Доктрина Kantai Kessen

Доктрина «Кантай Кэссэн» (яп. 艦隊決戦, «решающее сражение флота») — основополагающая военно-морская стратегия Японского Императорского Флота вплоть до Второй Мировой Войны. Была сформирована в 1910-х на основании опыта Цусимского Сражения и направлена в основном против США.

В основе доктрины лежали те тезисы, что значительно уступающая экономически, Япония не сможет выдержать затяжной войны против США. Поэтому исход войны должен быть решен максимально быстро, в решительном сражении, которое должно завершиться решительной победой Японии и полным разгромом противника. В соответствии с доктриной, основное внимание Япония уделяла созданию мощного флота линкоров, который должен был нанести поражение неприятелю — предварительно ослабленному действиями авиации, подводных лодок, и ночными атаками торпедоносных кораблей — в бою на заранее подготовленной позиции.

Несмотря на оппозицию со стороны ряда высших офицеров (включая адмирала Исороку Ямамото), считавших доктрину нерациональной и негибкой, не соответствующей реалиям войны на море, принципы «Кантай Кессен» оставались основой японской военно-морской стратегии вплоть до Второй Мировой Войны. Война продемонстрировала как очевидные прежде, так и неизвестные ранее недостатки доктрины; в конечном итоге, долго ожидавшееся «решающее сражение» было японцами проиграно.

История

После окончания русско-японской войны 1904—1905, основным оппонентом Японского Императорского Флота в перспективе стали считаться военно-морские силы США. Американцев всерьез беспокоило усиление военной мощи и политических амбиций Японии по окончании войны; оно представляло как косвенную угрозу американским экономическим интересам в Китае, так и прямую угрозу — американским заокеанским территориям на Филиппинах.

Циркумнавигация американского «Великого белого флота» в 1907—1909 году продемонстрировала японцам, что американский флот обладает значительными возможностями проецировать свою силу через океаны, и в случае конфликта — будет намного более опасным противником, чем российский. Значительное индустриальное превосходство США также означало, что японский флот в любом конфликте будет априори в меньшинстве. Наконец, США располагали позициями на Гуаме, Уэйке и Филиппинах, которые обеспечивали их флот системой базирования и защищённой коммуникационной линией для действий в западной части Тихого Океана.

Опираясь на опыт русско-японской войны, и особенно — Цусимского Сражения, японские адмиралы сделали вывод, что наилучшим способом для слабейшего флота одолеть сильнейший является встретить его и разбить в решающем сражении на оптимальной позиции. Они исходили из того, что слабейший флот не может выдержать нерешительной войны на истощение, ибо его ресурсы будут исчерпаны много ранее. Решительное сражение с разгромным для противника исходом позволяло нейтрализовать военно-морские силы противника одним ударом; согласно доминирующим в то время взглядам, основанным на доктринах американского военно-морского теоретика Альфреда Тайгера Мэхена, разгромленный оппонент не сумеет в разумное время восстановить свою военно-морскую мощь и не сможет продолжать войну. Это поддерживалось опытом Цусимы, которая (с точки зрения японцев) произвела деморализующее действие на русское общество.

Основываясь на этих положениях, японский флот в 1910 году сделал приоритетом создание мощного линейного флота, рассчитанного на нанесение поражения противнику — численное превосходство которого предполагалось нивелировать перед решающим сражением посредством продолжительных, истощающих атак лёгких сил. Большое внимание уделялось нестандартным тактическим ходам — таким, как ведение ночного боя. Исходя из теоретической оценки перспективных сил американского флота как 25 линкоров и больших крейсеров, разделённых на два океанских театра, японские адмиралы считали необходимым иметь в распоряжении «флот восемь-восемь» — восьми современных линкоров и больших крейсеров, способных составить паритет американским силам на Тихом Океане. Подобная программа стоила чрезвычайно дорого и создавала неприемлемую нагрузку на японские государственные средства; вдобавок, прогресс морской технологии за 1910—1920 сделал заложенные по исходной программе корабли морально устаревшими, вынудив де-факто начинать всю программу заново.

Подписанное в 1922 году Вашингтонское морское соглашение, установившее фиксированное соотношение тоннажа линейных кораблей пяти крупнейших мировых флотов, в изрядной степени способствовало японским планам. Хотя установленное соотношение тоннажа японских и американских линкоров как 3 к 5 — 315000 тонн у Японии к 525000 у США — не полностью устраивало японских военных, мечтавших о паритете, оно, однако, было значительно более выгодным для Японии чем имевшее место ранее. Промышленный и экономический потенциал США был неизмеримо выше японского, и позволял США, потенциально, поддерживать четырёхкратное превосходство в числе линейных кораблей над японским; Вашингтонское Соглашение не позволяло США реализовать их экономический потенциал и давало японскому флоту дополнительные шансы на победу. Кроме того, японский флот обладал также рядом преимуществ, включая два быстроходных линкора и четыре линейных крейсера — в то время как американский линейный флот состоял лишь из медлительных линкоров.

Стратегия

Основные положения

Доктрина «Kantai Kessen» предполагала принятие Японским Императорским Флотом оборонительной стратегии и ведение решающего сражения на предварительно подготовленной оборонительной позиции. Изначально, в 1910-х таковыми рассматривались острова Рюкю, и сражение должно было иметь характер защиты «домашней территории» от вторжения неприятеля.

Однако, ввиду расширения Японской Империи в 1920-х, а также ввиду совершенствования возможностей авиации и подводных лодок, оборонительная позиция выдвигалась все дальше вперёд. К 1940-м, таковой, по мнению японского командования, должны были являться территории Южного Тихоокеанского Мандата, рассматривавшегося — вопреки соглашению о демилитаризации этих территорий — как внешний оборонительный периметр японской метрополии.

Предполагалось, что угроза американским владениям в Азии — в первую очередь, Филиппинам — вынудит американский флот в самом начале войны перейти в наступление. Так как японские подмандатные территории находились на пути между Гавайскими Островами и Филиппинами, то американский флот должен был бы прорываться сквозь японский оборонительный периметр, где и предполагалось встретить его всеми силами Японского Императорского Флота. В основе плана действий было предварительное истощение противника, и затем быстрый и полный разгром его сил. Предполагалось (как в случае с Цусимским Сражением), что полное поражение во-первых деморализует неприятеля и лишит его желания продолжать войну, а во-вторых — сделает невозможным восстановление боеспособности его флота в течение по крайней мере нескольких лет.

План действий

Итоговый план действий выглядел следующим образом:

• На первой стадии, развёрнутые впереди основной позиции японские океанские субмарины и гидросамолёты должны были обнаружить развёртывание основных сил американского флота, и установить с ними непрерывный контакт, отслеживая их перемещения. Критическим элементом для достижения успеха, японское командование считало точное знание о положении и перемещении противника, что с позиции 1920-х облегчалось сравнительно невысокой скоростью американских стандартных линкоров. Японские адмиралы полагали, что скорость американских основных сил не сможет превысить 20-21 узла из-за медлительности американских линкоров, что даст японцам время на развёртывание.

Специально для реализации этой составляющей плана, японский флот разработал несколько серий авианесущих подводных лодок, способных осуществлять эффективную разведку в тылу противника. Для этой же цели были разработаны дальние летающие лодки-разведчики Kawanishi H6K, способные осуществлять длительное патрулирование и поддерживать контакт с обнаруженным противником.

• Используя данные разведывательных сил, японские быстроходные подводные лодки и авиация наземного базирования — базирующиеся на островах Южного Тихоокеанского Мандата — должны были подвергнуть американский флот непрерывным сериям атак, стремясь ослабить его силы и держать американские экипажи в постоянном напряжении. Подводные лодки должны были перемещаться в надводном положении и формировать подводные завесы на пути американских кораблей, а также выставлять сверхмалые субмарины Тип А на ударные позиции. Предполагалось, что действия подводных лодок и авиации должны в общей сложности вывести из строя или уничтожить порядка 20 % всего американского флота.

Для реализации этой составляющей, японский флот разработал серию бомбардировщиков наземного базирования, обладающих особо большим радиусом действия — Mitsubishi G3M, и сменивший его Mitsubishi G4M. Обладая огромной дальностью действия (до 3700 км с полной нагрузкой), и высокой скоростью, новые бомбардировщики должны были атаковать американский флот с баз, расположенных за пределами досягаемости американских палубных самолетов. При этом, предполагалось что высокая скорость новых бомбардировщиков послужит им надежной защитой от истребителей, в результате чего пулемётное вооружение и боевая устойчивость были принесены в жертву летным характеристикам.

При создании атакующих подводных лодок, японцы уделяли основное внимание высокой скорости надводного хода — до 23 узлов. Предполагалось, что имея преимущество в скорости, субмарины, нанеся удар, смогут затем подняться на поверхность, обогнать в надводном положении неприятельский флот, и занять позиции на его пути вновь. Учения продемонстрировали, однако, невозможность такой тактики на практике; 23-узловые субмарины имели слишком небольшое преимущество в скорости, и, оставаясь длительное время на поверхности вблизи неприятельского флота, подвергали себя значительному риску.

• Ночью, американский флот должен был подвергнуться масштабной торпедной атаке со стороны японских крейсеров и легких сил. Предполагалось, что японские многочисленные тяжёлые крейсера, поддерживаемые быстроходными линкорами типа «Конго» уничтожат американское внешнее охранение из крейсеров и эсминцев, и позволят японским эсминцам прорваться на дистанцию атаки к американским линейным кораблям.

Японское командование ещё со времён Цусимы уделяло очень большое внимание ночному бою и торпедным атакам на тяжелые корабли. Японские экипажи проходили интенсивную подготовку, направленную на ведение ночного торпедно-артиллерийского боя, с широкомасштабным применением осветительных снарядов и сбрасываемых с самолетов световых вымпелов. Предполагалось, что не имеющий аналогичной подготовки американский флот будет стремиться избежать ночного боя; с этой целью, японские крейсера и эсминцы должны были реализовать своё превосходство в скорости, чтобы эффективно атаковать неприятеля.

В рамках ночной торпедной тактики, японским флотом были разработаны сверхдальнобойные торпеды Тип 93 (известные как «Long Lance») с двигателем на сжатом кислороде. Эти торпеды несли тяжёлые боевые части, и были способны поражать корабли противника на дистанции до 40 километров — более чем вдвое дальше, чем обычные торпеды того времени. Чтобы максимально реализовать эффект от своих торпед, все японские эсминцы и крейсера были оснащены торпедными аппаратами с системой быстрой перезарядки, позволявшими перезарядить трубы прямо во время боя.

В дополнение, два старых японских лёгких крейсера типа «Кума» были переоборудованы в не имеющие аналогов «торпедные крейсера» — их старое вооружение демонтировано, и заменено сверхмощной торпедной батареей из десяти четырёхтрубных 610-мм торпедных аппаратов, по пять на каждый борт. Однако, чрезмерное увлечение кислородными торпедами привело к непредвиденным последствиям; из-за использования сжатого кислорода, заряженные торпедные аппараты были чрезвычайно опасны для своего носителя, и любое попадание рядом с ними могло привести к гибели корабля.

• Наутро после ночной торпедной атаки, палубная авиация с 4-6 японских тяжёлых авианосцев должна была атаковать американский флот всеми силами, заходя с востока, чтобы обеспечить эффект внезапности. Японские истребители должны были связать боем американскую палубную авиацию, в то время как пикировщики и торпедоносцы нанесли бы скоординированный удар. Основной целью авианосной атаки должны были стать американские авианосцы — их уничтожение позволило бы гарантировать японскому флоту господство в воздухе, лишив американцев как возможности воздушных контрударов, так и разведки.

Японцы уделяли большое внимание палубной авиации, правильно предполагая, что она способна более эффективно взаимодействовать с флотом, чем береговая. Основное внимание уделялось ударным возможностям авиации и контролю воздушного пространства. Хотя японский флот опирался в разработке своей тактики на американские концепции начала 1930-х, он быстро сформулировал собственные положения — в частности, доктрину одновременного развертывания сил с нескольких авианосцев для решительного удара. Также как и с наземной авиацией, японцы уделяли основное внимание дальности действия своих палубных самолётов, стремясь наносить удары из-за радиуса досягаемости американской палубной авиации. Платой за это стала низкая боевая живучесть японских машин, и их невысокие скоростные характеристики.

• После этого, ядро линейных сил японского флота — обладавшие высокой скоростью хода линкоры типа «Нагато», оставшиеся исправными после ночного боя быстроходные линкоры типа «Конго» и новейшие гигантские линейные корабли типа «Ямато» — должны были вступить в бой с американскими линейными силами. Используя преимущество в скорости хода, японские линкоры должны были удерживать дистанцию и вести бой на большом расстоянии, применяя катапультные гидросамолёты для корректировки огня. Предполагалось, что американские линкоры не смогут применять свою гидроавиацию из-за достигнутого японцами господства в воздухе, и их ответный огонь будет малоэффективен.
• Наконец, после того, как линейные корабли американского флота будут ослаблены и выведены из строя, а их экипажи (утомлённые непрерывными атаками) деморализованы, японские линкоры должны были сблизиться для решительного боя. Для этого, к быстроходным линкорам присоединялись медлительные линейные корабли типа «Фусо» и «Хиуга», и весь японский Объединённый Флот наносил решающий удар по американцам.
• Отступающие американские корабли должны были подвергаться атакам палубной и береговой авиации, а также преследованию лёгких сил, с целью окончательно завершить разгром и лишить противника резервов для восстановления.

Предполагалось, что опираясь на эту схему, японский флот сможет разгромить численно превосходящий американский, полностью уничтожив его линейные силы. Японское командование — опираясь на опыт русско-японской войны — считало, что быстрый и решительный разгром устрашит американское общество, лишив его воли продолжать войну. Они также полагали, что уничтожение десятков боевых кораблей и гибель тысяч подготовленных моряков невозможно будет компенсировать за короткое время, и даже если американцы решат продолжать войну, они не смогут эффективно противостоять японскому флоту.

Критика доктрины

С 1930-х, доктрина «Kantai Kessen» начала подвергаться критике в японских военно-морских кругах. Оппоненты доктрины указывали на её недостатки, полагая её негибкой, несовременной и не соответствующей реалиям ситуации. Главным недостатком доктрины называли обязательное требование, что американский флот должен действовать и реагировать точно так, как полагали сторонники «Kantai Kessen». Доктрина не обладала гибкостью на тот случай, если американцы предпримут что-либо непредвиденное.

Одним из наиболее активных критиков доктрины «Kantai Kessen» был адмирал Исороку Ямамото. Критическим недостатком доктрины он считал её оборонительную направленность и предположение, что единичное сражение может решить исход войны со столь мощным противником как США. Имея ясное представление о американских индустриальных возможностях, Ямамото считал, что любая оборонительная стратегия Японии просто позволит американцам реализовать против неё весь свой промышленный потенциал; единственным способом добиться успеха он считал агрессивную наступательную стратегию, призванную перехватить инициативу у противника.

Заимствуя определённые элементы «Kantai Kessen» — вроде тактики авианосных атак и ночных торпедных операций — Ямамото возражал против того, чтобы полагать основной целью всей стратегии уничтожение американского линейного флота силами японских линкоров. Гигантские линейные корабли типа «Ямато» он считал бессмысленной тратой ресурсов, которые могли бы быть более эффективно потрачены на создание большего числа меньших кораблей. Основной силой в морских сражениях адмирал рассматривал палубную авиацию, а основой стратегии — быстрые, решительные наступления быстроходных авианосных соединений.

Реалии войны вскрыли и другие, непредвиденные недостатки доктрины. Сосредоточив все внимание и ресурсы на идее «одного решительного сражения», японский флот совершенно не озаботился подготовкой резервов на долгосрочную перспективу — так, например, не был создан резерв пилотов палубной авиации — и по большей части игнорировал мероприятия оборонительного характера, такие как противолодочная оборона. В ходе войны, это привело к невозможности быстро восполнить потери палубной авиации в 1942—1943, и стремительному уничтожению японского транспортного тоннажа американскими субмаринами.

Планы противодействия США

Хотя американский флот не имел ясного представления о намерениях японского, тем не менее, американские адмиралы достаточно хорошо предугадывали направление мышления японских. Американский флот также проанализировал опыт русско-японской войны, и предполагал, что японцы — уступая численно — будут стремиться навязать сражение в максимально выгодных для себя условиях. Филиппины представлялись очевидной целью для японской атаки, ввиду их географического положения.

В рамках военного плана «Оранжевый», американский флот ещё в конце XIX века сформулировал свою стратегию действий на случай «изолированной» войны с Японией. Исходно, план предполагал стратегию действий, укладывавшуюся в японские представления: в случае войны, американский флот должен был, отмобилизовавшись, сконцентрироваться на Гавайских Островах, и оттуда всеми силами наступать на Филиппины. Американские гарнизоны на Филиппинах должны были удерживать Манилу — единственную подготовленную базу в регионе — до прихода флота. Обезопасив Филиппины, американский флот должен был наступать на север, в направлении островов Рюкю, с целью разбить японский флот в решительном сражении и установить господство на море. В дальнейшем, предполагалось занять десантами острова у побережья Японии и блокировать японские порты для принуждения неприятеля к капитуляции.

Эта стратегия, однако, подверглась пересмотру в 1920-х в связи с изменившимся стратегическим положением. Обретение Японией территорий Южного Тихоокеанского мандата означало, что Япония теперь имеет позицию прямо на пути между Гавайскими Островами и Филиппинами. Хотя формально условия получения Японией территорий требовали полной демилитаризации островов, американские военные были убеждены, что в случае войны, Япония использует подмандатные территории как оборонительные позиции. Развитие же подводных лодок и военной авиации делало прямой прорыв к Филиппинам чрезвычайно рискованным — и, кроме того, не позволяло создать защищённую линию коммуникаций.

В целом, основная стратегия американского флота в 1920—1930-х предполагала, что подкрепление Филиппин в начале войны будет слишком опасной операцией, и разумнее планировать стратегию, изначально исходя из возможности потери островов. Предполагалось, что в случае войны с Японией, основные силы американского флота сконцентрируются в портах Калифорнии — защищая от возможных атак Панамский Канал и прикрывая линию коммуникации между Калифорнией и Гавайскими Островами. После завершения мобилизации и подхода подкреплений из Атлантического Флота, американский флот должен был переместиться на Гавайские Острова. Оттуда, используя Пирл-Харбор как передовую базу, американцы планировали начать методичную кампанию по установлению контроля над островами Южного Тихоокеанского Мандата: предполагалось атаковать значительными силами крайние острова в оборонительном периметре, и, заняв их, использовать как плацдармы для наступления на соседние. При этом предполагалось обходить японские укреплённые пункты — не штурмовать их, но занимать соседние острова и изолировать японские цитадели действиями авиации и подводных лодок. Такая стратегия получила название «прыжков через острова», и была направлена на быстрое продвижение вглубь японского периметра. Значительное внимание при этом уделялось амфибийным операциям морской пехоты и действиям авиации. Ещё в 1920-х американцы разработали план быстрого расширения своего авианосного флота в случае войны путём переделки в авианосцы пассажирских лайнеров и торговых кораблей.

После того, как японский оборонительный периметр на островах был бы нейтрализован — что, как полагали американцы, может быть осуществлено достаточно быстро, при использовании стратегии «прыжков через острова» и обходе японских укреплённых позиций — американский флот должен был двинуться к Филиппинам и либо прогнать, либо уничтожить японские силы на своём пути. Большое внимание уделялось крупным океанским подводным лодкам, которые должны были нарушать японские коммуникации и уничтожать японские военные корабли, действуя глубоко внутри японского оборонительного периметра. Рассматривались также независимые ударные операции быстроходных соединений крейсеров и авианосцев, действующих независимо от медлительных линкоров.

Практическая реализация

Начало войны

Реализация «Kantai Kessen» была практически сорвана в самом начале войны ввиду оппозиции таковому со стороны адмирала Ямамото и его штаба. Авианосная атака на Пёрл-Харбор в первый же день войны вывела из строя линейные силы американского Тихоокеанского Флота, тем самым сделав принципиально невозможным выступление такового к Филиппинам. В дальнейшем, Ямамото продолжал ориентироваться на наступательный, агрессивный характер войны, стремясь удерживать инициативу и уничтожать противостоящие ему силы по частям, рассматривая в качестве основного оружия быстроходные авианосные соединения.

В принципе не возражая против самой идеи генерального сражения с оставшимся американским флотом, Ямамото считал, что таковое должно быть проведено в виде наступательной операции, имеющей целью навязать бой американцам. Он попытался реализовать свои планы в ходе битвы за атолл Мидуэй — которая завершилась для японцев тяжёлым поражением, потерей четырёх тяжёлых авианосцев и сотен палубных пилотов. Потери при Мидуэе и последующая неудачная для японцев кампания на Гуадалканале окончательно истощили возможности японского наступления.

В ожидании сражения

После срыва наступательной кампании, японская доктрина (несмотря на противодействие Ямамото) вновь сместилась к воззрениям «Kantai Kessen», с тем исключением, что основная ставка отныне делалась на авианосцы. Японское командование рассчитывало замкнуться в обороне и выиграть время для того, чтобы восстановить боевую мощь японского авианосного флота — после чего дождаться наступления американцев на внешний оборонительный периметр Японской Империи и разгромить американский флот в решающем сражении на подготовленной позиции.

Однако, реализация доктрины была вновь сорвана, на этот раз действиями американцев. Наступление генерала Макартура на Соломоновых Островах застало японцев врасплох. Японское командование придерживалось мнения, что американцы будут использовать старомодную стратегию «прыжков с острова на остров», последовательно захватывая острова архипелага. Японцы надеялись существенно задержать американское наступление, опираясь на сильно укреплённую базу в Рабауле. Однако, американцы вместо этого предприняли стратегию «прыжков через острова», обходя сильно защищённые японские острова и изолируя их гарнизоны действиями авиации и подводных лодок. В результате, японский оборонительный периметр у архипелага Бисмарка оказался под угрозой распада куда быстрее, чем планировали его создатели — что ставило под угрозу японские оборонительные рубежи на Новой Гвинее и Маршалловых островах.

Пытаясь остановить наступление Макартура Ямамото задействовал воздушные силы флота — в том числе палубную авиацию с уцелевших авианосцев — в ряде крупномасштабных воздушных ударов. Эти действия, получившие название Операция I-Go возымели совершенно неудовлетворительный результат; японская морская авиация понесла тяжёлые потери, нанеся американцам лишь мизерный урон. В конце этой операции, адмирал Ямамото погиб в воздушной засаде, устроенной на его самолёт американцами. С гибелью Ямамото, оппозиция доктрине «Kantai Kessen» лишилась своей основной фигуры. Верные базовой идее «беречь силы для решающего сражения», сторонники доктрины свели к минимуму боевые операции флота.

Другой актуальной ошибкой японцев являлась критическая недооценка возможностей американской промышленности. Японцы полагали, что американцы не смогут, после всех своих потерь, восстановить боеспособность флота минимум до лета 1944 года. Однако, американская военно-морская программа далеко превосходила все ожидания японцев. Уже к концу 1943, американский флот ввёл в строй семь тяжёлых и восемь лёгких авианосцев новой постройки (не считая уже имеющихся и эскортных), а также восемь новых быстроходных линкоров.

Проверка доктрины

Вторжение американцев на Маршалловы острова в конце 1943 оказалось неожиданностью для японского флота. Он оказался не готов дать решающее сражение на этом рубеже. Его авианосные силы были вновь ослаблены — на этот раз большими потерями в ходе операции «I-Go» и последующими боями на Соломоновых Островах — и непосредственно перед началом кампании, американские авианосцы совершили рейд на Рабаул, выведя из строя почти половину японского флота тяжёлых крейсеров.

Японский флот вновь пересмотрел свои планы, намереваясь теперь реализовать «Kantai Kessen» на внутреннем оборонительном рубеже — Марианских Островах. Предполагалось, что к лету 1944, японский флот сумеет выставить сопоставимое число быстроходных авианосцев с американским, и нанести тому поражение, ведя бой на укрепленной позиции — в полном соответствии с положениями «Kantai Kessen».

Возможность реализовать доктрину «Kantai Kessen», наконец, представилась японцам в июне 1944 года, во время Битвы в Филиппинском Море. Атака американцев на внутренний оборонительный периметр, наконец, дала японцам возможность встретить американский флот на подготовленной оборонительной позиции, используя все имевшиеся у японцев преимущества, чтобы сравнять соотношение сил.

В ходе этой операции:

• Японские подводные лодки и гидропланы не сумели своевременно вскрыть развёртывание основных сил американского флота.
• Действия японских подводных лодок против американских кораблей были совершенно неэффективны — в ходе этой операции им не удалось потопить ни одного американского корабля. Созданные для дальних океанских патрулей, японские субмарины были шумными, имели малую глубину погружения, низкую скорость, а их тактика была устаревшей.
• Береговая японская авиация на Марианских Островах была полностью уничтожена рейдовыми ударами быстроходных американских авианосцев ещё до того, как японский флот сумел выдвинуться на позицию. В результате, японские надежды использовать береговую авиацию для истощения американского флота полностью провалились.
• Ночная торпедная атака на американский флот не состоялась, ввиду наличия у американцев развитого радарного оборудования, нивелировавшего ночную тактику японского флота.
• Авианосные удары против американских сил 19 июня были полностью неэффективны. Хотя японцам удалось реализовать удар из-за (теоретического) предела досягаемости американской палубной авиации, качество подготовки их палубных лётчиков было совершенно неудовлетворительно. Американские радары своевременно обнаружили приближение японской авиации, и более опытные американские пилоты нанесли японцам чудовищный урон. Более 200 японских самолётов было уничтожено или выведено из строя. В довершение всего, японцы совершили тактическую ошибку, сконцентрировав (вопреки старым положениям «Kantai Kessen») основной удар на движущихся в авангарде хорошо защищённых американских линкорах. Значительно усилилась и противовоздушная оборона американских кораблей; применение зенитных орудий с радарным наведением и радиовзрывателей для зенитных снарядов сделало противовоздушную оборону американцев практически непроницаемой для устаревающих японских самолётов.
• Два японских авианосца — новейший Тайхо и Сёкаку — были потоплены американскими субмаринами. Слабость японской противолодочной обороны, её неготовность противостоять действиям крупных американских субмарин была прямым следствием «Kantai Kessen», в общем и целом игнорировавшей вопросы противолодочной обороны (ибо считалось, что решающее сражение будет проводиться в глубине японской обороны, где американские субмарины довоенных типов не смогли бы действовать из-за ограниченного запаса хода).
• Японскому флоту не удалось удержать дистанцию; вечером 20 июня, американцы нанесли ответный удар, уничтожив авианосец Хиё и выведя из строя ряд других кораблей. При этом были практически уничтожены остатки японской истребительной палубной авиации.
• Сражение линейных кораблей не состоялось, так как японцы, проиграв кампанию в воздухе, предпочли отступить. Их линкоры численно (и, за исключением «Ямато» и «Мусаси» — качественно) уступали новым американским, а достигнутое американцами господство в воздухе означало, что японские линкоры будут непременно сильно ослаблены — возможно, даже уничтожены — воздушными атаками, ещё до того как вступят в бой с американцами.

Сражение в Филиппинском Море означало полный крах концепции «Kantai Kessen». Её реализация провалилась полностью. Дальнейшая японская стратегия была в основном реагированием на действия американцев, без значимых надежд нанести им решающее поражение.

Литература

• Breyer Siegfried. Battleships and Battle Cruisers, 1905-1970: Historical Development of the Capital Ship. — Doubleday & Company, 2002. — ISBN 0-385-07247-3.
• Costello John T. The Pacific War: 1941-1945. — HarperCollins Publishers Inc, 1991. — ISBN 0892562064.
• Evans David C. Kaigun: Strategy, Tactics, and Technology in the Imperial Japanese Navy, 1887-1941. — US Naval Institute Press, 1997. — ISBN 0-87021-192-7.
• Gow Ian. Military Intervention in Pre-War Japanese Politics: Admiral Kato Kanji and the Washington System'. — RoutledgeCurzon, 2004. — ISBN 0700713158.
• Healy Mark. Midway 1942: Turning Point in the Pacific. — Osprey Publishing, 1994. — ISBN 1855323354.
• Lowe, Robert. «The Height of Folly: The Battles of Coral Sea and Midway.» In The Pacific War Companion, by Daniel Marston, 75-105. New York: Osprey Publishing, 2005.
• Miller Edward. War Plan Orange: The US strategy to beat Japan 1897-1945. — US Naval Institute Press, 1991. — ISBN 1591145007.
• Parshall Jonathan. Shattered Sword: The Untold Story of the Battle of Midway. — Dulles, Virginia: Potomac Books, 2005. — ISBN 1-57488-923-0. Uses recently translated Japanese sources.
• Stille Mark. The Imperial Japanese Navy in the Pacific War. — Osprey Publishing, 2014. — ISBN 1-47280-146-6.
• Thomas Evan. Sea of Thunder: Four Commanders and the Last Great Naval Campaign. — reprint. — Simon & Schuster, 2007. — ISBN 0743252225.
• Willmott, H. P., «After Midway: Japanese Naval Strategy 1942-45.» In The Pacific War Companion, by Daniel Marston, 177—191. New York, NY, Osprey Publishing, 2005.
• Willmott, H. P., June, 1944. New York, NY, Blandford Press, 1984. ISBN 0-7137-1446-8

Отрывок, характеризующий Доктрина Kantai Kessen

Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.