Домхардт, Иоганн Фридрих фон

Иоганн Фридрих фон Домхардт

Йохан Фридрих фон Домхардт (нем. Johann Friedrich von Domhardt; 18 сентября 1712 — 20 ноября 1781) — обер-президент Восточной Пруссии, по инициативе которого был сооружён Мазурский канал.

Домхардт и коннозаводство

Осознавая важность коннозаводства для страны, прусский король Фридрих Вильгельм I в 1727 году принял решение собрать воедино все конское поголовье, с целью создания большого конного завода. Для этого были выбраны бывшие охотничьи угодья литовских князей между Гумбиненом и Сталупенями. Присланные из Мемеля солдаты в течение года рыли канаву длиной в 1 немецкую милю, благодаря чему долина быстро высохла. Позже к этой земле было присоединено имение-фольварк Тракенен (от латыш. trakis «лес у болота»), а также, на средства короля, были куплены поместья Викинлаукен и Иодслаукен. Таким образом, в 1732 году конское поголовье королевских конных заводов было собрано в одном месте. Король заселил пустующие земли колонистами из других стран, среди которых было более 20 тысяч зальцбургцев. Эти люди потеряли все своё состояние, и жители Восточной Пруссии помогали им, чем могли; многие коневоды-зальцбургцы оставались здесь до последних дней её существования.

Король довольно часто посещал Тракенен. Первый состав конезавода насчитывал 1101 голову, в числе которых было 513 маток, в основном датской и восточной пород. Обладая качеством находить нужных для дела людей, Фридрих Вильгельм I в 1739 году принимает на государственную службу обер-шталмейстером (управляющим конной частью) Йохана Фридриха фон Домхардта. Который имел все те достоинства, которые так ценились в прусском чиновнике того времени. Быстрое понимание сути проблемы, скорое распознавание и квалифицированное использование данных обстоятельств, добросовестность, жажда деятельности и усердие, большая скромность и человечность. До момента правления Домхардта в Тракенене было два управляющих: один занимался коннозаводством, другой — хозяйственной деятельностью; каждый из них непосредственно отчитывался перед королём. В 1739 году во время путешествия по Пруссии, король подарил конный завод Тракенен своему сыну Фридриху. Кронпринц был потрясён переменами, произошедшими на некогда опустошенной чумой земле. Восточная Пруссия стала самой плодородной провинцией Германии, города и деревни которой были отстроены заново и заселены, поля обработаны, торговля процветала, всюду царило изобилие и счастье.

Йохан Фридрих фон Домхардт был сыном обыкновенного фермера, иммигрировавшего в 1724 году в Восточную Пруссию из Анхалтишена (район в Германии). Закончив городскую школу, и, получив образование в тилзитской гимназии, молодой человек был вынужден в 19 лет самостоятельно вставать на ноги после смерти отца. Он забрал арендованные отцом у государства сельскохозяйственные земли и начал, со свойственным молодости усердием, их обработку и облагораживание, применяя новейшие технологии того времени. В 1746 году, вскоре после вступления на престол, Фридрих II (в будущем прозванный «Великим») принял решение назначить Домхардта военным советником и советником по надзору за государственными землями Гумбинена, пригласив его в государственную палату. После назначения Домхардта на государственную службу, он стал единственным управляющим Тракенена и сохранил свой пост даже после 1771 года, когда был назначен обер-президентом Государственной военной земельной палаты Пруссии в Кёнигсберге. По состоянию на конец 1746 года в Тракенене имелось 1196 голов (в том числе: 865 лошадей своего завода, 228 неаполитанских из Богемии, 103 головы лошадей и ослов для мулопроизводства, для чего было выделено 55 кобыл, и 512 кобыл для коннозаводства. Из этого можно сделать вывод, что воспроизводство лошадей в то время было на уровне 35 — 40 %. К февралю 1747 года поголовье увеличилось до 1256 голов, и трудности с кормами и размещением ещё больше возросли. Сено было среднего качества, фуража и соломы не хватало, а лошади стояли очень тесно. Полагаясь на постулат, что сила не только в количестве, но и в качестве, Домхардт ходатайствовал перед королём о сокращении завода и, получив разрешение, оставил из 482 кобыл 300 и только 150 голов молодняка. При этом выбыли все лошади неаполитанского происхождения: эти крупные, горбоносые и не очень сильные лошади не соответствовали заводским целям.

Поскольку, на протяжении нескольких лет существования Королевского конного завода, всех лучших лошадей Фридрих II забирал и раздаривал придворным, оставляя в заводе только самых негодных, Домхардт добился возвращения из Берлина 32 тракененских жеребцов. Посторонних жеребцов в эти годы не поступало, так как король не хотел давать денег на покупку производителей, и все прошения Домхардта оставались без ответа, а завод влачил жалкое существование.

В 1756 году, незадолго до начала Семилетней войны, Йохан Фридрих был назначен вторым директором Палаты, что, естественно, вызвало недовольство в правительстве, так как до того момента столь высокие места в правительстве могли занимать лишь дворяне. Король обязал Домхардта обеспечивать продовольствием армию и «земельную милицию», а также Королевский конный завод Тракенен всем необходимым. И Домхардт в очередной раз доказал свои прекрасные качества руководителя. В годы Семилетней войны, по указанию русской оккупационной администрации, были куплены 4 жеребца «русских пород», но вскоре они были выбракованы. В 1757 году немецкая армия потерпела поражение в Восточной Пруссии, сдавшись многократно превосходящей по силам русской армии. Многие руководители Восточной Пруссии, сдав свои полномочия, покинули оккупированную территорию. Но только не Домхардт! Он оставался на своем посту до последнего! 24 января 1758 года, в день рождения короля, жители Кенигсберга присягнули на верность русской царице Елизавете, сохранив за собой все права и свободы. Предусмотрительность Домхардта дала ему возможность спасти провинции Восточной Пруссии от чрезмерных налогов и, уже после заключения окончательного мира с Россией в 1762 году, преподнести в «подарок» королю прекрасно сохранившиеся земли, пережившие невзгоды оккупации русского правительства. Однако, несмотря на это, король так и не простил своих поданных, присягавших русской царице; он никогда больше не приезжал в Восточную Пруссию.

По окончании войны у короля появилось достаточно времени, чтобы заняться коннозаводством. Фридрих Великий назначил Домхардта президентом Королевской палаты в Кенигсберге и, наконец, выделил деньги на покупку жеребцов. Производящий состав завода пополнился четырьмя тракененскими, одним георгенбургским, тремя английскими и тремя датскими жеребцами. Лучшим среди английских считался темно-гнедой Питт — «небольшого роста, превосходных статей», оставивший в заводе отличное потомство. Имея отметку «победитель в бегах», Питт в чистокровный студбук внесен не был. От Питта и неизвестной чистокровной английской кобылы был получен жеребец, также Питт, который стал родоначальником одной из первых трёх линий в Тракенене через трех сыновей и шестерых внуков. Внук Питта темно-бурый Адлер признавался «единственной прекрасной лошадью» и был достаточно влиятельным жеребцом того периода. Его характерная масть с черными пятнами доказывала принадлежность к линии Дарлея — Эклипса. Все эти жеребцы были выведены из производящего состава в 1787 году. От другого английского жеребца Мальборо, оказавшегося очень неудачным для завода, а также от одного из датских жеребцов — Ахиллеса I, было оставлено по одному сыну, которые также выбыли после нескольких лет использования. Из Георгенбурга был куплен жеребец Спинола — сын серого Персианера ох, который был подарен Фридриху Великому герцогом Курляндским в возрасте 20 лет. Гнедо-пегий Спинола родился в 1759 году в Тракенене и отъемышем был продан в конный завод Георгенбург. С возрастом он стал серебристо-серым, но часто давал пегих жеребят. Его дети пользовались повышенным спросом: серо-пегих сыновей Спинолы приобретали русский князь Потёмкин и польский князь Радзивилл. В 1765 году были приведены турецкие жеребцы Барбе и Мустафа, а в 1776 году — английские Вильямс, Гранби и два испанских, из которых только от Вильямса осталось два сына, стоявших в заводе до 1780 года. В крупную сумму обошелся заводу английский жеребец Милорд, купленный в 1769 году. Его сын Милорд II впоследствии заменил в Тракенене отца.

В 1770 году Домхардту впервые пришла в голову идея улучшения общественного коннозаводства Восточной Пруссии. Он предложил королю создать сельские конные заводы (заводские депо) жеребцов для покрытия крестьянских кобыл. Но Фридрих Великий неизменно отвечал: «Я уже стар, чтобы приступить к сему учреждению и потому представляю это моим наследникам». Однако Домхардт, несмотря на отсутствие поддержки со стороны короля, в 1779 году все-таки учредил случную конюшню и выделил из Тракенена 10 жеребцов, частично молодых, частично выранжированных из производящего состава. Сначала желающих было немного, но когда в 1783 году один крестьянин продал трёхлетнего жеребчика за цену в 8 раз превышающую стоимость простой крестьянской лошади, спрос на тракененских жеребцов стал быстро расти. Домхардт поспешил сообщить королю о популярности и выгоде случки крестьянских кобыл с тракененскими жеребцами, но должного одобрения не получил. С 1780 по 1787 года случка жеребцов с частными кобылами была бесплатной, а содержали их за счет казны. В этот период использовалось 20 производителей, дающих хороший приплод.

Узнав про все старания, Фридрих II в 1771 году наградил Домхардта и его потомков дворянским титулом и прислал в Тракенен в качестве «своей наивысшей благосклонности» английских жеребцов Гарисона и Адмирала, турецких жеребцов Басса, Ганнибала, Принца и Эфенди. Самым ценными оказались очень красивый вороной Ганнибал, использовавшийся в заводе в течение 14 лет, и тёмно-гнедой Адмирал, чьи сыновья использовались до 1787 года, а внук — Брутус II за 11 лет использования оставил 123 головы потомства.

С 1773 по 1776 года Королевский конный завод комплектовался исключительно жеребцами собственного производства, среди которых значились семь сыновей Питта и сын Персианера ох — серый Аполло. Таким образом, Домхардт первый перешёл от бессистемного скрещивания лошадей различных пород к разведению по линиям и созданию первых из них. До конца своей жизни Домхардт пытался доказать королю, насколько необходим был импорт жеребцов для производящего состава Тракенена, какую важную роль играло коневодство для сельского хозяйства, но король оставался равнодушен. Вскоре завод и вовсе перестал интересовать его, хотя лошади из Тракенена не знали себе равных: из Потсдама в Берлин по песчаной дороге они приходили всего за два часа. Король никак не хотел с этим мириться и постоянно устраивал состязания с английскими, русскими и мекленбургскими лошадьми. Но все было бесполезно — лошади из Тракенена опережали всех остальных на полчаса. При жизни Фридрих II никак не распорядился в отношении Тракенена и после его смерти в 1786 году завод перешел в собственность государства.

Йохан Фридрих Домхардт скончался в 1781 году после продолжительной болезни в возрасте 69 лет. Его прах покоится в деревеньке Бестен в Прусской Голландии — территория современной Польши. Этот преданный своему делу человек и предположить не мог, что его вклад в развитие сельского хозяйства Восточной Пруссии оценивается немецкими историками, как «огромный, не имеющий аналогов», что ещё на протяжении шести лет завод «будет болтать» от чиновника к чиновнику, что заводские депо жеребцов, наконец-то, наберут обороты, став отличным подспорьем для конного завода, армии и сельского хозяйства и что лошади, рождённые в Тракенене, станут лучшими из лучших всего через каких-то 50 лет…

Литература

• Борислав Камзолов «История Тракененской лошади»
• E. Joachim, Johann Friedrich von Domhardt, Ein Beitrag zur Geschichte von Ost- und Westpreußen unter Friedrich dem Großen
• Архивы ЗАО Кировский к/з

Отрывок, характеризующий Домхардт, Иоганн Фридрих фон

Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.