Домус

В Древнем Риме существовало два типа италийского дома:

• домус (лат. domus) — дом-особняк одного рода.
• инсула — многоэтажный городской жилой дом, где живёт множество семей.

Разница между ними в общих чертах такова: «Домус — особняк, в котором живёт одна семья, инсула — многоквартирный дом, заселённый множеством не связанных между собой семей; домус в основе своей одноэтажное строение, инсула — многоэтажное; домус как резиденция одной семьи представляет собой автономное архитектурное целое, имеющее самостоятельные выходы на улицу, в инсуле резиденция каждой семьи несамостоятельна, включена в сложный архитектурный комплекс и не имеет отдельных выходов на улицу; домус типичен для старого республиканского Рима, инсула распространяется преимущественно в эпоху ранней империи».

Домус

Италийский городской особняк развился из деревенской усадьбы, собиравшей под одной крышей множество полезных помещений. Ранние итальянские особняки представляли собой прямоугольные в плане здания с помещениями, сгруппированными вокруг атриума с небольшим садиком, называемым hortus, в задней части.

Со временем под влиянием греческой архитектуры образовался классический древнеримский особняк. Внутреннее устройство помпейских домов (известны по раскопкам) и римских (восстанавливаются по т. н. Капитолийскому плану) демонстрируют сходные типовые черты.

Это было прямоугольное сооружение, которое тянулось вдоль двора, а на улицу выходило глухими торцевыми стенами: «он представлял собой каменную стену, побеленную известью, прорезанную лишь узкой дверью да, в верхней части, несколькими редко расставленными маленькими окошечками; над стеной виднелась крыша из красных черепиц». Он делился на две части: с одной группой помещений — официальной, группировавшейся вокруг атриума, и второй, семейной — вокруг перистиля (более крупного сада, развившегося из hortus). Два этих крупных помещения были прекрасно приспособлены для средиземноморского климата. Они находились под открытым небом, позволяя свежему воздуху циркулировать в коридорах и комнатах. В отличие от греческого в римском доме все помещения располагаются в стройном порядке по сторонам от главной оси. Лучшие образцы домуса сохранились в Помпеях («Дом Пансы», «Дом Фавна», «Дом Веттиев»).

Помещения

1. Вестибул (лат. vestibulum) — вход, прихожая, преддверие, площадка между линией фасада и наружной дверью дома, откуда через дверь входили в переднюю
   1. остий (лат. ostium) — передняя.
2. Таберна (лат. taberna, от слова «табула» — доска) — такие комнаты могли примыкать к атриуму, но при этом иметь свой собственный вход снаружи и не иметь прохода внутрь. Обычно их занимали под мастерские, склады или лавки, которые хозяин либо использовал сам, либо — чаще — сдавал внаём. Они использовались как торговые лавки, могли иметь кирпичный прилавок перед входом, и внутри делиться перегородкой ещё на какое-то небольшое внутреннее помещение, а перекрытиями — на два этажа небольшой высоты наподобие антресолей. Верхний этаж звался pergula. Эти помещения были бедными, возможно, в них могли жить бедные и верные клиенты. Также эти помещения могли использоваться как простые склады. Кроме того, в помещениях по бокам от входа могли размещаться конюшни.
3. Атриум (лат. atrium, от ater — «закопчённый», «чёрный», то есть помещение, почерневшее от копоти) — крытый двор со световым колодцем (комплювий) над бассейном (имплювий). За имплювием, несколько поодаль, складывали очаг с таким расчётом, чтобы огонь не заливало дождевой водой, а дым вытягивало наружу, позднее очаг из этой комнаты исчез. Изначально атриум был местом сна матери семейства. Напротив входа в дом была глубокая ниша для её кровати, смотревшая на атрий с глубокой нишей — lectus adversus («ложе против дверей»). Римляне сохраняли эту нишу как знак святости брака. Ткацкий станок стоял в атрии в старозаветных семьях до конца республики. Здесь хранились ценности рода: тяжёлый сундук с семейными ценностями (денежный ящик), стол типа жертвенника (картибул; Варрон вспоминал, что в его детстве они ещё встречались), и шкаф (ниши) для хранения восковых масок (imagines) и бюстов предков, а также изображений добрых духов-покровителей — ларов и пенатов (позже отдельное святилище — ларарий). Затем атриум превратился в публичную, приёмную часть дома, парадный зал. Был наиболее богато обставленной частью дома. Сохранившиеся карнизные кольца свидетельствуют, что этот зал делили в случае необходимости занавесями и портьерами на отдельные пространства. Существовали различные типы атриума:
   1. atrium tuscanium («этрусский») — без колонн. Отверстие в кровле образовывалось только стропилами. Хотя строить такую систему было дорого, судя по всему, это был наиболее распространённый тип атриума в империи
   2. atrium tetrastylum («четырёхколонный») — четыре колонны, по одной на каждом угле имплювия
   3. atrium corinthium («коринфский») — сходен с предыдущим, но комплювий больше по размеру, и количество колонн увеличивается до 12-16
   4. atrium displuviatum (дословно «имеющий сток для дождевой воды») — размер комплювия очень сокращён, благодаря чему он представляет собой узкую щель, а наклон кровли устроен так, чтобы дождевая вода стекала с неё наружу
   5. atrium testudinatum(«сводчатый»)
4. Имплювий (лат. impluvium — дословно: «водосток») — водоем в атриуме, куда собиралась дождевая вода через световой колодец (комплювий). Под имплювием устраивалась цистерна для хранения запасов воды, оттуда доставали воду через отверстие, окруженное оградой из камней наподобие обычного колодца. Летом, по-видимому, над комплювием растягивалась горизонтально ткань над отверстием крыши. Она защищала атриум от палящего солнца, и называлась velum.
5. Таблинум (лат. tablinum, tabulinum, дословно:"архив, деревянная галерея, терраса") — кабинет хозяина, где он хранил деловые бумаги, семейный архив, официальные документы, семейные записи (tabulae) и портреты предков (imagines). Был большой комнатой — приёмной, расположенной между атриумом и перестилем. Как правило, не имел дверей к атриуму, только занавеску или парапет, а от перестиля мог отгораживаться деревянными экранами или дверьми. «Главную роль мебели этой комнаты составлял большой сундук, металлический или деревянный, обитый металлическими пластинками и большими гвоздями; он стоял всегда по правую сторону у стены или пилястра и был крепко заперт и запечатан».
6. Триклиний (лат. triclinium) — пиршественный зал, столовая, была выделена в отдельную комнату под влиянием греческой традиции. Римляне ели, возлежа на ложах (лектус триклиниарис). В доме могло быть несколько триклиниев. В триклиниях как правило располагалось три ложа буквой П; если их было два, это называлось биклиний.
7. Крылья, ала (ala, мн. ч. alae) — открытые помещения по бокам от таблинума, иногда там ставят изображения предков, Лары, делают полки, ставят шкафы, помещения служат для демонстраций богатства дома. Дверей нет. Точное назначение не ясно, скорее всего, включались в планировку для соблюдения традиции, а не с конкретной целью.
8. Кубикулы (лат. cubiculum) — спальня, несколько таких помещений окружали атриум и перистиль. Для римлян были менее важными, чем прочие комнаты дома, их потолки были сводчатыми и более низкими. На мозаичном полу могло быть обозначено рисунком, куда ставить кровать. Иногда перед спальней мог быть устроен маленький предбанник, называвшийся procoeton, где спал личный слуга.
9. Кукина или коквина (лат. cucina) — кухня. К кухне примыкали различные службы: прачечная, пекарня, помещения для винного и масленного прессов, лестницы, ведущие в комнаты рабов, кладовые и амбары. Могла выноситься за пределы основного прямоугольника плана здания.
10. Posticum — вход для слуг.
11. Перистиль (peristylium, также каведий) — открытый внутренний двор для личной жизни семьи. Окружен колоннами, поддерживающими крышу. В перистиле обычно находилось помещение для домашних богов — ларарий (lararium) или сакрарий (sacrarium), впрочем, их местоположение могло варьироваться.
12. Писцина (лат. piscina) — водоем в перистиле, фонтан — водоем с водометом (иногда несколько разнообразных сложных фонтанов). Также в перистиле устраивался садик — виридарий, ставились статуи, стены расписывались фресками. Помещения или части помещений с фонтанами римлянами также назывались нимфей. «Потайные» сады с портиками назывались ксист. Канал назывался эврип.
13. Экседра (лат. exhedra) — гостиная, помещение по главной оси дома, продолжавшее перистиль той же пропорции, что и таблинум. Зала для приёма гостей. Служила столовой в летний сезон.
14. Фауцы (fauces, andron) — коридоры, которые соединяли атриум и перестиль.
15. Экус (лат. oecus) — Гостиная. В случае, если она украшалась колоннами, то его называли oecus corinthium.
16. Балинея  — баня. Составные части роскошных терм: аподитерий, тепидарий, кальдарий, фригидарий, бассейн для плавания, палестра, (см. Термы).
17. Пинакотека  — картинная галерея, и библиотека — могли располагаться в помещениях вокруг перистиля.

Второй этаж

Особняк «расстилался» на земле обычно только на уровне первого этажа, хотя несколько дополнительных помещений могли подниматься и на второй. Такой дом не имел наружных окон в основном этаже. Жилой аттик домуса обычно имел выход как на первый этаж, так и на балкон, расположенный по фасаду и в ряде случаев продолжавшийся на фасад соседнего дома. Комнаты верхнего этажа назывались coenacula. В этих комнатах спали рабы, иногда их отдавали жильцам.

«Второй этаж строился обычно над перистилем, а при возможности — и над атриумом; он был с плоской крышей, на которой часто размещали небольшой солариум (садик, терраса); там же были пергулы или мэниании (пристройки, выдающиеся как крытые балконы). В комнатах второго этажа устраивались спальни для членов семьи и прислуги, а также столовые, отсюда другое их название — ценакулум» . Балконы назывались по-латински «менианы» по имени Мения, консула 318 года до н. э..

«Верхний этаж устраивался иногда над постройками перистиля, реже над атрием и заключал в себе разные жилые помещения. Иногда он в виде крытого балкона далеко выступал на улицу над нижним этажом. Имел обычно плоскую крышу, которая нередко была украшена цветами или деревьями, насаженными в горшках или в насыпанной здесь земле».

Материалы и детали

«Техническое устройство богатого дома было следующим: крыша в виде настила керамических черепиц на каркасе из деревянных брусьев; могла быть плоской, двускатной, четырёхскатной); окна — небольшие, в основном, на втором этаже, с плотным деревянным переплетом, покрытые слоем слюды; стены — покрытые штукатуркой и побелкой, украшенные фресками, пол — утрамбованный слой земли, покрытый каменными плитами, украшенный мозаикой. Двери были двустворчатые, украшенные накладками из металла и других материалов; к ним прикреплялся маллей (дверная колотушка) и различные засовы (вертикальные, по одному за каждую половинку дверей, горизонтальные), а иногда и репагулы (бронзовые или железные замки; в Помпеях сохранились сами замки и ключи к ним очень сложной формы) (…) Отапливался дом первоначально только посредством очага, затем в средней и северной Италии начинают использовать небольшие переносные фокусы (печки с горячими углями, не дававшими дыма; использовались также для подогревания пищи, которую ставили на угли через боковую дверцу). В некоторых домах сооружают специальный дымоход, выводящий дым от очага. В императорскую эпоху получило распространение отопление частных домов посредством гипокауст, устроенных в подвальном этаже, из которых горячий воздух, проходя по керамическим трубам, нагревал пол и стены. В римских домах первоначально был простой деревянный потолок. С развитием роскоши его стали делать с кассетонами (квадратными углублениями, образованными крестообразно положенными балками), украшенными резьбой по дереву и инкрустацией золотом и слоновой костью. Потолок в триклинии мог быть раздвижным, через отверстие которого спускался обруч с подарками для пирующих. (…) Стены римских домов, построенные из кирпича, в зависимости от достатка, штукатурили известковым раствором и белили, отделывали мраморными плитами или украшали росписями. (…) В домах на первом этаже пол мог быть покрыт: утрамбованной глиной, глиной с битым кирпичом, кирпичом, мраморной плиткой, мозаикой.» .

Количество и площадь

«Особняков сравнительно с общим количеством домов было немного; по статистическим данным, от эпохи Константина Великого их имелось во всех четырнадцати районах столицы только 1790, тогда как инсул было 46 602».

«Остатки старинного плана дают нам, однако, возможность судить о размерах этих особняков: одни из них занимают площадь около 400 м², другие — 700 или около 900 м², но есть и такие, которые раскинулись на 1500 м², а то и больше» . Объясняя Спарсу, почему он так часто уезжает в свою маленькую виллу под Римом («в Риме бедняку невозможно ни думать, ни спать»), Марциал пишет: «Ты, Спарс, этого не знаешь и не можешь знать, наслаждаясь жизнью во дворце, плоская крыша которого выше окружающих холмов. У тебя в Риме деревня, живет в Риме твой виноградарь, и на Фалернской горе урожай винограда не бывает больше. Ты можешь прокатиться на лошадях по своей усадьбе. Ты спишь в глубине своего жилья; ничья болтовня не нарушает твоего покоя; ты пробуждаешься от дневного света тогда, когда пожелаешь его впустить» (XII. 57). Сенека поминает дома, которые «занимают пространство, превосходящее площадь больших городов» (de ben. VII. 10. 5).

См. также

• Древнеримская вилла

Литература

• Цыбульский С. О. [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/1843 Римский дом: Объяснительный текст к XI-й «Таблице для наглядного преподавания и изучения греческих и римских древностей»]. СПб., 1902.
• [www.pompeii.ru/casa/giro.htm Гиро П. Частная и общественная жизнь римлян. Глава V. Жилище. 1. Римский дом. 1. Древнейшее жилище]
• Clarke J.R. The houses of Roman Italy 100 B.C. — A.D.250: Ritual, space and decoration. Berkeley etc., 1991.
• MacKay A.G. Houses, villas and Palaces in the Roman world. Ithaca (N.Y.), 1975.

Ссылки

• www.archaeolink.com/ancient_roman_housing__homes.htm
• www.designw.ru/ligrcghbvjv.html
• www.pompeii.ru/casa/
• xtec.net/~sgiralt/labyrinthus/flash/domus.html
• www.thomas-golnik.de/orbis/realien/wohn.html
• www.virom.net/italy/discov_claterna/g4/casa.htm
• www.romanvillas.ws/page8.html
• sanattarihi.sa.funpic.de/index.php?topic=843.0
• www.kzu.ch/fach/as/material/kg_pompeji/domus/dom00a.htm

Отрывок, характеризующий Домус

– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.