Доктрина открытия

Доктрина открытия (англ. Discovery Doctrine) — концепция, сформулированная Верховным судом США в серии решений, наиболее известным из которых было решение по делу «Джонсон против Макинтоша» (en:Johnson v. M'Intosh) в 1823 году. На основании данной доктрины председатель Верховного суда Джон Маршалл объяснял претензии колониальных властей на открытые ими земли в эпоху великих географических открытий. Согласно данной доктрине, право собственности на вновь открытые земли находится в распоряжении правительства, чьи подданные открыли эту территорию. Доктрина использовалась с целью лишения аборигенного населения (в данном случае индейцев) права собственности на землю, которая согласно доктрине считалась «ничейной», в пользу колониальных или постколониальных правительств.

Джон Маршалл не выражал полной поддержки данной доктрины, хотя использовал её для оправдания судебных решений. Он считал, что данная доктрина является обычным фактом, поскольку переход земель в руки белых поселенцев имел место, а значит, этот процесс следовало признать как реальность. Доктрина основывалась на якобы более низком уровне коренного населения, чьи права для Маршалла имели второстепенный характер по сравнению с правами белого населения. Логическим следствием данной доктрины стало принятие в 1830 г. Закона о переселении индейцев.

Соотношение с доктриной завоевания

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Справедливости ради следует отметить, что доктрина открытия базируется в какой-то мере на доктрине завоевания, то есть на древнем праве завоевателя присоединять завоёванные территории к уже имеющимся у завоевателя территориям и праве самостоятельно, без оглядки на правовую систему, ранее действовавшей на завоёванной территории, определять вещные права (собственности, держания, владения, пользования, распоряжения и т. д.) конкретных субъектов владения земельными участками — от полного признания прав конкретных землевладельцев до полного лишения (отторжения) этих прав по усмотрению завоевателя в пользу его собственных подданных, государства или самого правителя. При этом более низкий уровень общественного развития завоёванных хотя и имеет существенное значение для лишения их каких-либо прав на завоёванные земли, но при желании завоевателя отобрать или перераспределить любые права на присоединённые территории вследствие аннексии соседнего государства целиком или частично ничто формально не препятствовало завоевателю так и поступить. Независимо от того, является ли такое государство по отношению к государству завоевателя равным по степени общественно-политического развития или даже превосходит государство завоевателя по данному критерию (например, завоевания кочевыми народами городов с оседлым населением). При этом неформальные ограничения, конечно, есть, но они обусловлены политическим положением самого завоевателя, и если он начнёт воевать своих соседей с лишением прав состояния новых подданных, завоёванных вместе с территорией, то, вероятно, окажется в политической изоляции во внешней политике (вплоть до угрозы войны всех против него) и вызовет недовольство своих собственных подданных, равных по статусу субъектам, лишённых прав землевладения на присоединённой территории по итогам войны (из-за потенциальной угрозы собственным правам и интересам этих «старых» подданных). По этой причине доктрина завоевания в мировой истории в полной или значительной мере осуществлялась лишь такими завоевателями, которые были в достаточной мере сильны и независимы от любого политического влияния — и внешнего, и внутреннего, и не боялись бросить вызов устоявшимся правилам. С другой стороны, такие устоявшиеся правила действовали в полной мере действовали лишь в окружении государств «своего мира» (например, Западная Европа или Ближний Восток), но не распространялись на военные вторжения и завоевательные действия в «чужом мире» (не обязательно объективно более низком по уровню составляющего его общества, но заведомо более чуждом тому обществу, к которому принадлежит сам завоеватель; при этом субъективно чужое население воспринимается как более низкое, например, любые «неверные» по отношению к «правоверным» мусульманам или любые язычники (включая даже мусульман) по отношению к христианам. В результате этого доктрина завоевания или отдельные характеризующие её элементы, включающие отбирание земли у коренного населения, вполне реализовывалась с древнейших времён ещё в Старом Свете в войнах между римлянами и карфагенянами, евреями и филистимлянами, греками и персами, в завоеваниях времён Великого переселения народов, в арабских завоеваниях, в Крестовых походах и походах Тевтонского ордена и т. д., и т. п. Более того, доктрина завоевания универсальна и интернациональна, поскольку в равной мере (и даже проще, благодаря освобождению от условностей в странах христианской цивилизации) осуществлялась вплоть до XX века по всему миру — от Китая до Африки, от Индии и Японии до Англии и России. Не чужда она была и самим коренным американцам как в государствах Южной Америки, так и в родоплеменных междоусобицах северо-американских индейцев и алеутов, только в последнем случае войны не часто велись именно за земли, которых имелось переизбыток с точки зрения развития экономики и численности населения. Но если военной добычей является не земля, а пленные (рабы, женщины, дети), то это не отменяет факт использования для обоснования своих прав именно доктрины завоевания. Равно как и сама доктрина открытия в равной степени относится и к правовому статусу территорий, и к правовому статусу населения этих территорий, приобретённому в обоих этих случаях вследствие единого факта — завоевания, то есть военного поражения побеждённых. Единственный рецепт защиты своих прав в рассматриваемой концепции доктрины завоевания — не быть побеждёнными. При этом именно на доктрине завоевания, а не доктрине открытия, изначально зиждился колониализм, и лишь потом была сформулирована доктрина открытия, как правило, против притязаний других колониальных государств и их подданных (сиречь для разрешения споров с другими завоевателями в точках пересечения взаимных интересов). Более низкий уровень коренного населения является бонусом для удобства самого завоевания и правовой регламентации последствий завоевания — например, если аборигены ещё не образовали государства (родоплеменной строй) и не имели представления о правах собственности на землю (общинное землевладение или собирательство-охота-рыболовство), то завоевателю, конечно, будет намного удобнее, чем отторгать Иерусалим у арабов или Константинополь у византийцев. С другой стороны, наличие государства и правовой системы в государствах инков и ацтеков не помешало завоевателям стереть из истории и эти государства, и их правовые системы. Просто в первом случае легче обелить завоевателя, объявив, что официально он ничего и ничего не завоевал, поскольку государства-то у побеждённых не было. Стало быть, завоеватель вовсе не завоеватель, а первооткрыватель этих земель. Однако единственным реальным юридическим последствием создания доктрины открытия является взаимное признание принадлежности той или иной колонии (территории) тому или иному государству-завоевателю в практике общественных и политических отношений между самими завоевателями (колонизаторами). Причём оно имеет данное значение только в условиях неполного силового контроля над новоприобрётённой территорией (открыли остров в океане, поставили флаг, а гарнизона не оставили, либо населили берег поселенцы, а армия и флот его не контролируют). В случае полного контроля колонии со стороны колонизатора, включающего силовую составляющую, колонии ничем не отличаются от его основной и исконной территории — против притязаний со стороны других государств. А против притязаний аборигенного населения не доктрина открытия в реальности действует, но доктрина завоевания, из стыдливости прячущаяся за доктриной открытия. С правовой точки зрения обоснование Джона Маршалла ничем не отличается от обоснования права сильного на трофей, а поэтому это старая добрая доктрина завоевания, в соответствии с которой побеждённые теряют право распоряжаться и своей землёй, и своим статусом. Силовой захват чужой территории без желания её населения — это завоевание, даже в том случае, когда военные действия, по сути, не велись из-за очевидного подавляющего преимущества прибывших перед аборигенами. Кабальные сделки, навязанные договоры, политические уступки — способы силового воздействия. Однако в любом случае переход земель в руки белых поселенцев имел место так или иначе в результате именно силового подхода.

Происхождение

Происхождение доктрины восходит к выпущенной папой Николаем V буллы Romanus Pontifex в 1452 году, где объявлялась война против всех нехристиан. Булла позволяла португальцам претендовать на земли в Западной Африке и завоёвывать их. Папа Александр VI распространил в 1493 году право на завоевание вновь открытых земель и на Испанию на основании буллы Inter caetera, уже после открытия Колумба. Споры между португальцами и испанцами заставили папу Александра пояснить, что захват позволен только в отношении нехристианских земель, а также провести демаркационную линию для разделения потенциальных сфер влияния двух стран в будущем, которая была уточнена годом позже в Тордесильясском договоре. Таким образом, историческое происхождение доктрины открытия подтверждает, что она была разработана и первоначально сформулирована для применения в сфере внешних политических отношений между колонизаторами, а не между государством колонизатора и подвластным ему аборигенным населением колонии. Эта доктрина имела и имеет до настоящего времени значение в сфере публичной политики, взаимного признания границ и принадлежности территорий, а ранее — прежде всего, для исключения притязаний одних колонизаторов на потенциальные территории других, чтобы на пользу дела они не мешали друг другу, а договорились и разделили мир заранее, заодно исключив из сделки любых иных колонизаторов. Применение её Джоном Маршаллом в США в 1823 году является искусственным привлечением доктрины из международного публичного права в сферу отношений внутреннего гражданского и административного права, причём с единственной целью — юридически закрепить результаты колонизации, не используя терминологию доктрины завоевания.

Законодательство США

Согласно решению Верховного суда США по делу «Джонсон против Макинтоша», упомянутая теория христианского распространения и права на вновь открытые земли, несмотря на присутствие аборигенов, стала прецедентом для всех колониальных властей. Главный судья Джон Маршалл в своём решении указал, что Великобритания получила право обладания на земли, составлявшие будущие Соединённые штаты в момент, когда британцы их открыли. Маршалл сослался на грамоты об открытии, которые получил Джон Кабот, как доказательство того, что британцы действовали в рамках указанной доктрины. Племена, которые занимали земли, были в момент открытия не вполне суверенными и не имели права собственности на землю, но скорее право проживания на ней. Далее, только открывающая нация или её правопреемник может получать право собственности на землю аборигенов путём её завоевания или приобретения. Местные жители не вправе продавать землю отдельным гражданам, а только правительству страны-открывателя.

Доктрина использовалась во многих похожих случаях, в том числе и в XX веке. В деле «Нация чероки против штата Джорджия» (en:Cherokee Nation v. Georgia) суд поддержал мнение, что племена не являются независимыми государствами, но «местными зависимыми нациями». Решения по делам «Олифант против индейского племени Суквомиш» (en:Oliphant v. Suquamish Indian Tribe) и «Дьюро против Рейна» (en:Duro v. Reina) со ссылкой на доктрину запретили индейским племенам вести уголовное преследование сначала неиндейцев, а затем индейцев, которые не были членами племени, на территории которого было совершено уголовное деяние.

Перечисленные прикладные задачи по делу «Джонсон против Макинтоша» могли быть решены исключительно в рамках доктрины завоевания, поскольку именно государство завоевателя приобретает права на территорию, а не его подданные, и именно оно устанавливает правовой статус как аборигенов, так и их земель, в том числе может не признавать их права.

Отрывок, характеризующий Доктрина открытия

– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату: