Долгоруков, Алексей Григорьевич

Алексей Григорьевич Долгоруков
Член Верховного тайного совета
1728 — 1730
Президент Главного магистрата
1723 — 1727
Предшественник:	Юрий Юрьевич Трубецкой
Преемник:	Василий Петрович Хованский
Смерть:	1734(1734) Берёзов, Тобольская губерния
Род:	Долгоруковы
Отец:	Григорий Фёдорович Долгоруков
Мать:	Мария Ивановна Голицына
Супруга:	Прасковья Юрьевна Хилкова

Алексе́й Григо́рьевич Долгору́ков (? — 1734, Берёзов) — русский государственный деятель, член Верховного Тайного Совета при Петре II, сенатор, гофмейстер, двоюродный брат В. Л. Долгорукова.

Биография

В 1700—1706 годах жил в Варшаве при отце и ездил в Италию.

Благодаря значению при дворе отца и дяди Якова Фёдоровича быстро продвигался по службе: в 1713 году был губернатором в Смоленске, в 1723 году — президентом главного магистрата, в 1726 году, по ходатайству Меншикова, возведён Екатериной I в звание сенатора и назначен гофмейстером и вторым воспитателем великого князя Петра Алексеевича. Его сын, князь Иван Алексеевич, был определён к великому князю гоф-юнкером.

12 октября 1727 награждён орденом Святого апостола Андрея Первозванного.

При Петре II Алексей Григорьевич был назначен членом Верховного Тайного Совета. Старался восстановить Петра против Меншикова и, наконец, добился ссылки последнего в Берёзов Тобольской губернии.

Стремясь подчинить себе Петра II, отвлекал его от занятий, поощрял страсть к охоте и другим удовольствиям и беспрестанно увозил в своё подмосковное имение Горенки, где около него находились только члены семьи Долгоруковых. Здесь он познакомил 14-летнего императора с одной из своих дочерей, княжной Екатериной, которая и была обручена с Петром II.

По смерти Петра II он был единственным членом Верховного тайного совета, подавшим голос против избрания Анны Иоанновны. После её воцарения со всей семьей был сослан в Берёзов, где и умер.

Дети Долгорукова после его смерти продолжали содержаться в ссылке. В 1738 году начато расследование условий содержания Долгоруковых в Берёзове. По результатам следствия И.А. Долгоруков казнен, а другие дети Долгорукова переведены в разные места: Елена (9 мая 1715 — 27 января 1799) в Томский Успенский монастырь (1740), Анна (ум. 2 апреля 1758) — в Верхотурский Покровский монастырь (1740), Екатерина — в Томский Христорождественский монастырь (1738), Алексей (1716 — 22 мая 1792) сослан в матросы в Камчатскую экспедицию (1740), Николай (1713 — 3 декабря 1790) и Александр (1718 — 26 декабря 1782) — сначала в Тобольск (1738), затем в Вологду (1739), а в 1740 году — в каторжные работы: первый в Охотск, второй на Камчатку. Указом императрицы Елизаветы Петровны (3 декабря 1741) Долгоруковы были освобождены.

Семья

Отец — Григорий Фёдорович (1657—1723), комнатный стольник Петра I. Жена — княжна Прасковья Юрьевна Хилкова (1682—1730), дочь князя Юрия Яковлевича Хилкова (1661—1729) и Евдокии Петровны Нелединской. Дети:

• Иван Алексеевич (1708—26.10.1739) — фаворит императора Петра II, казнён в Новгороде. Женат с 1730 на графине Наталье Борисовне Шереметьевой;
• Екатерина Алексеевна (1712—1747) — невеста императора Петра II. С 1745 года супруга графа Александра Романовича Брюса;
• Николай Алексеевич (1713—1790) — бригадир, женат первым браком на Наталье Сергеевне Голицыной (1715—1755), вторым — Анне Александровне Бредихиной (1733—1808);
• Елена Алексеевна (1715—1799) — замужем за князем Юрием Юрьевичем Долгоруковым (ум.1746);
• Анна Алексеевна (ум.1758)
• Алексей Алексеевич (1716—1792) — женат первым браком с 1756 года на княжне Евдокии Григорьевне Мышецкой (ум.до 1760). Возможно, было ещё два брака. Сын — Долгорукий, Григорий Алексеевич.
• Александр Алексеевич (1717—1782) — женат на Прасковье Кирилловне Матюшкиной (1722—1760).

Предки

Долгоруков, Алексей Григорьевич — предки

Андрей Семёнович Долгоруков               Иван Андреевич Долгоруков                       Фёдор Иванович Долгоруков                             Григорий Фёдорович Долгоруков                                   Алексей Григорьевич Долгоруков                                         Андрей Иванович Голицын               Андрей Андреевич Голицын                       Иван Андреевич Голицын                             Юрий Григорьевич Пильемов-Сабуров               Евфимия Юрьевна Пильемова-Сабурова                       Мария Ивановна Голицына                                   Михаил Яковлевич Морозов               Иван Михайлович Морозов                       Евдокия Дмитриевна Бельская               Ксения Ивановна Морозова                           </center>

Литература

• Долгоруковы и Долгорукие // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Кивлицкий Е. А., Лященко А. И., Ореус, И. И., Шубинский С. Н. Долгоруковы // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [rurik.genealogia.ru/Rospisi/Dolg1.htm Князья Долгоруковы. Первая ветвь].

Отрывок, характеризующий Долгоруков, Алексей Григорьевич

4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.