История Вьетнама
В истории Вьетнама прослеживаются следующие основные тенденции: экспансия на юг, географический регионализм (который сложился на основе административного деления или благодаря тому неформальному давлению, которое оказывали провинциальные наместники) и стремление центральной власти контролировать действия местных лидеров, а также на протяжении многих столетий и до начала середины XIX века влияние Китая на вьетнамские дела. Необходимо отметить, что мирных периодов в истории Вьетнама, который до переименования в 1804 году 750 лет носил имя «Дайвьет», было немного.
Содержание
Доисторический период
Археология
- 1 000 000—750 000 годы до н. э. (нижний палеолит) — древнейшие известные орудия труда, найденные недалеко от города Анкхе в провинции Зялай[1].
- 500 000—300 000 годы до н. э. (палеолит) — древнейшие известные остатки гоминид[2][3][4].
- 8000 лет до н. э. — сельскохозяйственная деятельность во времен этнокультур Хоабинь — Бакшон (техника влажного выращивания риса, разведение скота).
- 1000—200 гг. до н. э. — культура Сахюинь.
- IV — I века до н. э. (бронзовый век): Донгшонская культура (поселение Донгшон, вьетн. Đông Sơn, провинция Тханьхоа). Предметы того времени также были найдены в поселении Колоа (вьетн. Cổ Loa) близ современного Ханоя.
Мифология
Основным народом Вьетнама являются вьеты (кит. «юэ», в древности — «байюэ»), которые постепенно заселяли современные вьетнамские территории с севера. Согласно мифологии, первые вьеты — байюэ были потомками Великого дракона Лак Лонг Куана (вьетн. Lạc Long Quân, тьы-ном 雒龍君) и Бессмертной феи Ау Ко (вьетн. Âu Cơ, тьы-ном 嫗姬). У Лак Лонг Куана и Ау Ко было сто сыновей, 50 из которых ушли с матерью в горы, а 50 — пошли с отцом к воде. От ста сыновей пошло сто вьетских племён — байюэ.
Старший сын Лак Лонг Куана по имени Хунг Лан[vi] стал королём 15 из ста вьетских племён — хунгвыонгом, основателем династии Хунгов — Хонг-банг. Властители Хунги называли свою страну, расположенную на Красной реке (Хонгха) на месте современного северного Вьетнама — Ванланг. Люди из Ванланга известны как 15 вьетских племён — лаквьеты.
Древний мир
В I тысячелетии до н. э. на территории современного южного Китая и современного северного Вьетнама происходило смешение монголоидных и протомалайских племен в эпоху позднего неолита. Здесь существовало несколько государств древних вьетов.
Однако Вьетнам, как государство, исторически вырос из цивилизации южных вьетов, возникшей в бассейне реки Хонгха. Первые государственные образования появились здесь в VII веке до н. э.
Согласно историческим документам, король (хунгвыонг), считающийся старшим сыном Дракона Лак Лонг Куана и феи-птицы Ау Ко, основал столицу в Фонгтяу (нынешняя провинция Виньфук), объявил себя третьим по счёту королём династии Хонг-банг и назвал свою страну Ванланг.
Лаквьеты, Ванланг
Ванланг был матриархальным обществом, аналогично другим древнейшим юго-восточноазиатским обществам. На раскопках в Северном Вьетнаме были найдены металлические орудия того времени. Наиболее известны бронзовые барабаны, возможно использовавшиеся в религиозных церемониях, на которых были выгравированы изображения воинов, домов, птиц, животных в концентрических окружностях.
Люди из Ванланга известны как лаквьеты.
Многие сведения о жизни того времени можно почерпнуть в древних легендах. «История о баньтьынгах» рассказывает о принце, выигравшем кулинарный турнир, а затем и трон, придумав рисовые пирожки; эта легенда отражает важность основной стороны тогдашней экономики, рисоводство. «История о Зёнге» рассказывает о юноше, который уходит на войну, чтобы спасти страну. Зёнг и его конь носят железную броню, а сам Зёнг берёт железный посох, что свидетельствует о наличии развитой металлургии. Магическое оружие из «истории о волшебном луке» может посылать тысячи стрел, что доказывает активное использование луков в то время.
Появление Аувьетов, Аулак
К третьему веку до н. э. другая группа вьетов, аувьеты (甌越), пришла с юга территории современного Китая к дельте Красной реки (Хонгха) и смешалась с населением Ванланга. В 258 г. до н. э. появилось союзное государство аувьетов и лаквьетов — Аулак. Король Ан Зыонг-выонг построил вокруг своей столицы, Колоа (вьетн. Cổ Loa), множество концентрических стен. На этих стенах стояли умелые аулакские арбалетчики.
Ан зыонг-выонг пал жертвой шпионажа: китайский военачальник Чжао То (Triệu Đà, чьеу да) похитил его сына Чонг Тхюи (Trọng Thủy) после того, как женился на дочери Ан Зыонг-выонга.
Династия Чьеу, Намвьет
Чжао То аннексировал Аулак и провозгласил себя королём нового государства Намвьет (кит. упр. 南越, пиньинь: Nán Yuè, палл.: Нань Юэ).
Некоторые вьетнамцы считают период правления династии Чьеу периодом китайского владычества (сам Чжао То был бывшим циньским генералом), другие — что это время было периодом вьетнамской независимости, так как семья Чьеу правила независимо от тогдашней китайской династии Хань и была полностью ассимилирована в местную культуру. Чьеу Да даже провозглашал себя императором Намвьета, подобно императорам Китая.
В 196 году до н. э. между Хань и Намвьетом был заключён договор, по которому Лю Бан признавал Чьеу Да законным правителем Намвьета. Однако вскоре Чьеу, в ответ на запрет императрицы Люй-хоу вывозить в Намвьет железо, скот и другие товары, разорвал дипломатические отношения с империей Хань. Страны оказались в состоянии войны, однако вести её у империи Хань не было сил.
Свержение Чьеу и китайская оккупация
Воспользовавшись наступившей в стране внутренней смутой, в 111 до н. э. армия китайской империи Хань свергла последнего монарха династии Чьеу. Намвьет был поделён ими на три территории: Зяоти (вьетн. Giao Chỉ, тьы-ном 交趾, кит. «цзяочжи»; ныне территория Хонгхи), Кыутян (вьетн. Cửu Chân, от Тханьхоа до Хатиня), и Нятнам (вьетн. Nhật Nam, от Куангбиня до Хюэ). Высшее руководство было набрано из китайцев, но некоторыми землями управляли вьетнамцы из числа знати.
Когда новые правители вступили в конфликт с феодальными структурами, которые существовали во Вьетнаме, началось восстание во главе с сёстрами Чынг (39—43 н. э.), которое привело к кратковременной приостановке китайского правления на территории Вьетнама. Чынг Чак стала королевой. В 42 году император Гуан У-ди послал своего лучшего генерала Ма Юаня подавить восстание, что и было сделано ценой больших жертв. Чынг стали символом вьетнамской стойкости и примером для вьетнамских женщин, что не осталось незамеченным среди ханьцев. Хань и все прочие династии прилагали большие усилия для нивелирования влияния вьетнамской элиты на население, а также пытались ассимилировать вьетов, однако безрезультатно. В 225 году н. э. другая женщина, Чьеу Тхи Чинь (вьетн. Triệu Thị Trinh), подняла восстание, длившееся три года.
Второй этап китайского доминирования начался в 44 г. и закончился только после заговора представителей династии Ли (544—602).
Под властью династии Тан и вплоть до X века завоёванная вьетская территория называлась «Зяоти», «Зяотяу» (вьетн. Giao Châu), «Аннам дохофу» и др. Зяоти (его административный центр располагался на территории современной провинции Бакнинь) стал процветающим торговым постом, через который проходили товары южных земель. Хоу Ханьшу утверждает, что в 166 году через Зяотяу прошли римские послы, а затем торговцы. В трактате Вэйлюэ (кит. трад. 魏略, пиньинь: Wèilüè), также Нгуи лук (вьетн. Ngụy Lục), упоминается водный путь от «Цзяочжи» до Юньнани. Оттуда товары доставляли по всей стране.
В то же самое время восстало население центральных районов современного Вьетнама — тямы. В Китае их земли называли Линьи кит. трад. 林邑, пиньинь: Línyì. Тямы основали государство Тямпа, оно занимало земли от Куангбиня до Фантхьета. Согласно «Истории династии Цзинь», его правитель присылал дань императору китайской династии Цзинь.
Вместе с началом периода Шести династий и до начала правления династии Тан во всех захваченных вьетских землях регулярно начинались восстания. Все они были подавлены, хотя восстание династии Ранняя Ли продолжалось с 544 по 602 год. Ли Бон назвал своё государство «Империя Вансуан» («Империя бесчисленных вёсен»). Однако вскоре лянские армии нанесли ему поражение, и он с небольшим отрядом ушёл на северо-запад, рассчитывая найти там поддержку у горных племён. Осенью 546 года Ли Бон сделал попытку начать военные действия в центре страны, но позже опять отступил в горы. В дальнейшем сражениями с лянскими армиями руководил вьетский военачальник Чьеу Куанг Фук, ставший после смерти Ли Бона в 548 году фактическим правителем страны. В 551 году лянские войска, потерпев очередное поражение, ушли из Вансуана.
После прекращения войны с государством Лян среди вьетов началась междоусобная борьба, что привело в конце 550-х годов к временному разделу страны на две части: в западной правил Чьеу Куанг Фук, в восточной — Ли Фат Ты (член династии, который считался номинальным императором всей страны). Члены рода Ли занимали главные посты в государстве.
В 602 году объединившая весь Китай империя Суй начала войну против Вансуана и послала на юг значительную армию. В 603 году вьетские войска были разбиты, Вансуан был вынужден признать власть Суй, Ли Фат Ты был увезён в качестве пленника. С 622 года Вансуан стал «Аннам дохофу» («Наместничество умиротворённого юга»), в наиболее важных стратегических пунктах были поставлены китайские гарнизоны. Южновьетнамское государство Чампа также признало себя данником империи Суй.
Средние века
Ранние династии (Нго, Динь и Ле)
В конце IX века империя Тан начала слабеть, её потрясло восстание Хуан Чао, и потому в 880 году китайские войска покинули Вьетнам. В 905 году к власти в «Аньнань духуфу» пришла группа лидеров, провозгласивших монархом (вуа) богатого сановника Кхук Тхуа За. Средневековая вьетнамская историография не признавала его династию как официальную в связи с тем, что Кхук Тхуа За был задним числом утверждён китайским императором в должности губернатора. При Кхук Тхуа За и его преемниках в 908—917 годах была проведена реформа системы налогообложения и повинностей, произведена смена бюрократического аппарата.
В 939 год в битве на реке Батьданг основатель династии Нго разбил флот южнокитайского царства Южная Хань. Победитель Нго Кюэн основал новую вьетскую династию и перенёс столицу из Латханя в древний город Колоа.
К середине X века главы 12 крупнейших аристократических родов превратились в политически независимых правителей отдельных частей страны (шыкуанов) или их вассалов разного уровня. В первой половине X века шыкуаны боролись против централизации, и им удалось не дать центральной власти укрепиться. В 965 году пала династия Нго и началась «Эпоха двенадцати шыкуанов», разделивших страну на независимые владения. В этих условиях видный военачальник Динь Бо Линь начал борьбу за объединение страны. В 968 году он был произглашён императором, а страна получила название Дайковьет. Столица была перенесена в Хоалы — основной опорный пункт клана Динь.
Чтобы развязать себе руки внутри страны, император в 971 году отправил посольство ко двору китайской империи Сун, а в 972 году согласился на номинальное признание старшинства Сунов и периодическое поднесение им соответствующих даров. Это позволило усилить борьбу с непокорными феодалами. Однако в ходе борьбы соперничавших групп Динь Бо Линь пал жертвой дворцового переворота.
После гибели Динь Бо Линя в стране вновь начались усобицы, чем попытались воспользоваться Суны. Необходимость организации обороны требовала твёрдой власти, и часть знати выступила за провозглашение главнокомандующего Ле Хоана императором. В 981 году новый вуа, Ле Хоан (официальное имя — Ле Дай Хань) разбил вторгшуюся в страну сунскую армию. Основанная им Династия ранних Ле правила в стране до 1009 года.
Поздние Ли. Основание Дайвьета
В 1010 году была основана династия поздних Ли; вьетское государство стало называться «Дайвьет». Проводя политику централизации, Поздние Ли перенесли столицу во вновь построенный город Тханглонг — «Взлетающий дракон» (современный Ханой). Реформы Поздних Ли были закрепили победу центральной власти, служилых слоёв и буддийской сангхи в борьбе с удельными феодальными владельцами.
Воспользовавшись на юге ослаблением тямского государства Тямпа, в 1043—1044 годах вуа Дайвьета нанёс поражение её королю и захватил столицу Тямпы — Виджайю. Когда в 1068 году Тямпа оправилась и сама напала на Дайвьет, то нападение было отбито, а дайвьетская армия под руководством Ли Тхыонг Кьета перешла в наступление и вновь разграбила Виджайю.
В 1075 году, воспользовавшись успешной борьбой тайских княжеств с империей Сун, вьеты организовали большой поход на север. Ли Тхыонг Кьет нанёс двойной удар — с суши и с моря — по бассейну реки Сицзян, и заставил немногочисленное тогда китайское население бассейна реки Сицзян укрыться в двух крупных городах — Гуанчжоу и Инчжоу. Вскоре Инчжоу был взят штурмом. Оказавшись в опасном положении, Суны отправили на юг огромную армию, тогда Ли Тхыонг Кьет отвёл свои войска. Борьба с дайвьетской армией на её собственной территории успехом для Сунов не увенчалась, и их полководцы ушли из Дайвьета. Общим итогом войн на севере было присоединение к Дайвьету ряда спорных территорий.
В XII веке Дайвьетом были с успехом отражены многочисленные нападения могущественной кхмерской империи Камбуджадеша. Однако к концу столетия центральная власть ослабела, и в 1202 году из-за голода и восстаний разразился политический кризис. С 1207 по 1220 год весь Дайвьёт был ареной крестьянских восстаний и боёв вооружённых отрядов местной знати.
Династия Чан
Постепенно силы мелких и средних владельцев объединились под руководством Чан Тху До, который был родственником последнего монарха династии Поздние Ли. В 1225 году власть в Дайвьете перешла к его семье. Так было положено начало правлению династии Чан. Все уцелевшие представители рода Ли были уничтожены. Хронистам было запрещено упоминать фамилию Ли, а вместо неё следовало писать «Нгуен». Все жителям страны, носившим фамилию Ли, было приказано сменить её на Нгуен.
Тем временем монголы покоряли Азию. В 1260 году Хубилай объявил себя великим ханом и начал строить планы по покорению китайского государства Южная Сун. Стремясь создать для наступления в глубокий тыл китайской империи плацдарм на территории Северного Вьетнама, монгольская армия под командованием Урянхатая в 1257 году вторглась в Дайвьет. Однако это нападение закончилось поражением в 1258 году; сопровождалось оно и дипломатической неудачей — прибывшие к вьетскому императору с предложением «покориться» послы Хубилая были с позором отосланы обратно.
Однако в 1276 году Южная Сун пала, и в 1277—1278 годах с известием об этом из столицы монгольской империи Юань были отправлены послы в столицы государств Юго-Восточной Азии. Правитель Чампы отослал в Пекин традиционное формальное «согласие подчиниться», что было истолковано монголами как признание этим государством вассальной зависимости от них. В 1279 году империя Юань потребовала через своих послов от правителя Чампы личного изъявления покорности Хубилаю, но правитель Чампы вместо себя отправил своих послов со словесным выражением покорности, обойдя молчанием вопрос о собственном приезде.
В 1281 году Хубилай провозгласил Дайвьет «самоуправляющимся инородческим округом» и назначил туда «управляющим» Байн Тимура. В 1282 году Хубилай вознамерился ввести свою систему управления в Чампе. Правящие круги Чампы попытались установить союзнические отношения с Дайвьетом.
Задержание в Чампе юаньских послов, направлявшихся в страны Центрального Индокитая и Южной Индии, было использовано Хубилаем в качестве предлога для начала военных действий. Получив от Дайвьета отказ в проходе на юг через его территорию, 200-тысячная монголо-китайская армия под командованием Сагату в конце 1282 года переправилась к берегам Чампы на 350 больших кораблях. Вместе с войсками были направлены и китайские чиновники, которым Хубилай поручил приступить к управлению страной после её завоевания. Высадившись, монголы взяли Мучэн, а затем и столицу Чампы — Виджайю. На территории Чампы развернулась всенародная партизанская борьба. Сагату запросил подкреплений из Южного Китая и обратился за военной поддержкой к соседним государствам, изъявившим ранее покорность монголам. Однако войска из Южного Китая запаздывали, а прочие государства сочувствовали Чампе. Тогда Сагату решил действовать самостоятельно, и весной 1283 года отправил в горы против короля Чампы отряд под командованием Чжан Юна. Разгром попавших в ловушку в горном ущелье монголов стал переломным моментом всей кампании: монголы перешли к обороне на побережье. В середине 1284 года к монголам морем прибыло подкрепление во главе с Хутухту, который заключил мир с Чампой, выговорив при этом в качестве условия визит внука чамского короля в Пекин.
Мир с Чампой так быстро и на таких благоприятных условиях был заключён потому, что Хубилаю срочно потребовались войска для войны с Дайвьетом, который в 1283—1284 годах активно готовился к отпору интервентам. В начале 1285 года полумиллионная монголо-китайская армия под командованием Тугана — сына Хубилая — вторглась в Дайвьет из Гуанси; одновременно из Юньнани двинулись войска Наср-ад-Дина, а из Чампы — войска Сагату. Над разгромленной численно превосходящим противником вьетской армией возникла угроза окружения и полного уничтожения. В этой чрезвычайной ситуации Чан Хынг Дао принял решение оставить дельту Красной реки, вывести войска к побережью, а оттуда морем перебросить их на юг в Тханьхоа для удара в тыл армии Сагату. Этот проект был блестяще осуществлён, и военная инициатива перешла к вьетам. От войск Тугана в итоге осталась лишь десятая часть, войска Наср-ад-Дина также вернулись в Юньнань весьма потрёпанными.
Хубилай справедливо расценил результат кампании 1285 года как позорное поражение и начал собирать силы для нового наступления на Дайвьет, приостановив ради этого даже подготовку к очередному вторжению в Японию. Зимой 1287 года 300-тысячное монгольское войско, усиленное китайскими отрядами, под командованием Тугана снова двинулось из Гуанси в Дайвьет. В результате хорошей подготовки монголы упорно пробивались вперёд и в начале 1288 года взяли столицу Дайвьета. Однако вьеты успели уничтожить перед наступающими монголами продовольственные запасы, а вьетский флот сумел пресечь попытки доставки продовольствия морем. Опасаясь начала эпидемий в период сезона дождей, военачальники обратились к Тугану с предложением вернуться в Китай. В конце 1288 года он отдал приказ об отступлении, которое скорее походило на бегство. В течение последующих шести лет Хубилай продолжал держать на границе с Дайвьетом мощную армию, постоянно угрожая новым вторжением, однако, наученный горьким опытом, он так и не решился на новую интервенцию.
Войны с монголами, а также внутренние войны опустошили Дайвьет, сельское хозяйство и ирригация пришли в упадок, много крестьян погибло во время военных действий. В 1290 году начался массовый голод. Тем не менее вуа Чан Ань Тонг продолжал борьбу за расширение территории Дайвьета на юге. В 1307 году по договору с Чампой он получил как подарок от зятя — чамского короля — район современного города Хюэ. В уступленных областях немедленно начались восстания «подаренного» населения. В 1311 году разразилась война с Чампой, повторившаяся в 1318 и 1326 годах.
В 1330-х годах в Дайвьете шли войны с горными народами и с лаосцами, которые, выступив в поддержку восставших горных народностей, вторглись в Дайвьет, разорили его южные области и нанесли ряд поражений его полководцам.
Одновременно возобновились нападения чамов, стремившихся вернуть утраченные территории. Войска чамского короля Тебоннга опустошали южные провинции Дайвьета, а в 1369 году захватили и разграбили его столицу Тханглаунг. Однако чамы не смогли освоить и заселить захваченные районы, так как там уже имелось многочисленное вьетское население.
В начале 1340-х годов в Дайвьете из-за неурожая и голода началось восстание Нго Бе, длившееся целых 17 лет. В 1354 году началось восстание под руководством крестьянина Те, объявившего себя родственником Чанов.
С 1371 года главой администрации Дайвьета постепенно становится Хо Кюи Ли, начавший борьбу за централизацию страны. Он пресёк заговоры при дворе и сместил многих чиновников, а в 1400 году сам стал императором и начал широкую программу социальных реформ.
1407—1427 — оккупация Дайвьета армией Мин. Китайское вторжение 1407 года на некоторое время вернуло власть династии Чан. Во время освободительной войны, которую возглавил Ле Лой, китайские императорские войска были окончательно изгнаны из Вьетнама (1427).
Династия Поздние Ле
В 1428 году Ле Лой сам стал императором Дайвьета и основал династию Поздние Ле. Опираясь на сильную армию, свой авторитет полководца и чиновников-реформаторов в своём окружении, он провёл крупные реформы в стране. Сменивший его Ле Нян Тонг продолжил земельную реформу, в результате к концу 1450-х годов в Дайвьете стабилизировалось землевладение. Следующий император, Ле Тхань Тонг, считается самым успешным монархом за историю страны. Реформы Ле были дополнены и отчасти закреплены созданием Кодекса Тхань Тонга, «Хонгдык». Армия и государственный аппарат получили более стройную организацию, была проведена новая административная реформа, сложилась система учебных заведений и конкурсных экзаменов на чиновничьи должности, была проведена денежная реформа.
В 1471 году состоялся тщательно подготовленный военный поход Дайвьета против Чампы, завершившийся захватом части чамских территорий. В 1479—1480 годах Дайвьет аналогичным образом атаковал Лансанг, в результате чего Лангсанг на некоторое время попал в вассальную зависимость от Дайвьета, а его восточные области вошли в состав вьетского государства. Одновременно все племена, жившие в горах к западу от вьетских долин, стали данниками Дайвьета, а издавна контролируемые ими горные районы на севере получили статус провинций; в них уже было значительное вьетское население, хотя население новых областей ещё не слилось полностью с вьетами.
После «золотого века» эры «Хонг-дык» наступил упадок. Начало XVI века стало одним из самых бедственных периодов в истории страны. Дорогостоящие начинания, обширные войны и малоэффективный аппарат управления разорили крестьян, поступления от налогов уменьшились, а сам централизованный аппарат всё более слабел. Развитию сельского хозяйства не уделялось внимания, ирригационные сооружения были в запустении; вместо дамб праздные правители строили дворцы. Доведённые до полного разорения крестьяне поднимали восстания. В 1516 году в провинции Куангнинь началось одно из крупнейших в истории Вьетнама восстаний под руководством крестьянского вождя Чан Као. Повстанческая армия во главе с Чан Као с двух попыток захватила столицу Тханглаунг. Двор Ле был вынужден бежать в Тханьхоа. Повстанцы продолжали действовать вплоть до 1521 года, пока не были разбиты в результате контрнаступления верных династии Ле сил.
Династия Мак
В 1521—1522 годах были подавлены и другие восстания, но центральная власть так и не смогла оправиться от их мощных ударов. В 1527 году феодальная группировка Мак Данг Зунга, многие годы состоявшего на военной службе при дворе Ле, одержала верх над соперниками и оттеснила законных претендентов на власть в провинцию Тханьхоа. Провозгласив себя императором в 1527 году, Мак Данг Зунг отправил в 1529 году миссию в Китай с богатыми дарами и сообщением, что «никого из дома Ле не осталось и род Маков временно правит страной и народом». Получив от минского двора признание своей династии, Мак Данг Зунг передал престол сыну Мак Данг Зоаню, который правил 10 лет (1530—1540).
Возрождённая Династия Ле
Сторонники династии Ле, пытаясь восстановить у власти своего ставленника, направляли морем одну за другой миссии в Китай с просьбой о помощи в восстановлении законной династии, свергнутой «узурпатором Мак». Мак Данг Заунг, во избежание невыгодного развития событий, заявил, что «отдаёт себя на милость минского императора» и направил в Китай просьбу «провести расследование», а в 1540 году лично явился на пограничную заставу Намкуан для разбирательства (в это время в стране правил уже другой его сын — Мак Фук Хай). Китай воспользовался ситуацией в своих интересах, и в 1541 году издал инвеституру, признававшую право дома Мак править Дайвьетом, а Ле объявившую двусмысленной личностью, происхождение которой ещё предстоит доказать. Однако Вьетнам при этом был лишён статуса государства и объявлен наместничеством (Аннам дотхонг ши ти) провинциального (Гуанси) подчинения с необходимостью традиционной выплаты дани Китаю.
Вскоре после воцарения Маков на борьбу с ними поднялись их соперники, также стремившиеся под предлогом восстановления законной династии Ле к захвату власти. В конце-концов Нгуен Ким (военачальник, служивший при Ле) объединил все оппозиционные группировки и, захватив в 1542 году провинции Тханьхоа и Нгеан, установил там свою власть (формально назвав это «возрождённой династией Ле»). В 1545 году вся власть в этом регионе перешла к зятю Нгуен Кима — Чинь Киему. Таким образом, страна оказалась разделённой на две части: род Маков (Бак Чьеу, «Северная династия») продолжал господствовать в районе Бакбо (Северный Вьетнам) со столицей в Тханглаунге, род Чиней под прикрытием династии Ле (Нам Чьеу, «Южная династия») контролировал район Нгеан-Тханьхоа. Борьба между этими двумя домами длилась более полувека, в итоге Южная династия одержала победу над Северной и вернула Ле на престол в Тханглаугне в 1592 году. Династия Маков перестала играть роль во внутриполитической жизни страны, однако они продолжали пользоваться покровительством Китая, который ещё в течение трёх поколений держал их про запас. Боясь открытого вмешательство Китая, Чини не решались на открытое свержение династии Ле. Китай, прекрасно сознавая, в чьих руках реальная власть, вёл в этом регионе сложную политическую игру. В 1599 году Чинь Тунг получил от Китая персональные знаки внимания. Именно с этого момента официально начинается режим, вошедший в историю под названием «тюа Чинь» («князья Чинь», «правители Чинь»).
Война Чиней и Нгуенов
В 1558 году сын Нгуен Кима — Нгуен Хоанг добился от двора Ле разрешения на управление районом Тхуанхоа, а с 1570 года — и Куангнамом. С этого времени этот район стал оплотом князей Нгуен, которые затем взяли курс на отделение от остального Вьетнама. Так к началу XVII века оформились два «центра силы» — Нгуены и Чини. После смерти Нгуен Хоанга в 1613 году его сын тюа Шай (Нгуен Фук Нгуен) стал вести себя как полностью независимый правитель. В итоге отношения между феодальными домами Чиней и Нгуенов вылились в вооружённый конфликт, длившийся значительную часть XVII века. Войны между Чинями и Нгуенами с перерывами тянулись до 1672 года, постоянной ареной боёв стал район Нгеан-Ботинь (провинции Хатинь и Куангбинь). К 1673 году оба противника окончательно выдохлись и военные действия прекратились. Стихийно сложившееся перемирие продолжалось примерно сто лет. Нация оказалась расколотой, в национальном сознании возникли и закрепились такие понятия, как «южане» и «северяне».
Поделив страну, Чини и Нгуены принялись укреплять свои позиции на удерживаемых территориях с тем, чтобы каждую из них превратить в отдельное самостоятельное государство. О серьёзных претензиях на независимую государственность говорят обращения Нгуенов к цинскому Китаю в 1702 году и позже с просьбой об инвеституре, которая бы легализовала их правление. Когда стало ясно, что цинский Китай не поддерживает Нгуенов в их стремлении легализовать фактическую независимость от Ле и Чиней, тюа Нгуен Фук Кхоат в 1744 году объявил себя выонгом и сделал Фусуан (Хюэ) столицей уже без оглядки на Ле и Китай. Однако ни Чини, ни Нгуены не отказывались от сверхзадачи — объединения страны. И тот и другой режим считал себя частью единого, временно разделённого Дайвьета.
С самого начала XVII века Нгуены самостоятельно и энергично возобновили экспансию на юг. В 1697 году перестало существовать государство Чампа, а её население подверглось постепенной ассимиляции и стало частью вьетнамской нации; территория государства князей Нгуенов выросла вдвое, а страна стала непосредственным соседом Камбоджи.
Новая история
Практически весь XVIII век север и юг Вьетнама существовали по отдельности. Северяне занимались внутренними проблемами, южане расширялись на юг, захватывали кхмерские земли в долине Меконга и активно вмешивались во внутренние дела Камбоджи.
Восстание тэйшонов
В 1771 году южновьетнамский торговец бетелем Нгуен Ван Няк, землевладелец и богатый купец, староста гильдии торговцев, не подчинился требованию государственного налогового чиновника сдать в казну увеличенную долю доходов своей гильдии и бежал в горный район тэйшон, где стал собирать под свои знамёна всех недовольных политикой Чыонг Фук Лоана — жестокого и жадного временщика при тюа Нгуен Фук Тхуане. По местности, откуда началось восстание, возглавленное Нгуен Ван Няком и двумя его младшими братьями, восставших стали называть тэйшонами. В первой половине 1773 года укрепившие свои силы тэйшоны преодолели перевал Манг и спустились в долинные районы округа Кюинён. Во второй половине 1773 года они захватили Киентхань и стали распространять свою власть на всю территориию Кюинёна. В конце 1773 года войска тэйшонов окружили административный центр округа Кюиньон и в результате штурма легко захватили его. Практически не встречая сопротивления, тэйшоны двинулись в Куангнгай, где у приморского города Бенда наголову разгромили присланные из столицы правительственные войска. В начале 1774 года повстанцы захватили всю провинцию Кунгнам, а позднее заняли и ряд других провинций. Однако в середине 1774 года правительственные силы перешли в контрнаступление и нанесли тэйшонам ряд серьёзных ударов. Но неожиданно союзниками тэйшонов стали враги их врагов — правившие на севере тюа из рода Чинь.
Правивший на севере Чинь Шам, посчитав страну, наконец, умиротворённой, решил реализовать старую мечту своих предков о захвате южной части Вьетнама и воссоединении страны. началась грандиозная военная операция, приведшая к крушению всей политической, социальной и экономической системы Вьетнама.
Возглавивший войска Чиней полководец Хоанг Нгу Фук заявил, что воюет не с Нгуенами, а с теми, кто узурпировал и посягнул на их власть: прежде всего с ненавистным для всего населения Юга временщиком Чыонг Фук Лоаном, а также с восставшими тэйшонами. Тогда в Фусуане произошёл дворцовый переворот. Родовая знать и высшее чиновничество арестовали Чыонг Фук Лоана и выдали его Хоанг Нгу Фуку, надеясь, что тот удовлетворится этой «жертвой» и остановит войска. Однако северяне всё равно продолжили марш на юг. К началу 1775 года северяне наголову разбили войска Нгуенов и заняли их столицу Фусуан.
По требованию военачальников, беглый тюа Нгуенов, прибыв в провинцию Куангнам, объявил своего племянника Нгуен Фук Зыонга наследным принцем, главнокомандующим войсками и главноуправляющим Куангнамом. Войска Нгуен Фук Зыонга в провинции Куангнам оказались в очень сложном положении: с севера в эту провинцию вторглась чиньская армия, а с юга вели наступление тэйшоны. Наследный принц проявил дипломатический талант и, вступив в переговоры наступавших на него с гор тэйшонами, убедил их перейти на сторону нгуеновских властей.
В середине 1775 года тэйшонам удалось захватить самого Нгуен Фук Зыонга, однако при этом Хоанг Нгу Фук занял Куангнам, а на юге тэйшоны потерпели поражение в Фуиене. Осознав невозможность в одиночку воевать против всех, Нгуен Ван Няк пошёл на поклон с богатыми дарами к Хоанг Нгу Фуку и униженно попросил его взять тэйшонов под своё покровительство. Хоанг Нгу Фук пошёл на это и пожаловал Нгуен Ван Няку должность командующего тэйшонским войском. Нгуен Ван Няк выдал свою дочь за Нгуен Фук Зыонга и потребовал от новоиспечённого зятя, чтобы тот провозгласил себя правителем Южного Вьетнама, а когда тот отказался — Нгуен Ван Няк начал от его имени организовывать партизанское движение как в тылу чиньских войск (невзирая на соглашение о союзе), так и в нгуеновском Фуиене. Вскоре Нгуен Ван Няк взял курс на формальное создание тэйшонского государства и объявил себя выонгом (князем-правителем). Формально государство тэйшонов со своей территорией, армией и правителем появилось в 1778 году, когда тэйшоны потеряли свои позиции на крайней Юге, но зато укрепились в центральном Вьетнаме. В течение восьми лет, не нарушая мира с Чинями, тэйшоны стремились победить на юге. К 1785 году они захватили весь Южный Вьетнам, несмотря даже на то, что их противникам помогали сиамские войска.
В 1786 году тэйшоны обратили свои взоры на север, и штурмом взяли Фусуан (бывшую столицу Нгуенов, а теперь — оплот Чиней на Юге). Не останавливаясь, они отправились дальше, и 21 июля 1786 года вступили в Ханой. Власть чиньского правителя Чинь Кхая была свергнута; тэйшоны формально восстановили власть династии Ле. Вскоре между этого началась междоусобная борьба в правящей верхушке государства тэйшонов.
Гражданской войной и междоусобной борьбой во Вьетнаме воспользовались маньчжурские правители Китая, когда к ним за помощью обратился сам вьетнамский император Ле Тьиеу Тхонг, скрывавшийся от преследования тэйшонов вблизи вьетнамско-китайской границы и оттуда обратившийся к маньчжурскому императору с просьбой о помощи против узурпаторов. 25 ноября 1788 года 200-тысячная китайская армия пересекла границу, и 17 декабря вступила в Тханглаунг, вручив привезённому с собой в обозе Ле Тьиеу Тхонгу от имени маньчжурского императора инвеституру и оскорбительный титул «Аннам Куок-выонг» («Правитель умиротворённого Юга»).
Правивший в Фусуане Нгуен Ван Хюэ 12 декабря 1788 года у горы Нгыбинь (к югу от Фусуана) объявил себя императором и принял новый девиз правления — «Куанг Чунг». В тот же день во главе флота и пехоты он выступил на север, присоединяя к себе отступавшие части тэйшонов. В полдень 30 января 1789 года тэйшоны вступили в Тханглаунг, покидая который, китайский главнокомандующий бросил на произвол судьбы Ле Тьиеу Тхонга. Последний вьетнамский император пытался догнать китайские войска, но те уходили с такой поспешностью, что ему удалось это сделать только на вьетнамско-китайской границе.
Разгром китайцев был полным и сокрушительным. Маньчжурский император Хунли снял с должности командовавшего армией вторжения, назначил нового военного губернатора наместничества Лянгуан (провинции Гуандун и Гуанси) и передал в его подчинение полумиллионную армию, готовую к вторжению во Вьетнам. Для того, чтобы предотвратить повторную интервенцию, Нгуен Ван Хюэ должен был проявить незаурядный дипломатический талант. Он признал себя формальным вассалом Китая и вернул Хунли всех пленных, с которыми обошёлся чрезвычайно великодушно. Представляясь правителем суверенного государства, соседствующего с Северным Вьетнамом, Нгуен Ван Хюэ уже осенью 1789 года добился признания себя «ваном Аннаня». Со своей стороны, он обещал построить поминальный храм в честь погибших во Вьетнаме китайцев и лично приехать в Пекин на празднование 80-летия Хунли. Признав Хюэ правителем Вьетнама, маньчжурское правительство отказалось от поддержки династии Ле. В результате угроза с севера была устранена.
Династия Нгуен
Тем временем, воспользовавшись конфликтом между братьями-тэйшонами и борьбой с китайцами на севере, на юге высадился скрывавшийся в Сиаме Нгуен Фук Ань (племянник бывшего князя Нгуен Фук Тхуана). Закрепившись в провинции Зядинь, он подписал с Францией соглашение, вошедшее в историю под названием Версальского договора. Согласно этому документу, Нгуен Фук Ань уступал Франции остров Пуло-Кондор, гавань Хойан, даровал французам монополию на торговлю по всей территории страны, а также обязался поставлять Франции солдат и продовольствие в случае, если она будет вести войну с каким-либо государством на Востоке. Франция же должна была передать Нгуен Фук Аню четыре военных корабля и отряд численностью в 1650 человек. Воплощению этого договора в жизнь помешала Великая французская революция, но впоследствии французские колонизаторы часто обращались к нему для оправдания своего присутствия во Вьетнаме.
В 1789 году Нгуен Фук Ань овладел всей Зядинью и начал подготовку к походу на север. Используя европейских инструкторов для обучения своей армии, закупая вооружение европейского производства, строя корабли и крепости по европейскому образцу, Нгуен Фук Ань создал очень сильные и передовые для Юго-Восточной Азии вооружённые силы. В 1792 году Нгуен Фук Ань провозгласил план наступательных военных действий против Центрального Вьетнама, в соответствии с которым в 1792—1799 годах было проведено шесть последовательных военных кампаний, называемых «сезонными войнами». На заключительном этапе борьбы с тэйшонами эти войны переросли в непрерывную военную кампанию 1800—1802 годов, в результате которой южанами была захвачена старая столица Фусуан, а затем и цитадель тэйшонов — Кюиньон. Не ограничиваясь этим, Нгуен Фук Ань двинул свои войска на север и в течение месяца почти без кровопролития завоевал весь Северный Вьетнам. 20 июня 1802 года он вступил в Тханглонг, откуда бежал последний тэйшонский император. Впервые за 300 лет на территории Дайвьета было создано единое общевьетнамское государство.
Переименование Дайвьета во «Вьетнам»
В 1804 году Нгуен Фук Ань получил инвеституру от китайского императора. Было утверждено новое название страны — «Вьетнам». В середине 1806 года Нгуен Фук Ань принял императорский титул, после чего его следует называть «Нгуен Тхе То». Для «внутреннего употребления» Нгуен Тхе То, царствовавший под именем Зя Лонг, ввёл концепцию двух Поднебесных: китайской и вьетнамской; в официальной государственной мифологизированной идеологии Вьетнама существовало представление об Англии и Франции как о «вассалах» императора. Версальский договор с Францией 1787 года был «забыт» и считался несостоявшимся. Из-за соперничества за влияние на Камбоджу, Вьентьян и Луангпхабанг постепенно испортились отношения с бывшим союзником — Сиамом.
Сразу же после объединения страны правитель назначил в регионы таких администраторов из числа своих бывших сподвижников, политические и экономические взгляды которых, как ему казалось, в целом соответствовали особенностям регионов. Так, генерал-губернатором консервативного Крайнего Севера стал лидер «традиционалистов» Нгуен Ван Тхань, а руководство динамично развивающимся Крайним Югом было сосредоточено в руках «реалистов». Так как правление «традиционалистов» на севере вызвало недовольство широких слоёв населения, то постепенно на высших постах в тех краях «традиционалисты» были заменены «реалистами». К 1817 году «традиционалисты» были разгромлены и в столице.
После смерти Нгуен Тхе То в 1820 году его место занял наследный принц Хиеу, ставший императором Нгуен Тхань То, царствовавший под именем Минь Манг. Так как он принадлежал к числу «традиционалистов», то ситуация в стране резко изменилась. К 1830-м годам благодаря суровым репрессиям сторонники «реалистичной» политики были в основном уничтожены, а экономическое положение страны стало ужасающим.
В начале 1830-х годов Тхань То разделил с Сиамом лаосские княжества и «малой кровью», практически без военных действий добился значительных территориальных приращений. В результате сиамо-вьетнамской войны 1833—1834 годов на пномпеньском троне была восстановлена власть бежавшего во Вьетнам кхмерского короля Анг Тяна, а после его смерти в том же году начался курс на аннексию Камбоджи Вьетнамом. В 1835 году Камбоджа была переименована в округ Чантай и разделена на 33 провинции, получившие вьетнамские названия. Не прошло и года, как в округе Чантай началось национальное восстание, возглавленное Анг Дуонгом — младшим братом покойного кхмерского короля. Поскольку ресурсы восставших подпитывались из соседнего Сиама, то сразу же возобновилась затяжная вьетнамо-сиамо-кхмерская война, потребовавшая больших ресурсов и измотавшая силы всех участников.
В 1838 году, проявив вызывающую самостоятельность и не согласовав своё решение с цинским Китаем, вьетнамский император переименовал собственное государство в Дайнам («Великий Юг»), предъявляя тем самым претензии на значительную часть территории Индокитайского полуострова.
Успехи англичан в начале Первой опиумной войны, продемонстрировав слабость Цинской империи, во-первых, породили чувство превосходства вьетнамцев по отношению к китайцам, убедив их в том, что Китай не сможет их защитить, если не смог защитить сам себя, а во-вторых, испугали вьетнамцев угрозой интервенции. Поэтому Тхань То отправил в Лондон и Париж дипломатические миссии для выяснения намерений европейских государств по отношению к Вьетнаму. Однако его предыдущая антихристианская политика и гонения на миссионеров вызвали реакцию неприятия в самом центре католического мира — в Ватикане, а также во Франции. Французский король Луи-Филипп отказался принять вьетнамское посольство, а его морской флот на Дальнем Востоке получил приказ оказать всемерную поддержку миссионерам во Вьетнаме.
В 1840 году Нгуен Тхань То умер. К власти пришёл его сын Нгуен Хиен То, царствовавший под именем Тхиеу Чи, который был слабым правителем. После упорной борьбы в Камбодже в 1845 году было достигнуто сиамско-вьетнамское соглашение о восстановлении традиционного двойного вассалитета Камбоджи, а также о выводе войск; к 1847 году реальный контроль Вьетнама над этой страной был утерян. Во Вьетнаме происходил постепенный распад административной структуры. Финансовое положение страны было сложным и запутанным. Традиционная армия находилась в глубоком кризисе.
По отношению к ослабленному Первой опиумной войной Китаю Вьетнам стал проводить жёсткую политику. В то же время с западными государствами отношений поначалу старались не обострять. Однако, отказавшись от заключения в 1847 году торгового договора с Англией, вьетнамское правительство упустило возможность найти европейского союзника в борьбе с Францией.
После смерти Хиен То в 1847 году к власти пришёл его сын Нгуен Зык Тонг, царствовавший под именем Ты Дык. В начале его правления при дворе обострились противоречия между противоборствующими группировками «традиционалистов» и возродившихся из пепла «реалистов». Император занял позицию арбитра и при помощи ряда манёвров сумел ослабить обе группировки. В сфере внешней политики у вьетнамского правительства хватало сил лишь на то, чтобы «держать на замке» границу с Китаем. На западных границах ситуация была менее прочной (так, в 1851 году княжество Чаннинь вновь отошло к Луангпхабангу). В отношении европейских государств Зык Тонг продолжал политику «закрытия портов» и усиливал практику изоляционизма. Усилились гонения на христиан.
Французское колониальное правление
1857—1884: захват страны (в том числе городов Дананга (1858), Нам Бо (1876) Сайгона (1859), Ханоя (1873)) французскими войсками. Франция подчинила в 1862 году три восточных и в 1867 году три западных провинции Кохинхины, которая с 1874 года получила статус колонии. Северная (Тонкин) и центральная (Аннам) части страны стали протекторатами. Все три области вместе с Лаосом и Камбоджей образовали Французский Индокитай, который новая власть стремилась консолидировать в административных отношениях с помощью общего бюджета и единой программы общественных работ. В колониальный период была введена государственная монополия на соль, спиртные напитки и опиум и стимулировалось строительство мостов и гужевых и железных дорог.
После двух франко-вьетнамских войн (1858—1862 и 1883—1884 гг.) Франция овладела Южным и Центральным Вьетнамом. Северный Вьетнам номинально находился в вассальной зависимости от Цинской династии, правившей в Китае. Во время франко-вьетнамской войны 1883—1884 гг. Франция захватила ряд пунктов, принадлежащих Цинской династии. 11 мая и 9 июня 1884 г. между Францией и Китаем была подписана конвенция, обязавшая Китай вывести из Вьетнама войска, введённые туда в 1882—1883 гг. Также Китай обещал признавать любые договоры, которые будут заключены между Францией и Вьетнамом. 6 июня 1884 Франция принудила Вьетнам заключить мирный договор, по которому она устанавливала протекторат над всем Вьетнамом. Но цинское правительство отказалось признать вьетнамо-французский мирный договор. В июне 1884 г. китайские войска уничтожили французские отряды, которые прибыли во Вьетнам для того, чтобы его занять согласно договору. Французское правительство это использовало как предлог к войне. Началась франко-китайская война. Несмотря на успехи китайских войск, император династии Цин предложил Франции сесть за стол переговоров. Тяньцзиньский франко-китайский договор 1885 был подписан 9 июня 1885 года. По этому договору Китай признавал Францию владычицей Вьетнама, выплачивал контрибуцию и предоставлял Франции ряд торговых привилегий в пограничных с Вьетнамом провинциях Юньнань и Гуанси. Теперь вся территория Вьетнама находилась под владычеством Третьей французской республики.
1860-1890-е — освободительное партизанское движение против колонизаторов.
XX век
Формальное правление династии Нгуен
Антиколониальное освободительное движение
3 февраля 1930 — основание Коммунистической партии Вьетнама Нгуеном Ай Куоком (Хо Ши Мин).
В 1930 году по инициативе Национальной партии Вьетнама, созданной по образцу Китайской национальной партии (Гоминьдан), вспыхнуло вооруженное Йенбайское восстание в районе на северо-запад от Ханоя. После его подавления движение сопротивления возглавила Коммунистическая партия Индокитая, созданная в 1930 году Хо Ши Мином. В период, когда во Франции при власти пребывал Народный фронт, вьетнамские коммунисты вместе с троцкистами расширили своё влияние, принимали участие в Кохинхине и Сайгоне в выборах в местные органы управления. В 1940—1941 годы коммунисты возглавили неудачное восстание на юге и организовали волнения на севере.
Вторая мировая война
После капитуляции Франции, 22 сентября 1940 года Французский Индокитай был оккупирован японскими войсками[5]. В этот период вьетнамские коммунисты предприняли несколько попыток поднять восстание: в сентябре-октябре 1940 года — в уезде Бакшон (Северный Вьетнам), в ноябре-декабре 1940 года — в Южном Вьетнаме и в январе 1941 года — в уезде До-лыонг (Центральный Вьетнам), которые были подавлены французскими[6] войсками.
В мае 1941 года был создан Вьетминь. Первые опорные пункты Вьетминя были созданы активистами компартии Индокитая в провинции Каобанг и в уезде Бакшон провинции Лангшон. Именно здесь в конце 1941 года были сформированы первые ополченческие отряды спасения родины. Кроме того, до марта 1942 года в уезде Бакшон действовал крупный партизанский отряд[7].
Во время Второй мировой войны Вьетминь боролся как с японскими оккупантами, так и с подчинявшейся им французской колониальной администрацией. При этом, Вьетминь оказывал помощь странам антигитлеровской коалиции — в частности, передавая разведывательные данные о японских силах во Французском Индокитае[5].
- кроме того, во время Великой Отечественной войны в Красной Армии сражались пять вьетнамских интернационалистов - Выонг Тхук Тинь, Ли Тхук Тят, Ли Нам Тхань, Ли Ань Тао и Ли Фу Шан, они погибли в боях за оборону Москвы. За мужество и героизм, проявленный в боях, все они были награждены орденом Отечественной войны I степени (посмертно)[8].
Вьетнамская империя
9 марта 1945 года командование японских войск в Индокитае предъявило ультиматум французским войскам с требованием сдать оружие, а на следующий день, 10 марта 1945 года, окружив места дислокации французских сил, начало их интернирование. Из 37 тыс. французских колониальных войск (7 тыс. французов и 30 тыс. туземных военнослужащих), находившихся в это время в Индокитае, к границе с Китаем удалось прорваться 5 тысячам. Эти события изменили соотношение сил в регионе[9].
На территории Вьетнама было создано марионеточное прояпонское государство Вьетнамская империя во главе с императором Бао Даем. Оно просуществовало короткое время с 11 марта 1945 до 23 августа 1945 г.
Капитуляция Японии и окончание Второй Мировой войны вновь изменили соотношение сил в Индокитае.
13 августа 1945 года Вьетминь объявил о начале восстания. 19 августа 1945 года силы Вьетминя заняли Ханой и в дальнейшем установили власть над большей частью территории Вьетнама, не встречая сколько-нибудь значительного сопротивления. Тем не менее, поскольку Франция стремилась восстановить свой контроль над Индокитаем, столкновение стало неизбежным.
13 сентября 1945 года в Сайгоне началась высадка английской 20-й дивизии, командир которой принял капитуляцию японских войск в Индокитае, освободил ранее интернированных японцами чиновников французской колониальной администрации и военнослужащих французских колониальных войск, передал вооружение для 1,5 тысяч французских военнослужащих. Кроме того, Д. Грейси объявил, что он не признает деятельность органов Вьетминя[10]. Кроме того, по распоряжению Грейси английские солдаты взяли под охрану ряд ключевых объектов в Сайгоне, заменив ранее находившиеся здесь отряды Вьетминя. Несколько дней спустя, англичане передали контроль над этими объектами французам[11].
В дальнейшем, на территорию Вьетнама к северу от 16-й параллели выдвинулся 200-тысячный экспедиционный корпус гоминьдана.
Конец монархии во Вьетнаме. Внутривьетнамские войны
Август 1945 года — «Августовская революция». Император Бао Дай из династии Нгуенов отрекся от власти. 2 сентября 1945 Вьетминь объявил о создании Демократической Республики Вьетнам (ДРВ) и сформировал временное правительство. Первым президентом ДРВ стал Хо Ши Мин, который одновременно возглавил правительство как премьер-министр.
Первая Индокитайская война
23 сентября 1945 — начало войны за реоккупацию Вьетнама Францией (Нам Бо). В соответствии с вьетнамско-французскими соглашениями 1946 года, Франция согласилась признать Демократическую Республику Вьетнам (ДРВ) как «независимое государство», которое имеет армию и парламент, в составе Индокитайской конфедерации и Французского Союза, то есть в составе Франции. Однако, в конце 1946 года Франция и Вьетминь обвинили друг друга в нарушении подписанных соглашений, и после нескольких конфликтов начали полномасштабную войну.
Первый серьёзный конфликт, предвестник войны, произошёл 20 ноября 1946 года, когда французы обстреляли и оккупировали Хайфон и Лангшон. В результате этого конфликта вьетнамцы потеряли, по информации французской стороны, 6000 человек, а по заявлениям Вьетминя - 20 000. Также, потеряли силу все заключенные ранее вьетнамо-французские соглашения. Испробовав все меры, 18-19 декабря 1946 ЦК КПИК в Ванфуке провело заседание, на котором было принято решение развернуть «Войну Сопротивления» по всей стране. В тот же день, 19 декабря, начались бои, которые не прекращались и в январе 1947-го. Началась «всенародная, всесторонняя и длительная война» с затяжным партизанским характером. [12][13]
В 1947 г. французский экспедиционный корпус насчитывал приблизительно 115 тыс. человек (во всём Индокитае). Корпус включал части кадровой армии французской республики, колониальные войска и иностранные легионы. Кроме пехоты, армия французской стороны включала танковые и парашютно-десантные части, флот, авиацию. Армия Вьетминя в том же году включала приблизительно 80 - 100 тыс. человек, из которых 50 тыс. составляли регулярную армию, и 30 - 50 тыс. насчитывали региональные силы и партизанские формирования. Вооружение Вьетнамской Народной армии было в основном лёгким. Танков, самолётов, кораблей военного флота армия не имела до конца войны[14][15][16].
На первом этапе войны военное и политическое руководство Вьетминя избегало крупных боев, стремясь выиграть время для завершения создания ещё не до конца сформированной регулярной армии и «нагулять» боевой опыт. Войска ДРВ на этом этапе оставили основные города и провинциальные центры; боевые действия были перенесены в деревни, горы и леса. Французский экспедиционный корпус оккупировал большую часть городов (в том числе Ханой — 17 февраля 1947 г.) и прибрежных районов. Главной ареной боёв стал северный Вьетнам, особенно Красная река и прилегающие районы, где сконцентрировались силы Вьетминя и сосредоточилась военная мощь французов. Осенью 1947 г. французы во главе с генералом Жаном Этьен Валлюи предприняли попытку захватить штаб-квартиру руководства Вьетминя, находящегося тогда во Вьет-баке. Операция получила кодовое название «LEA». Но французы потерпели крупное поражение и вынуждены были отступить, неся большие потери[12][16][13].
После поражения во Вьет-баке французское командование решило изменить стратегию. Франция отказалась от наступательных операций, перешла к стратегической обороне оккупированных им районов ДРВ, и решила «воевать против вьетнамцев руками самих же вьетнамцев». В мае 1948 г. колонизаторы образовали на оккупированной территории марионеточное правительство Нгуен Сюана, а через год объявили о создании государства Вьетнам во главе с бывшим императором Бао Даем (последний представитель династии Нгуенов), которому к 1950 г. «удалось сколотить армию в 122 тыс. человек». Численность французского экспедиционного корпуса к концу 1948 года была доведена до 150 тыс. солдат. Но, несмотря на возрастающую мощь французских колонизаторов, а также помощь им со стороны США, Вьетминь, мобилизовав силы вьетнамского народа, вёл активное сопротивление; в 1948-1950 годах в войне наступил период равновесия сил[17][18][12].
В период затишья, в 1948 — 1950гг., когда не велись крупные военные кампании, на территориях, подконтрольных ДРВ, начали проводить аграрные преобразования и проводить меры по усилению армии и закреплению своей власти. Были изданы декреты о конфискации земель французских колонизаторов и вьетнамских «предателей» и о передаче их во временное пользование бедным крестьянам (1 июля 1949), о снижении арендной платы за землю на 25% (14 июля 1949), об арендных отношениях и уменьшении долговых процентов (22 мая 1950) и др.[18] В марте 1950 началась национализация минеральных богатств страны, основных ирригационных систем, лесных массивов и путей сообщения[19]Генерал Во Нгуен Зяп, один из главнокомандующих армии ДРВ, организовал перевод лучших бойцов из партизанских отрядов в регулярную армию, что позволило увеличить количество батальонов в 1948-1951 гг. с 32 до 117[20]. Декретом от 4 ноября 1949 г. была введена всеобщая обязательная военная служба[21][22]. Также, Зяп усовершенствовал управление военными округами, реформировал структуру главного штаба, создал мастерские для изготовления военного снаряжения. Была организована система доставки военных грузов по всей стране при помощи носильщиков - «кули». Чтобы изучить новую тактику боя, которая пришла на замену партизанской технике «ударь и беги», были организованы школы по подготовке военных кадров, в чём Вьетминю значительно помог Китай, с которым в 1950 г. были установлены дипломатические отношения (в том же году были установлены дипломатические отношения и с СССР). Проводилось политическое просвещение и воспитание солдат[23]. В конце 1949 г. Зяп организовал части главных сил в дивизии, что означает переход армии из категории «любителей» в «профессионалы»[24].
В 1950 году в ходе войны наступил переломный момент. Ещё в 1949 г. Вьетминь совершил первые «учебные» попытки наступательных операций, атаковав французские форты в окрестностях Лаокая[23]. В 1950 Вьетминь начал наступательные операции с целью расчистить территории, приграничные с Китаем, для открытия коридора, по которому в ДРВ могла бы поступать помощь от социалистических стран[12]. В результате рейда был освобожден обширный район северного Вьетнама. В 1951 г. Зяп начал кампанию всеобщего контрнаступления, но она завершилась провалом и большими потерями[25].
В феврале 1951 2-й съезд КПИК принял решение о переименовании КПИК в Партию трудящихся Вьетнама (ПТВ), которая стала действовать как официально существующая организация. В марте 1951 произошло слияние Вьетминя и Льен-Вьета в единый национальный Фронт Льен-Вьет. Также, проводились экономические реформы. В мае 1951 был создан Национальный банк Вьетнама, проведена денежная реформа, организована служба государственной торговли. Унифицировалась система налогообложения, принимались меры по уменьшению инфляции, роста цен, пресечению спекуляции[19].
В это же время начинается прямое вмешательство в войну со стороны США на стороне Франции. В 1950 г. во французские части прибыла постоянная военная миссия США (MAAG), были доставлены подкрепления из Северной Африки и метрополии, большое количество американского оружия и военной техники. Американская помощь составила в 1950 и 1951 15% всех военных расходов французских оккупантов во Вьетнаме, в 1952 — 35%, в 1953 — 45%, в 1954 — 80%[16]. К концу войны (1953 г.) французский экспедиционный корпус насчитывал 250 тыс. человек[26], а численность марионеточных войск к концу войны составляла около 215 тыс. человек[16] (по другим оценкам 245 тыс. и 150 тыс. человек соответственно[14]). Вьетнамская народная армия также значительно подросла: в 1953 г. она составляла 110-125 тыс. человек в составе регулярной армии, 60-75 тыс. человек в региональных силах, и 120-200 тыс. ополченцев и партизан[27] (250 тыс. партизан и ополченцев по другому источнику[14]).
В 1952 г. французское командование, во главе с генералом Раулем Саланом предприняло операцию «LORRAINE» — наступление на базы снабжения Зяпа во Вьетбаке. Но операция провалилась, французский корпус не добился желаемого результата и понёс большие потери[27]. В мае 1953 года на место генерала Салана назначили генерала Анри Наварра.
В 1953 Вьетнамская народная армия начала всеобщее наступление на всех фронтах, которое продолжалось до июля 1954 года. Весной 1954 она разгромила силы французской колониальной армии в битве при Дьенбьенфу, ставшей самой крупной победой ДРВ в Войне Сопротивления. Крупные военные поражения и антивоенные протесты в самой Франции вынудили французское правительство пойти на переговоры об урегулировании индокитайской проблемы. В июле 1954 г. на Женевской конференции были подписаны соглашения о восстановлении мира в Индокитае. Соглашения предусматривали, что вооружённые силы ДРВ и Франции прекратят огонь и в течение 300 дней завершат перегруппировку войск в двух зонах, соответственно к северу и к югу от демаркационной линии, установленной приблизительно по 17-й параллели. Через 2 года предусматривалось проведение всеобщих выборов, которые должны были сформировать единое правительство Вьетнама и завершить объединение страны. Подписание Женевских соглашений означало международное признание суверенитета и независимости Вьетнама[28][12][16].
Разделение Вьетнама
20 июля 1954 — подписание Женевской конвенции по Вьетнаму. В работе совета приняли участие представители США, Франции, Великобритании, СССР, Китая, Лаоса, Камбоджи и двух вьетнамских правительств: Бао Дая (Южного Вьетнама) и Вьетминя (Северного Вьетнама). Договором о прекращении военных действий между Францией и Вьетминем, подписанным в июле 1954 года, предусматривалось временное разделение государства по 17-й параллели; проведение в июле 1956 года выборов, необходимых для объединения Северного и Южного Вьетнама; выведение французских военных подразделений с Севера и запрет наращивания вооружений в любой из зон; создание международной комиссии для наблюдения за выполнением договора. Из 1,5 миллиона католиков Севера не менее 600 тысяч воспользовались возможностью уйти вместе с французскими войсками[29].
Таким образом, было признано существование двух независимых государств — Демократической Республики Вьетнам (Северный Вьетнам) и Государства Вьетнам (Южный Вьетнам). Северный Вьетнам сохранил на последующие годы основные государственные структуры ДРВ, которые начали формироваться ещё в 1946 году, и провозгласил линию на строительство социализма под руководством Коммунистической партии и президента Хо Ши Мина. В Южном Вьетнаме Нго Динь Зьем сместил в 1955 Бао Дая, провозгласил Республику Вьетнам и стал президентом.
Становление тоталитаризма в ДРВ
В декабре 1953 года в районах, контролировавшихся коммунистами, началась аграрная реформа. До конца 1954 года она распространилась на всю территорию ДРВ и продолжалась до 1956 года. Во Вьетнаме сельская элита, стремившаяся к национальному освобождению, поддерживала Вьетминь, несмотря на это она подверглась репрессиям. В каждой деревне активисты «разогревали» (иногда при помощи театрализованных представлений) бедняков и середняков, после чего начиналось осуждение «классовых врагов», иногда выбранных произвольно (следовало соблюдать квоту — 4 %—5 % населения). Осужденных ждала смерть или заключение с конфискацией имущества.
Затем последовала чистка партии, её апогей пришёлся на начало 1956 года. Число казней в сельской местности оценивается в 50 тысяч, что составляет 0,3 %—0,4 % всего населения. Количество заключённых оценивается в 50–100 тысяч человек; в сельских партячейках было подвергнуто «чистке» 86 % состава, среди участников антифранцузского сопротивления — до 95 %.
Кратковременная идеологическая оттепель под влиянием XX съезда КПСС в апреле 1956 уже в декабре завершилась запрещением литературно-критических журналов, а в 1958 году после принудительной «самокритики» были заключены в лагерь 476 «саботажников идеологического фронта».
ПТВ в начале советско-китайского идеологического противостояния заняла прокитайские позиции, вследствие чего в 1963–1965 годах, а затем в 1967 году чисткам подверглись «просоветские» кадры. Всего были репрессированы несколько сотен человек, некоторые из них находились в лагере без суда по 10 лет[29].
Вторая Индокитайская война
1957—1960 — ранний период гражданской войны в Южном Вьетнаме.
1959 — Северный Вьетнам начинает направлять южным партизанам оружие, а впоследствии — и подразделения своей регулярной армии.
1960 — создан прокоммунистический Национальный фронт освобождения Южного Вьетнама (НФОЮВ). В городах некоммунистические оппозиционные группировки выступали против Нго Динь Зьема. Буддисты обвиняли режим в дискриминационной политике, имело место самосожжение буддистских монахов и монахинь.
Нго Динь Зьему удалось справиться с противодействием военной элиты, сект каодай и хоахао и партии Дай Вьет, и он был переизбран в 1961 году. Сайгонские власти стремились дискредитировать Вьетминь в глазах его сторонников, которые остались на Юге, но столкнулись с активным военным противостоянием во многих сельских районах, особенно в Кохинхине.
1961—1963 — начало вмешательства США. 1 ноября 1963 года военные сместили Нго Динь Зьема, началась серия переворотов. Восстания среди буддистов, католиков и студентов продолжались, пока в конце 1964 года не было восстановлено гражданское правление.
Март 1965 — США начали воздушные бомбардировки Северного Вьетнама, чтобы подорвать военную мощь страны и оказать политическое давление, заставив северовьетнамское руководство отказаться от поддержки партизан на юге.
В июле 1965 года должность главы государства занял генерал Нгуен Ван Тхиеу, а должность премьер-министра — генерал Нгуен Као Ки. В 1966 году Собрание приняло одобренную военными Конституцию, которая вступила в силу 1 апреля 1967 года. В сентябре прошли президентские выборы. Нгуен Ван Тхиеу и Нгуен Као Ки по результатам голосования стали соответственно президентом и вице-президентом. В предвыборной кампании не приняло участие около трети населения, живших на территории, подконтрольной НФОЮВ. Тем временем расширялся масштаб боевых действий.
Американские военные советники находились на Юге с 1960 года, тем не менее НФОЮВ был близок к победе. В 1965 году США направили армейские соединения на помощь сайгонским властям, нанесли первые авиационные удары по территории Северного Вьетнама и усилили бомбардировки в Южном Вьетнаме. НФОЮВ получил военное подкрепление с Севера, помощь которому оказывали СССР и Китай. Американское военное присутствие временно стабилизировало ситуацию, но в начале 1968 года подразделения НФОЮВ и Северного Вьетнама провели боевые операции почти во всех крупных южновьетнамских городах. В мае начались мирные переговоры между представителями США и Северного Вьетнама. Начался постепенный вывод с Юга американских военнослужащих, численность которых на пике войны достигала почти 550 тыс. человек. Летом 1969 года в освобожденных районах Южного Вьетнама была создана народно-революционная администрация. 6-8 июня на Конгрессе народных представителей была провозглашена Республика Южный Вьетнам (РЮВ) и создано Временное революционное правительство.
В 1969 году умер Хо Ши Мин, полномочия руководителя Северного Вьетнама перешли к Ле Зуану.
С 1969 по 1971 годы южновьетнамская армия расширила подконтрольную зону. США в это время вывели свои войска из страны, компенсировав эти шаги бомбардировкой с воздуха. В 1971 году Тхиеу был переизбран на должность президента Южного Вьетнама. Весной 1972 года коммунисты начали большое наступление, которое развивалось достаточно успешно, пока не было остановлено действиями американской авиации и контрударами южновьетнамских войск. В ответ США стали чаще осуществлять воздушные налёты и провели минирование северовьетнамских портов, морских и речных путей. В конце года США организовали массированные бомбардировки городов Северного Вьетнама.
27 января 1973 года четыре стороны, вовлеченные в войну, подписали в Париже мирный договор, предусматривающий прекращение огня на Юге, признание 17-й параллели как временной демаркационной линии и выведение из страны американских войск. Был предусмотрен созыв Национального совета и проведение выборов, которые должны были решить судьбу южновьетнамского правительства.
1973—1975 — продолжение войны на юге Нгуеном Ваном Тхиеу. Последние американские соединения оставили Вьетнам в марте 1973 года, но политические статьи договора так и не были выполнены. Сайгонская администрация попыталась собственными силами провести выборную кампанию, против чего выступило Временное революционное правительство, которое предлагало создать трёхсторонний совет. Кроме того, не прекращались боевые действия. В марте 1975 года северовьетнамская армия развернула новое крупное наступление. Через несколько недель она окружила Сайгон. Нгуен Ван Тхиеу подал в отставку 21 апреля, а 30 апреля 1975 года сайгонские войска капитулировали.
Воссоединение Вьетнама. Социалистическая Республика Вьетнам
Летом и осенью 1975 года коммунисты национализировали банки и крупные предприятия Юга. В апреле 1976 года были проведены общегосударственные выборы в Национальное собрание единого Вьетнама.
2 июля 1976 года — официальное воссоединение Вьетнама, указ Национальной Ассамблеи о создании Социалистической Республики Вьетнам.
20 сентября 1977 — принятие Вьетнама в ООН.
3 ноября 1978 — подписание договора о дружбе и партнерстве с Советским Союзом.
Лагеря перевоспитания
Уже в начале июня 1975 года бывших чиновников и военнослужащих Южного Вьетнама стали вызывать на «перевоспитание». «Перевоспитание» рядовых солдат длилось 3 года, офицеров и крупных чиновников 7-8 лет, последние из «перевоспитанных» были освобождены в 1986 году. Глава правительства Фам Ван Донг в 1980 году признал, что на перевоспитание было отправлено 200 тысяч жителей Юга, по экспертным оценкам, их насчитывалось от 500 тысяч до 1 миллиона, в том числе студенты, интеллигенция, священнослужители (особенно буддийские, но также и католики), политические деятели (среди них были и коммунисты), многие из которых симпатизировали сторонникам северовьетнамских коммунистов из НФОЮВ. Как и в 1954–56 годах, «перековке» были подвергнуты вчерашние попутчики[29].
«Люди в лодках»
Повсеместная паника и массовое дезертирство перед падением Сайгона вызвали огромную волну вьетнамских беженцев. Немногие имели знакомства или деньги, чтобы купить иностранную визу. Большинство беженцев были небогаты и пускались в рискованный путь на лодках или маленьких судах. На Западе они стали известны под названием «люди в лодках». Многие из них умерли в море.
Бегство южновьетнамцев продолжилось и после падения Сайгона из-за репрессий. В 1978—1980 годы страну покинули около 750 тыс. человек (больше половины из них — этнические китайцы).
По информации Верховного комиссара ООН по делам беженцев, к 1986 году 929 600 «людей в лодках» успешно завершили своё путешествие и около 250 000 погибли в море[30].
Третья Индокитайская война
В конце 1970-х годов Вьетнам установил тесные связи с Советским Союзом. Социалистическая перестройка экономики на Юге нанесла ущерб прежде всего большой китайской диаспоре во Вьетнаме. Её конфликты с вьетнамцами приняли форму межэтнической вражды и негативно повлияли на отношения Вьетнама и Китая. Кроме того, Китай выступил на стороне антивьетнамского режима Пол Пота в Камбодже. В декабре 1978 года вьетнамские войска вошли в Камбоджу и до начала 1979 года оккупировали большую часть её территории. В феврале—марте 1979 года произошла китайско-вьетнамская война.
Политика обновления «Дой Мой»
Стремление вьетнамских властей осуществить социалистические преобразования уже в конце 1970-х годов привело к негативным последствиям, в частности, появлению новой волны эмигрантов из страны. Правительство в Ханое концентрировало все усилия на военных акциях и полностью зависело от помощи СССР. Экономика юга страны, которая до 1975 года базировалась на частном предпринимательстве, время от времени подпитывалась за счет больших денежных вливаний.
В 1980-х годах правительство склонялось к более прагматичному курсу, предоставив свободу действий местным плановым органам, сняв ограничения для развития товарных отношений и позволив крестьянам продавать часть продукции на рынке. Однако, в середине десятилетия огромный бюджетный дефицит и эмиссия породили инфляцию.
6-й съезд Коммунистической партии в декабре 1986 стал поворотным в истории Вьетнама. На нём к власти пришло реформаторское крыло, представитель которого Нгуен Ван Линь был избран на пост генерального секретаря вместо консервативного Чыонг Тиня, продержавшегося во главе партии лишь полгода после смерти Ле Зуана. Ле Зуан стал последним руководителем партии, умершим на этом посту, в дальнейшем утвердилась практика отправлять генеральных секретарей в отставку по состоянию здоровья. Но главным решением партии стало начало политики обновления (по-вьетнамски «Дой Мой»), суть которой сводилась к развитию всех социально-экономических укладов, в том числе частного, поощрению личной инициативы, ослаблению механизма централизованного управления народным хозяйством, а также к политике «открытых дверей» во внешнеэкономических связях[31]. Политика обновления получила дальнейшее развитие на следующих съездах КПВ.
В 1987–1989 шли дискуссии о демократизации, вопросы идейно-политической линии обсуждались на трёх пленумах ЦК КПВ: VI (март 1989 г.), VII (август 1989 г.) и VIII (март 1990 г.). Верх взяли те идеологи КПВ, которые считали, что плюрализм приведёт к отказу от социалистической перспективы, породит хаос и анархию. Сторонник политического плюрализма член Политбюро Чан Суан Бать на VIII пленуме ЦК КПВ был исключён из партии, как лидер антипартийной группировки, было признано необходимым сохранить однопартийную систему[31]. В ноябре 1988 года были распущены Социалистическая и Демократическая партии, сохранявшие формальную самостоятельность.
В декабре 1987 года был принят Закон об иностранных инвестициях, разрешивший создавать предприятия как смешанного типа, где зарубежный капитал должен составлять не менее 30 % уставного капитала, так и целиком иностранного происхождения. Банковская система Вьетнама с апреля 1988 года стала двухуровневой, помимо Государственного банка Вьетнама правительство начало создавать специализированные госбанки и разрешило создание частных банков. В 1989 году в стране была принята долгосрочная программа проведения радикальных реформ, включая меры по борьбе с инфляцией, либерализацию банковского и других отраслей законодательства и стимулирование частного сектора в промышленности. Уже в 1989 году 90 % цен были дерегулированы, девальвирован донг, множество обменных курсов заменены единым[32].
Состоявшийся в июне 1991 года 7-й партийный съезд подтвердил необходимость развития на путях рыночной экономики при сохранении социалистического ориентира общего движения страны. Это нашло своё отражение в принятых на съезде документах, в том числе партийной программе, уставе и «Стратегии социально-экономической стабилизации и развития в 1991–2000 гг.», а также в Конституции 1992 года, в которой признавались многоукладность экономики, право на частную собственность, давались гарантии от национализации иностранным инвесторам. На съезде произошла замена лидера партии. Генеральным секретарём ЦК КПВ был избран До Мыой[31].
Поражение социализма в Восточной Европе и разрушение Советского Союза в 1991 привело к ускорению экономических реформ и внешнеполитической переориентации страны. В 1989 году были выведены вьетнамские войска из Камбоджи. В 1990 году генсек Нгуен Ван Линь тайно посетил КНР впервые после китайско-вьетнамской войны. В 1991 году были полностью нормализованы отношения с Китаем. Вьетнамская дипломатия делала настойчивые шаги по налаживанию связей со странами — членами АСЕАН, 28 июля 1995 Вьетнам становится членом АСЕАН. 3 февраля 1994 США сняли торговое эмбарго. 11 июля 1995 — объявлено об установлении дипломатических отношений США с Вьетнамом.
Закон о земле (1993 г.) дал право крестьянам распоряжаться полученным от государства наделом (земля по Конституции является собственностью государства) следующим образом. Он может его дарить, обменивать, передавать по наследству, закладывать, сдавать в аренду. Право на пользование землёй предоставлялось на 20 лет тем, кто выращивает рис, и на 50 лет на участках под технические культуры. В 1998 году в Закон о земле были внесены поправки, облегчившие переход земельных участков от одного хозяина к другому (в том числе за деньги), их передачу в залог, увеличили сроки пользования землёй до 50, а в некоторых случаях до 70 лет[31].
XXI век
19 — 22 апреля 2001 года состоялся 9-й съезд КПВ, на нём генеральным секретарём избран Нонг Дык Мань, представитель четвёртого поколения руководителей Вьетнама.
2004 — проведение ежегодного саммита АСЕАН-ЕС в Ханое.
На пленуме ЦК КПВ в июле 2005 года было принято решение, согласно которому члены партии могут заниматься предпринимательской деятельностью, это было подтверждено на 10-м съезде КПВ. Также было разрешено вступать в партию беспартийным бизнесменам. Предприниматели-члены КПВ не должны заниматься эксплуатацией трудящихся при осуществлении своей предпринимательской деятельности[33].
2007 — вступление Вьетнама в ВТО.
В августа 2007 года Центр торговли ценными бумагами г. Хошимина, созданный в 2000 году, был трансформирован в Фондовую биржу Хошимина, крупнейшую биржу страны. Аналогичный центр в Ханое был преобразован в Ханойскую фондовую биржу.
В 2012 году по данным журнала Forbes во Вьетнаме появился первый миллиардер — Фам Нят Выонг.
Напишите отзыв о статье "История Вьетнама"
Примечания
- ↑ [zele.ru/novosti/arheologiya/artefakty-vo-vetname-10688/ Российские ученые обнаружили во Вьетнаме артефакты возрастом около миллиона лет]
- ↑ [antropogenez.ru/location/115/ Там Хуен / Tham Khuyen Cave]
- ↑ [antropogenez.ru/location/115/ Там Хаи / Tham Hai Cave]
- ↑ [antropogenez.ru/location/165/ Танван / Tan-Wan]
- ↑ 1 2 The New Encyclopedia Britannica. 15th edition. Macropedia. Vol.27. Chicago, 1994. p.789-790
- ↑ Truong, Truong V. Vietnam War: The New Legion, Volume 1. Victoria BC: Trafford. 2010. p.355
- ↑ История Второй Мировой войны 1939—1945 (в 12 томах) / редколл., гл. ред. А. А. Гречко. том 4. М., Воениздат, 1975. стр.468
- ↑ Герои-интернационалисты / сост. В.В. Тян. М., "Просвещение", 1991. стр. 4
- ↑ История Второй Мировой войны 1939—1945 (в 12 томах) / редколл., гл. ред. А. А. Гречко. том 11. М., Воениздат, 1980. стр.109-114
- ↑ История Второй Мировой войны 1939—1945 (в 12 томах) / редколл., гл. ред. А. А. Гречко. том 11. М., Воениздат, 1980. стр.392
- ↑ Dennis J. Duncanson. General Gracey and the Vietminh // Journal of the Royal Central Asian Society Vol. 55, No. 3 (October 1968), p. 296
- ↑ 1 2 3 4 5 История Востока, т.6, 2008, с. 715—720.
- ↑ 1 2 Дэвидсон, 2002, с. ?(Глава 2).
- ↑ 1 2 3 Windrow, 1998, pp. 11-23.
- ↑ Ильинский, 2000, с. 13, 500.
- ↑ 1 2 3 4 5 Война Сопротивления вьетнамского народа 1945-54 // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
- ↑ Ильинский, 2000, с. 52-53.
- ↑ 1 2 СИЭ, т.3, 1963, с. 943.
- ↑ 1 2 БСЭ, Вьетнам, ДРВ на первом этапе развития народно-демократического строя (сентябрь 1945 — июль 1954).
- ↑ O'Neill, Robert J. General Giap: Politician and Strategist. — Cassell Australia, Praeger, North Melbourne, 1969. — P. 66. — 219 p.
- ↑ Ильинский, 2000, с. 13.
- ↑ Советская военная энциклопедия. — М.: Воениздат, 1978. — Т. 5: Линия — Объектовая. — С. 544-545.
- ↑ 1 2 Дэвидсон, 2002, с. ?(Глава 3).
- ↑ Дэвидсон, 2002, с. ?(Глава 4).
- ↑ Дэвидсон, 2002, с. ?(Глава 6).
- ↑ Ильинский, 2000, с. 59.
- ↑ 1 2 Дэвидсон, 2002, с. ?(Глава 7).
- ↑ СИЭ, т.3, 1963, с. 944.
- ↑ 1 2 3 [scisne.net/a1046?pg=7#2 Жан-Луи Марголен Вьетнам: тупики военного коммунизма]
- ↑ [necrometrics.com/20c300k.htm#VN75 Vietnam, post-war Communist regime (1975 et seq.)]
- ↑ 1 2 3 4 Цветов П. Ю. [www.ipos-msk.ru/lib/pdf/cvetov.pdf ИСТОРИЯ ВЬЕТНАМА ЭПОХИ ОБНОВЛЕНИЯ]
- ↑ Хестанов Р. [pages.nes.ru/vpopov/documents/NDS-review-Khestanov-2010_2_Pushkin.pdf Оптимум модернизации]
- ↑ [vietnamnews.ru/politic «Дой Мой» — политика обновления Вьетнама, политические и экономические реформы]
</ol>
Литература
- Вьетнам // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
- Дэвидсон, Филипп Б. Война во Вьетнаме (1946—1975 гг.) = Vietnam At War. The History 1946-1975. — М.: Изографус : Эксмо, 2002. — 814 с. — ISBN 5-94661-047-3.
- Ильинский М.М. Индокитай. Пепел Четырех войн (1939—1979 гг.). — М.: Вече, 2000. — 512 с. — (Военные тайны XX века). — ISBN 5-7838-0657-9.
- История Вьетнама в новейшее время (1917—1965 гг.). / АН СССР. Ин-т востоковедения. Главная редакция восточной литературы. М., 1970—476 с.
- История Востока: в 6 т. Т.6. Восток в новейший период (1945—2000 гг.) / отв. ред.: В. Я. Белокреницкий, В. В. Наумкин. — М.: Восточная литература РАН, 2008. — P. 1095. — ISBN 978-5-02-036371-7.
- Советская историческая энциклопедия: в 16 т. / гл. ред. Е. М. Жуков. — М.: Сов. Энциклопедия, 1963. — Т. 3: Вашингтон — Вячко.
- Чешков М. А. Очерки истории феодального Вьетнама. (По материалам вьетнамских хроник XVIII—XIX вв.), М., 1967.
- Windrow, Martin. The French Indochina War 1946-1954. — Osprey Publishing, 1998. — 48 p. — ISBN 978-1855327894.
См. также
Ссылки
- [www.portalostranah.ru/view.php?id=146 История Вьетнама за последние 65 лет. Обстоятельства получения независимости и победы Хо Ши Мина].
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
|
Отрывок, характеризующий История ВьетнамаСоня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться. «Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает». – Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне. – Ты куда ходила? – спросила Наташа. – Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор. – Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где? – Спит, кажется. – Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее. «Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь. – А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то. – Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания. Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же. После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры. – Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно? – Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало… – Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь? – Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь? – А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит… – Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали. – Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас… – Вы помните, Соня? – спросил Николай… – Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня… – Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь! – Как же, как теперь помню его зубы. – Как это странно, точно во сне было. Я это люблю. – А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было? – Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то. Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие. Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее. Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют. – А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было. Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка. – Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа. В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук. – Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной. Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит! – Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях. Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца. – Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете… – Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных. – Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним… – Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним. – Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть! – Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила. – Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они. – Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было… – Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики. – Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала. Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери. Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем. Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал. – Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы… – Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые. Наташа вдруг остановилась. – Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться. – Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло. Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то. Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями. После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь. Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке. – Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым. Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых. – Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю. Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им. Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу. Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани. Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи. Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда. В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые. – Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге. Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег. Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани. – След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи. – Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей. «Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся. – Вы что, Nicolas? – Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям. Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных. – Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится. Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки. «Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку. Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо. Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих. – Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами. – Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон. Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами. «Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани. – Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями. «Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее». – Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал. – Да, да, – смеясь отвечали голоса. – Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай. Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами. – Кто такой? – спрашивали с подъезда. – Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса. Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих. Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате. – Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели! – Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса. Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым. Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них. – А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено. Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она. После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры. Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых. – Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых. – Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых. – Да не пойдете, тут надо храбрость… – Я пойду, – сказала Соня. – Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова. – Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор. – А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза. – Да как же, он так и говорит? – Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали… – Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна. – Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь. – А как это в амбаре гадают? – спросила Соня. – Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает… – Мама расскажите, что с вами было в амбаре? Пелагея Даниловна улыбнулась. – Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете? – Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня. – Ну что ж, коли не боишься. – Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня. Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай. «Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде. – Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая. «Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!» Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа. На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело. «Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью. С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал: – Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться. – Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони. Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему. «Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки. – Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца. Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками. Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве. – Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он. – Да, – отвечала Соня. – А тебе ? На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод. – Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони. – Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости. – Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада? – Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней. – Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А? – Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал. «Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо». – Так ты рада, и я хорошо сделал? – Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее. – Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена. Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы. На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам. – Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо. – Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша. Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала. – Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче! Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть. – Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь. Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала: – И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела. Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой. – Ах, Наташа! – сказала она. – Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало. Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою. – Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку. – Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея. «Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони. – Да, я его видела, – сказала она. – Как же? Как же? Стоит или лежит? – Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит. – Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа. – Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила. – Ну а потом, Соня?… – Тут я не рассмотрела, что то синее и красное… – Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна. Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками. Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно. Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью. Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала. – Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос. – Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться. – Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери. Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась. Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты. Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей. С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк. После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна. Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд. Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки. Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал. Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву. Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву. В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате. Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех. Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было. Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него. Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни. Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю? А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад. Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса. В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей. На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях. «Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал. Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило. Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему. Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ». В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству. Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома. В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne. Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала. На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!» «Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!» Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы. В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты. В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный. Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя. В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду. Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете. Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз. – Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь. Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты. – Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел. За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!» После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он. – Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей: – И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете. В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной. На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе. Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть: – В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича. – Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?.. Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях. Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора. За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам. – Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать. – Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов. – Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым. – Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом. Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты. – Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно. – Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты. – Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся. Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание. – Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал! – Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве. – Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему. Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения. – Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал. За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему. Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь. Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе. Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны. Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году. – И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж. Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила! Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой. – Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю. – Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие. Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме. Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной. – Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи. – Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд. Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался. – Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он. – Какого? – Друбецкого? – Нет, недавно… – Что он вам нравится? – Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом. – Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте. – Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья. – Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.] – Он ездит к ним? – Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя. – Нет, – сказала княжна Марья. – Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер. – Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!» – Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер. – Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?… – Что вы, что с вами, княжна? Но княжна, не договорив, заплакала. – Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала. Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном. – Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь. – А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой. – Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать… Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал. – Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась». – Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался. – Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой. – Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня. – Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер. Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя. Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его. Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье. Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола. Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами. Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.] В другом месте он нарисовал гробницу и написал: «La mort est secourable et la mort est tranquille «Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile». [Смерть спасительна и смерть спокойна; О! против страданий нет другого убежища.] Жюли сказала, что это прелестно. – II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги. – C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи: «Aliment de poison d'une ame trop sensible, «Toi, sans qui le bonheur me serait impossible, «Tendre melancolie, ah, viens me consoler, «Viens calmer les tourments de ma sombre retraite «Et mele une douceur secrete «A ces pleurs, que je sens couler». [Ядовитая пища слишком чувствительной души, Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно, Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить, Приди, утиши муки моего мрачного уединения И присоедини тайную сладость К этим слезам, которых я чувствую течение.] Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого. Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли. |