация крупной угольной компании «Луоссаваара-Киирунаваара» в 1955 году); во внешней политике — упрочение нейтралитета страны. В октябре 1957 года вновь формируется однородное социал-демократическое правительство.
- 1953, февраль — Швеция вступает в члены Северного совета.
- 1956, 29 марта-4 апреля — Визит шведской правительственной делегации во главе с Т. Эрландером в СССР, в ходе которого подписано шведско-советское заявление о мирном сотрудничестве.
- 1958
- февраль — Вручение премьер-министру Т. Эрландеру петиции (95 тыс. подписей) против атомного вооружения. Население Швеции выступает против намерений реакционных сил приобрести атомное оружие для шведской армии.
- 1 июня — Буржуазные партии теряют большинство во время внеочередных выборов во вторую палату парламента. Это означает фактическую победу социал-демократов, требовавших введения всеобщего социального обеспечения для престарелых (окончательно закон принят в 1959 году).
- 1959, 20 ноября — Швеция вступает в Европейскую ассоциацию свободной торговли.
- 1961, 26 октября — Министр иностранных дел Швеции Бу Эстен Унден выступает в Политическом институте ООН с предложением о создании «клуба государств, не имеющих атомного оружия».
- 1968, на выборах социал-демократы получили большинство мест в обеих палатах Риксдага впервые после 1940.
- Октябрь 1969, премьер-министром стал молодой Ульф Пальме.
- 1976, коалиция центристов, умеренных и либералов получила большинство мест в Риксдаге и сформировала правительство во главе с председателем Партии центра Турбьёрном Фельдином.
- Февраль 1986, Улоф Пальме был убит на одной из улиц Стокгольма, его преемником стал Ингвар Карлссон.
Швеция и Европейский союз
В 1991 Швеция обратилась с просьбой о принятии в ЕС. После одобрения на национальном референдуме 1994 года Швеция в 1995 году стала членом ЕС, хотя и сохраняет собственную валюту — шведскую крону.
Источники
- Видекинд Юхан. История шведско-московитской войны XVII в. / Пер. С. Аннинского и А. Александрова. — М.: Изд-во «Памятники исторической мысли», 2000. — 656 с.: ил. — Серия «Памятники исторической мысли».
- Петри Олаус. Шведская хроника / Пер. и ком. А. Д. Щеглова. — М.: Наука, 2012. — 420 с.: ил. — Серия «Памятники исторической мысли».
- Стурлусон Снорри. Круг земной / Изд. подг. А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смирницкая, М. И. Стеблин-Каменский. — М.: Наука, 1980. — 688 с.: ил. — Серия «Литературные памятники».
- Хроника Энгельбректа / Пер. и ком. А. Д. Щеглова. — М.: Наука, 2003. 166 с.: ил. — Серия «Памятники исторической мысли».
- Хроника Эрика / Пер. А. Желтухина. — Выборг: Фантакт, 1994. — 240 с.
Напишите отзыв о статье "История Швеции"
Литература
- [ulfdalir.ru/literature/2704 И. Андерссон. История Швеции. — М., 1951;]
- [ulfdalir.ru/literature/2507 Й. Вейбулль. Краткая история Швеции. — Стокгольм, 1994;]
- [ulfdalir.ru/literature/1250 История Швеции. — М., 2002;]
- История Швеции. — М., 1974;
- Форстен, «Борьба из-за господства на Балтийском море» и «Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях» (см. «Историческое Обозрение», т. VIII, стр. 242—256);
- Собрания Фанта, Гейера и Шредера («Scriptores rerum Suecicarum medii aevi», 3 т., Упсала, 1818—1876); «Scriptores suecici medii aevi» (Лунд, 1842—1844, 2 т.);
- «Handlingar rörande Skandinaviens historia» (Стокгольм, 1816—1830, 30 т.);
- «Historiska handlingar» (Стокгольм, 1861—1880, 11 т.);
- начатое Лильегрэном и продолженное Гильдебрандом издание: «Diplomatarium Suecanum» (1827);
- Э. Гильдебранд, «Svenska riksdagsakter» с 1521 года и «Sveriges Takrtater», изд. О. К. Рюдбергом. Из старых историков Швеции: Далин, «История Швеции» (немецкий перевод, Грейфсвальд, 1756—1764);
- Свен Ла́гербринг, «Svea Rikes Historia» (Лунд, 1769—1783, доходящая до 1457);
- его же более краткий труд «Шведское государство» (немецкий перевод, Галле 1804—1814).
- Главные труды принадлежат Гейеру («Svenska folkets historia», доходящая до 1654, и др.), Карлсону, Фрикселю, Стрингольму и К. Г. Мальмстрему. Из новейших: Форсель (Густав Х) и Однер (Густав III);
- «Sveriges historia»: Монтелиуса, Гильдебранда, Алина и др. (Стокгольм, 1878—1881, 6 т.). По истории средних веков Ш. крупный труд Т. Гильдебранда: «Sveriges medeltid» (Стокгольм, 1879). По истории церкви — Nordenflycht, «Die schwedische Staatsverfassung in ihrer geschichtlichen Entwickelung» (Б., 1861);
- Naumann, «Sveriges statsförfattningsrätt» (2 изд., Стокгольм, 1879—1884);
- Montelius, «Die Kultur Schwedens in vorschriftlichen Zeit» (deutsch, Б., 1885);
- Hildebrand, «Das heidnische Zeitalter in S.» (Гамбург, 1873);
- Weidling, «Schwedische Geschichte im Zeitalter der Reformation» (Гота, 1882); Schwederus, «Schwedens Politik und Kriege in den Jahren 1808—1814» (Лейпциг, 1866);
- «Minnen ur Sveriges nyare historia 1771—1884», изд. Шинкелем и др. (Стокгольм, 1852—1893, т. 1-13);
- Wittmann, «Kurzer Abriss der schwedischen Geschichte» (Бреславль, 1896).
- «Всемирная история. Даты и события». — М.: Международные отношения, 1968. — 320 с.
- «Weltgeschichte in Daten». ГДР, 1965.
- Швеция // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- А. С. Кан. [sverigesradio.se/sida/artikel.aspx?programid=2103&artikel=1985680 Швеция за тысячу лет. Радиокнига на Радио Швеция. 2007.]
См. также
Примечания
Австрия • Азербайджан¹ • Албания • Андорра • Белоруссия • Бельгия • Болгария • Босния и Герцеговина • Ватикан • Великобритания • Венгрия • Германия • Греция • Грузия¹ • Дания • Ирландия • Исландия • Испания • Италия • Казахстан² • Латвия • Литва • Лихтенштейн • Люксембург • Македония • Мальта • Молдавия • Монако • Нидерланды • Норвегия • Польша • Португалия • Россия² • Румыния • Сан-Марино • Сербия • Словакия • Словения • Турция² • Украина • Финляндия • Франция • Хорватия • Черногория • Чехия • Швейцария • Швеция • Эстония
Зависимые территории Аландские острова • Гернси • Гибралтар • Джерси • Остров Мэн • Фарерские острова • Шпицберген • Ян-Майен
Непризнанные и частично признанные государства Косово • Приднестровье • ДНР • ЛНР
¹ В основном или полностью в Азии, в зависимости от проведения границы между Европой и Азией • ² В основном в Азии
Швеция в темах
Герб • Флаг • Гимн • Государственный строй • Конституция • Парламент • Административное деление • География • Города • Столица • Население • Языки • История • Экономика • Валюта • Культура • Религия • Кинематограф • Литература • Музыка • Праздники • Спорт • Образование • Наука • Транспорт • Туризм • Почта (история и марки) • Интернет • Вооружённые силы • Внешняя политика
Портал «Швеция»Собственно Швеция Свеаланд • Гёталанд • Норрланд (до 1809 с Финляндской Лапландией и Эстерботнией) • Эстерланд (1104—1809)
Доминионы Эстляндия (1561—1721) • Даго (1563—1721) • Ингерманландия (1580—1595, 1617—1721) • Кексгольмский лен (Ладожская Карелия) (1605—1721) • Лифляндия (1629—1721) • Эзель (1645—1721)Бремен-Ферден (1648—1719) • Померания (1648—1815, Штеттин до 1720, Штральзунд и Рюген до 1814) • Висмар (1628—1803)Владения, оккупации менее 10 летШтрасбург, Диршау, Вормдитт, Мельзак, Фрауенбург, Мариенбург, Штум (1626—1629) • Браунсберг, Пиллау, Мемель, Фишхаузен (1629—1635) • Нюрнберг (1632) • Фюрт, Аугсбург (1632—1635) • Ландсберг, Франкфурт-на-Одере (1641—1643) • Лейпциг, Мемминген, Иберлинген (1647—1648) • Торн (1655—1658)Заморские колонии Батенштейн (1649—1656) • Кост (1649—1663) • Карлсборг (1650—1658, 1660—1663) • Кристиансборг (1652—1658) • Аномабо (1653—1657) • Витсен (1653—1658) • Аполлония (1655—1657)Новая Швеция (1638—1655) • о. Тобаго (1733) • о. св. Варфоломея (1784—1878) • о. Гваделупа (1813—1814)Личные унии Норвегия (1319—1343) • Сконе (1332—1360) • Дания и Норвегия (1397—1523) • Речь Посполитая (1592—1599) • Пфальц-Цвейбрюккен (1654—1718) • Гессен-Кассель (1730—1751) • Норвегия (1814—1905)Отрывок, характеризующий История Швеции
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.
Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.
После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
- 1939
