Дом Мятлевых

особняк городского типа
Дом Мятлевых
Вид на дом со стороны Исаакиевской площади
Страна	Россия
Город	Санкт-Петербург, Исаакиевская площадь, 9
Архитектурный стиль	Ранний классицизм
Автор проекта	неизвестен
Статус	Культурное наследие Российской Федерации, объект № 7810037000

 памятник архитектуры (федеральный)

Дом Мя́тлевых (реже — дом Мятлева) — памятник архитектуры, бывший дворянский особняк городского типа, возведённый в 1760-е по проекту неизвестного архитектора (возможно, А. Ринальди, Ю. М. Фельтена или Ж.-Б. Валлен-Деламота). Расположен в Санкт-Петербурге по адресу Исаакиевская площадь, 9 и Почтамтская улица, 2. С середины XVIII века фасад дома почти не изменился (правая сторона здания была перестроена И. И. Цимом в 1872 году), в связи с чем особняк считается старейшим сохранившимся зданием на Исаакиевской площади. В настоящее время (2012) в здании размещается Прокуратура Санкт-Петербурга.

В пушкинские времена (1820-е — 1830-е годы) особняк Мятлевых стал известен как «Исаа́киевский дом» или «Дом у Исаа́кия». Дом Мятлевых связан с историей русской культуры XIX—XX веков. Его посещали видные поэты и писатели того времени, в том числе А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, И. Ф. Анненский, а позже здесь работали (а некоторые и жили) именитые деятели искусства и литературы — К. С. Малевич, В. Е. Татлин, Даниил Хармс. Кроме того, в этом особняке некоторое время гостили европейские философы (Дени Дидро, Август Шлегель).

История

До 1710-х годов пространство будущей Исаакиевской площади занимали гласис (пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости или замка) и эспланада (широкое пространство перед фортификационным сооружением) Адмиралтейской крепости. Впоследствии эти оборонительные элементы были устранены в связи с утратой адмиралтейством фортификационного значения, и их место заняла хаотичная застройка из частных домов: деревянных или мазанок. Санкт-Петербургский пожар 1736 года уничтожил большую часть деревянных строений города. На одной только Исаакиевской площади и в прилегающих районах, называвшихся тогда Морской слободой, от огненной стихии пострадало около ста домов.

Ранняя история. Дом Нарышкина

Первоначальные работы по возведению основательного здания на участке, ныне занимаемом домом Мятлевых, по-видимому, относятся к 1740-м — 1750-м годам. Перестройка дома до того вида, каким его знают сейчас, произошла в 1760-е — 1770-е — предполагается, что особняк возвели в 1765—1767 годах для князя М. М. Голицына в стиле раннего классицизма. Автор проекта доподлинно неизвестен. Вероятно, в создании дома участвовал Жан-Батист-Мишель Валлен-Деламот, либо Антонио Ринальди, либо Юрий Матвеевич Фельтен. Кроме того, до сих пор не найден оригинальный первоначальный проект сооружения. С февраля 1772 года домом владел вельможа Л. А. Нарышкин. Слывший «хлебосолом и весельчаком», Нарышкин давал в своём особняке приёмы, празднества и обеды. При нём здание практически не перестраивалось, оставалось неизменным.

В доме Нарышкина побывал ряд европейских писателей, философов (например, Д. Дидро и А. Шлегель). В 1773—1774 годах Санкт-Петербург по приглашению Екатерины II посетил Дени Дидро. По некоторым данным, французский философ во время своего путешествия останавливался именно в особняке Нарышкина, в честь чего на стене дома установлена памятная доска. Тем не менее, согласно теории краеведа Е. И. Красновой, это утверждение является заблуждением, а на самом деле Дени Дидро проживал в бывшем доме С. В. Нарышкина по современному адресу Владимирский проспект, 12.

24 ноября 1780 года в этом доме в присутствии императрицы Екатерины II дочь Льва Александровича Нарышкина — фрейлина двора Наталья — обвенчалась с Иваном Соллогубом. В 1799 году скончался Лев Александрович Нарышкин, и дом перешёл его сыну — Александру Львовичу Нарышкину. Именитая французская писательница Анна де Сталь подмечала, что «философическое уединение становится хозяину в тягость», чем объяснялась некоторая особенность жизни в этой городской усадьбе. Дом Нарышкина всегда, по мнению де Сталь, был открыт для гостей. Примечательные воспоминания оставил неизвестный мемуарист, считавший, что в особняке Александра Львовича сосредотачивалось «всё первостепенное в столице», а «порывы весёлости» сочетались с «простором для ума». Им же описывается эпизод из светской жизни дома при Александре Нарышкине:

Все театральные труппы участвовали в его празднествах, и, конечно, не даром, а за весьма приличное вознаграждение. Раз такой праздник удостоил император Александр I своим присутствием и в разговоре, при прощании, любопытствуя, спросил у Нарышкина, во что обошёлся праздник. «Кажется, двадцать пять или тридцать рублей», — отвечал вельможа. «Что за пустяки!» — «Божусь вам, ваше величество! Лист вексельной бумаги, который я подписал за расходы, обошёлся мне не дороже этих денег…»

Шведский дипломат и фельдмаршал граф Курт фон Стедингк жил в доме Нарышкина в периоды с 1804 по 1808, а также с 1809 по 1811 годы в качестве посланника при русском дворе. В прессе того времени сохранились некоторые детали передвижений шведа по городу. Например, 12 января 1806 «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили, что прибывший из Гродно Стедингк поселился «против церкви св. Исакия, в доме господина Нарышкина», в то время как 30 июня 1811 года то же издание объявило об отъезде дипломата из этого дома. Предполагается, что Стедингк сразу после первого своего приезда обосновался на состоящем из 11 покоев среднем этаже. Баварский дипломат Франц Габриель де Брэ отмечал, что Стендигк хорошо содержал свой дом, «хотя его состояние расстроено». В 1809 году граф вернулся в Санкт-Петербург. Так шведский фельдмаршал описывал быт в российской столице в письме своей жене:

Я живу в том же доме за тысячу рублей в месяц, в нём нет ни людей, ни обстановки. У меня те же слуги, но нет ни мяса, ни погреба. Всё же я накупил домашней утвари…

Впрочем, будущий зять Стедингка считал, что особняк Нарышкина —

один из красивейших в Петербурге, он имеет два внутренних двора, большой зал с галереями, длинную анфиладу роскошных комнат… Празднества устраивались еженедельно. Швеция хотела выглядеть значительно державой… Барона Стедингка в один голос превозносили и шведы, и иноземцы.

В 1809—1811 годах велось строительство полуциркульной пристройки во дворе особняка.

После 1817 года

В 1817 году особняк был приобретён Иваном Петровичем Мятлевым — богатым и знатным барином, собственником 12 тысяч душ, крестником Екатерины II, современником, другом А. С. Пушкина. При Иване Петровиче дом заполнился произведениями искусства: скульптурой, живописью, редкостями из Италии. Особняк продолжал жить светской жизнью: здесь бывали лица императорской крови и фамилии, представители дипломатического корпуса, министры, люди из мира искусства — артисты, музыканты, литераторы (к примеру, Пушкин, В. А. Жуковский, И. А. Крылов, П. А. Вяземский, П. А. Плетнёв, Н. И. Греч). Именно в пушкинские времена, когда в стенах резиденции Мятлевых и размещался знаменитый в ту пору петербургский салон, особняк обзавёлся микротопонимами «Исаакиевский дом» и «Дом у Исаакия». Считается, что основой успеха вечеров в доме Мятлевых был его хозяин, чьё «появление вводило радость в общество».

В 1810—1820-х годах началось строительство нового и существующего по сей день Исаакиевского собора — композиционного центра, доминанты Исаакиевской площади. В связи с этим, архитектор храма Огюст Монферран и А. А. Бетанкур (инженер и архитектор, возглавлявший Комитет красоты и архитектурной дисциплины) переосмыслили планировку территории вокруг возводимого колосса. Монферран предлагал сделать северную часть Исаакиевской площади прямоугольной по форме и симметричной, если смотреть со стороны Сенатской и Медного всадника, с собором в стиле ампир посередине. Зодчие предлагали архитектурно увязать застройку к западу и к востоку от собора в единое целое. Для зданий по бокам будущего храма предусматривались одинаковые фасады и расстояние до Исаакия — 60 метров. Дом Мятлевых, по мнению самого Монферрана, нарушал правильность прямоугольной формы и подлежал сносу. А. И. Мельников, В. П. Стасов, а также другие курировавшие проект реконструкции Исаакиевской площади архитекторы и инженеры, в целом поддерживали проект Монферрана, однако выступили против изменения фасадов зданий, окружавших собор. Дом Мятлевых не снесли, в то время как на треугольным участке (между Исаакиевской площадью, Адмиралтейским и Вознесенским проспектами) по другую сторону от Исаакиевского собора, также «портившем» форму площади, возвели Дом Лобанова-Ростовского.

14 (26) декабря 1825 года на Сенатской площади группой дворян-единомышленников при поддержке ряда военных соединений была осуществлена попытка государственного переворота, оставшаяся в истории как Восстание декабристов. Определённые перемещения сил и другие тактические действия затрагивали Исаакиевскую площадь. Очевидцы случившегося из числа лейб-гвардейцев Конного полка впоследствии описывали события 1825 года. В своих мемуарах гвардейские чины не обделили вниманием и дом Мятлева. Конному полку не удавалось пройти на Сенатскую площадь в атаку на мятежное каре — полк «молодецки пять раз атаковал каре московцев и пять раз был отбит штыками и залпами». В связи с этим пришлось осуществлять войсковые перестроения у дома Петра Васильевича Мятлева, чей зять А. П. Галахов (муж Софьи Мятлевой) и сын ротмистр Пётр Петрович Мятлев по сути сражались у окон своего дома. Пётр Петрович, более того, являлся в тот день командиром 1-го эскадрона Конного полка.

В 1856 году под руководством зодчего Л. Ферраццини перестраивался южный дворовый флигель: часть строения просто надстраивалась, другая возводилась заново. Четырьмя годами позже (в 1860) главное здание обзавелось каменной двухэтажной застеклённой галереей и небольшим корпусом в одной части фасада во дворе. В 1872 году участок претерпел значительные изменения. Посередине двора выстроили каменный корпус, со стороны Почтамтской улицы по проекту И. И. Цима возвели трёхэтажный флигель, была увеличена стеклянная галерея. Больше изменений в ансамбле городской усадьбы в конце XIX века, по всей видимости, не производилось.

Начиная с 1870-х и заканчивая 1914 годом дом сдавали Е. В. Богдановичу — генерал-лейтенанту, принимавшему участие в Крымской войне и военных кампаниях в Болгарии. Евгений Васильевич был также известен как староста Исаакиевского собора, организатор церковного хора и издательства. На протяжении царствования трёх императоров (Александра II, Александра III и Николая II) в доме Мятлевых Богдановичем содержался политический салон. Не только безупречная репутация хозяина при дворе и хорошая кухня привлекали в дом Богдановича ключевых политических персон Петербурга. В салоне обменивались слухами, общались вельможи и капиталисты, шла «подковёрная» борьба. В 1870-е в доме в квартире № 12 жила семья русского поэта Николая Фёдоровича Анненского, служившего тогда по своей специальности (экономист-статистик) в министерстве путей сообщения. С осени 1875 по 1876 год здесь проживал и молодой на тот момент брат Николая Фёдоровича — Иннокентий. Сначала Иннокентий готовился здесь к экзаменам на «испытание зрелости» после первой, не увенчавшейся успехом попытки под руководством старшего брата, однако, когда пришла пора повторных экзаменов, Иннокентий фактически уже не жил со своими родителями и полностью переехал к старшему брату. Повторные экзамены Иннокентий Анненский выдержал и поступил в университет, с чем его проживание в доме Мятлевых и прекратилось.

Советский период

После выезда последних наследников Мятлева в Париж в 1918 году в муниципализированном особняке разместился Музей Старого Петербурга, ранее находившийся в Доме городских учреждений. Впрочем, в том же году Музей Старого Петербурга включили в состав Музея города и перевели в дом 35 по набережной реки Фонтанки. В 1918 году в доме Мятлевых был сформирован Отдел народного просвещения, впоследствии присоединившийся к Комиссариату народного просвещения до переезда советского правительства в Москву. В связи с работой в комиссариате здесь бывал А. В. Луначарский. В начале 1920-х годов в доме расположилось общество «Старый Петербург», с 1925 года именуемое «Старый Петербург — Новый Ленинград». В работе общества принимали участие многие видные историки северной столицы: например, А. Н. Бенуа, В. Я. Курбатов, П. Н. Столпянский, А. Г. Яцевич и другие.

В 1921 году петербургские художники из числа «левых» открыли в доме Музей художественной культуры (МХК). В музее применялась отличная от традиционной, привычной практики концепция, когда произведения искусства распределяются по экспозиции не по историческому или национальному признаку, а учитывая, собственно, художественную культуру (то есть изобразительные приёмы, материалы, способы их обработки и т.д.). Правда, постоянно менявшаяся развеска фондов МХК не всегда отвечала этой концепции. Музейное собрание графики и живописи относилось в большей степени к новейшим веяниям в русском изобразительном искусстве — от импрессионизма до супрематизма и беспредметности. В разные годы в МХК работали Н. Н. Пунин, В. Е. Татлин, М. В. Матюшин, А. Е. Карев, Н. А. Тырса, Н. Ф. Лапшин; учреждение возглавляли: Н. И. Альтман (1921), А. И. Таран (1921—1923), К. С. Малевич (1923—1926). В 1923 году на базе музея всё в том же бывшем особняке Мятлевых был организован Институт художественной культуры (ГИНХУК). В институте практиковались непривычные и нетрадиционные для искусствоведения методы и пути исследования искусства. Результаты проделанной в стенах ГИНХУКа работы демонстрировались на отчётных выставках, прошедших в 1924 и 1926 годах. В здании на Исаакиевской площади работали отделы института: формально-теоретический и практический, позже переименованный в живописный (которым заведовал Малевич), Органической культуры (заведующий — Матюшин), материальной культуры (до осени 1925 заведовал Татлин, затем Суетин), общей идеологии (во главе последнего стоял Пунин) и отдел техники живописи, позднее переименованный в экспериментальный (заведующий — П. А. Мансуров). Помимо перечисленных, некоторое время существовало также и внештатное фонологическое отделение (заведовал И. Г. Терентьев). В разное время сотрудниками ГИНХУКа числились также И. Г. Чашник, Л. М. Хидекель, Л. А. Юдин, К. И. Рождественский, В. М. Ермолаева,А. А. Лепорская, Борис, Георгий, Мария и Ксения Эндеры, В. В. Стерлигов, Н. А. Хапаев, Е. А. Некрасов и другие. На состояние 1925—1926 годов в состав ГИНХУКа входило около тридцати человек.

Казимир Малевич, возглавлявший институт в последние годы его деятельности, проживал всё в том же здании, только со «входом из подворотни с Почтамтской улицы». В его квартире (№ 5) тоже кипела жизнь. Здесь собирались поэты и художники, в том числе — сотрудники выше описанных института и музея. Малевич жил в доме до самой смерти в 1935-м. В 2002 году на стенах особняка установили памятную доску.

В 1926 году Казимир Малевич предоставлял для репетиций театральной группы «Радикс» помещения в возглавляемом им Институте художественной культуры — Белый зал и подсобные комнаты. Это стало началом знакомства Малевича и Даниила Хармса. Постановщик из «Радикса» — Г. Н. Кацман — так вспоминал обстоятельства «сделки» с именитым художником, произошедшей буквально в доме Мятлевых:

Введенский взялся организовать связь с Инхуком. Тут же на пятисотрублёвой николаевской ассигнации постановщик [Г. Н. Кацман] написал заявление Малевичу, в котором говорилось, что он собрал труппу и хочет поставить сценический эксперимент с целью установить, что такое театр. Заявление было завязано в «старушечий» узелок, позвонили Малевичу и тотчас же к нему отправились. План Малевичу понравился, он сказал: «Я старый безобразник, вы молодые, — посмотрим, что получится». Заявление понравилось ему ещё больше, он тут же написал на нём (и на его «нормальной» копии) резолюцию коменданту, и «Радикс» получил в своё распоряжение Белый зал Инхука и много подсобных помещений.

В 1926 году Институт художественной культуры слили с Институтом истории искусств. В последнем выходцы из упразднённого ГИНХУКа (в числе которых значился и Казимир Малевич) основали собственную «Лабораторию изучения формы и цвета». Тогда же закрыли и музей художественной культуры, коллекции МХК передали в Русский музей.

Помимо музея и института художественной культуры, в первые годы советской власти в здании успели побывать госпиталь, восьмилетняя школа, управление «Главленстройматериалы» Ленгорисполкома. В 1941—1944 годах, когда шли бои под Ленинградом, пострадали фасады дома — были разрушены лепные барельефы. Восстановили эти архитектурные элементы лишь в 1948—1949 годах. Тогда же и были произведены обмеры фасадов под руководством архитекторов Д. В. Красовского и Т. В. Берсеневой. По состоянию на март 1949 года в здании находились: I РЖУ Октябрьского района, домохозяйство № 196, районо, средняя школа № 225 и склады. В 1952 году прошла очередная реставрация здания с окраской фасадов, а в 1960—1961 годах по проекту С. Фроловой были частично отреставрированы исторические интерьеры.

Современность

В 1990-х годах после реставрации, произведённой «одной из турецких фирм», в бывший дом Мятлевых въехала городская прокуратура. В середине 2000-х было предложено надстроить дом одним этажом, однако Комитет по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры Санкт-Петербурга (КГИОП) отказал застройщику в таких изменениях. Впоследствии заместитель начальника КГИОПа Марина Сметанина признала, что разрешение на реконструкцию было бы крупной градостроительной ошибкой. К 2010—2011 годам были осуществлены разнообразные реставрационные работы: реставрация цоколя и металлодекора, ремонт штукатурной отделки и реставрация барельефов в мастерской. В 2011 году стало известно, что Прокуратуру Санкт-Петербурга переводят в новое здание — дом 66 по Каменноостровскому проспекту. Дом Мятлевых займёт Управление Генпрокуратуры РФ по Северо-западному федеральному округу. Заявляется, что отреставрированное в 1990-х здание изначально предназначалось для представителей Генпрокуратуры в городе, городской надзорный орган «пустили» в дом Мятлевых временно.

Архитектурные особенности

Ансамбль городской усадьбы Мятлевых состоит из главного дома и флигеля и расположен на угловом участке у пересечения Почтамтской улицы и Исаакиевской площади. Фундамент здания — ленточный и бутовый. Цоколь отделан путиловской плитой (известняком, добытым в Путилове), а стены — кирпичные, но оштукатуренные. Перекрытия двух типов: плоские по деревянным балкам и сводчатые из кирпича. В строении встречаются как каменные, так и паркетные полы. Оконные проёмы имеют прямоугольную форму. Кровля — железная. Главное здание является трёхэтажным и с высоким цоколем. В плане главный корпус — прямоугольник с полуциркульным ризалитом во дворе. Флигель также трёхэтажный и прямоугольный в плане.

Главный фасад здания выходит на Исаакиевскую площадь. Оконные проёмы первого этажа имеют гладкие наличники. Подоконные доски закреплены на кронштейнах. Над окнами первого этажа — ряд барельефов, причём многократно чередуются различные прямоугольные скульптурные композиции на сюжеты из античности и круглые рельефные мужские профили. Окна второго этажа одеты в наличники простого профиля, визуально ограничены гирляндой и замковым камнем волютообразной формы. Между рядами окон второго и третьего этажей тянется фриз, над ним — простой карниз. Окна третьего этажа представляют собой квадраты, и заключены они в профилированные наличники с раскрепованными горизонтальными элементами.

Центральный вход исполнен в виде портика: четыре колонны тосканского ордера поддерживают оформленный кованной решёткой балкон второго этажа. Дверь на балкон с обоих боков обрамлена рядом прямоугольных филёнок с резными барельефами, над дверью расположено полуциркульное окно, также окружённое скульптурными вставками. Боковой фасад обращён к Почтамтской улице.

Внешние изображения [www.lfond.spb.ru/programs/malevitch/malevitch.jpg Памятная доска в честь Казимира Малевича]

Памятные доски

В 1991 году на стене дома была установлена гранитная мемориальная доска, посвящённая пребыванию французского философа Дени Дидро в этом доме в 1773 году. Архитектор — В. С. Васильковский.

В этом доме с 8 октября 1773 по 5 марта 1774 жил великий французский просветитель Дени Дидро
Dans ce batiment D’Octobre 8 1773 A’Mars 5 1774 vecut le grand Philosophe francais Denis Diderot

24 июня 2002 года по инициативе Д. А. Гранина, Е. Ю. Гениевой и Л. П. Романкова и при поддержке Государственного музея городской скульптуры и комитета по культуре администрации Санкт-Петербурга на стене дома Мятлевых была открыта памятная доска, посвящённая русскому художнику Казимиру Малевичу. Автор архитектурного проекта — В. Б. Бухаев.

Художник Казимир Малевич 1878—1935 жил и умер в этом доме

Интерьеры

Большой зал в 1900-х (слева). План 2-го этажа главного здания особняка Мятлевых (справа)

Внутренняя планировка дома — периметральная. Имеется парадная анфилада, расположенная на втором этаже здания и тянущаяся вдоль главного фасада строения. Оформление интерьеров дома начала XIX века до наших дней не сохранилось. Тем не менее, некоторые детали отделки помещений здания присутствуют и по сей день.

Парадный вестибюль выполнен в форме вытянутого прямоугольника. Каждая стена была обработана двумя пилястрами, четырьмя полуколоннами у концов колоннад. Сами колонны композитного ордера лишены баз и поддерживают единый антаблемент. Вестибюль перекрыт коробовым сводом. Несколько ступеней соединяют это парадное помещение с трёхмаршевой парадной лестницей, заключённой в полукруглую лестничную клетку, которой на фасаде дома Мятлевых со двора соответствует полуциркульный ризалит.

На втором этаже прежде размещались парадные помещения — в том числе большой зал с колоннадой, поддерживающей хоры, и пилястрами из искусственного мрамора; комнаты, с уцелевшими до наших дней изразцовыми печами.

В настоящее время (2012) интерьеры приспособлены под нужды разместившейся в здании городской прокуратуры — коридоры стали узкими, кабинеты тесными.

Церковь Воскресения Христова

Церковь Воскресения Христова — домовая церковь особняка Мятлевых. В 1817 году, возможно, по проекту Л. Руска в доме начались внутренние изменения. За 2 месяца в особняке устроили церковь. Последнюю разместили на верхнем этаже в оформленном пилястрами из искусственного мрамора зале с хорами. 20 марта 1820 года домовую церковь освятили. Храм подчинялся непосредственно кафедральному Исаакиевскому собору. Бронзовые паникадила и бра освещали помещения. Стены расписали «завесами». Отделка иконостаса и алтаря выполнена из красного дерева с накладками из бронзы. В период с 1875 по 1876 годы академиком Д. Н. Мартыновым были написаны новые иконы для иконостаса, плащаница, запрестольный образ. После национализации особняка в 1918 году церковь закрыли и уже 27 апреля 1926 года ликвидировали: иконы, церковная утварь были переведены в Музей отживающего культа.

Литература

• Блинов А. М. Общество «Старый Петербург — Новый Ленинград» // Памятники Отечества. — М., 1987. — № 2.
• Жадова Л. А. Государственный институт художественной культуры (ГИНХУК) в Ленинграде // Проблемы истории советской архитектуры : Сб. научн. тр.. — М., 1978. — № 4.
• Лихачёв Д. С. К интеллектуальной топографии Петербурга первой четверти двадцатого века (по воспоминаниям) // Избранные работы: В 3 т. — Л.: Художественная литература, 1987. — Т. 3. — 520 с.
• Памятники архитектуры Ленинграда. — Л.: Стройиздат, 1975. — С. 90. — 576 с. — 20 000 экз.
• Яцевич А. Пушкинский Петербург. — Л., 1935. — С. 103—106. — 282 с.
• Музей в музее. Русский авангард из коллекции Музея художественной культуры в собрании Государственного Русского музея. — СПб., 1998.
• Малевич о себе. Современники о Малевиче: В 2-х т. — М.: RA, 2004.

Интернет-ресурсы

• [encspb.ru/object/2805576997 Мятлевых дом] — статья из энциклопедии Санкт-Петербурга
• [www.citywalls.ru/house1569.html Дом Мятлевых]. Citywalls (23 августа 2008). Проверено 5 января 2012. [www.webcitation.org/67Yo941XB Архивировано из первоисточника 10 мая 2012].
• [www.opeterburge.ru/sight_703_877.html Дом Мятлевых]. Петербург. Всё о Санкт-Петербурге. Проверено 5 января 2011. [www.webcitation.org/67YoAYeOn Архивировано из первоисточника 10 мая 2012].
• [www.ilovepetersburg.ru/content/dom-myatlevykh Дом Мятлевых]. i love petersburg.ru (24 декабря 2009). Проверено 5 января 2011. [www.webcitation.org/67YoCDRDQ Архивировано из первоисточника 10 мая 2012].
• [prokuratura.sp.ru/history.html Исторический очерк. Прокуратура Петрограда — Ленинграда — Санкт-Петербурга]. Прокуратура Санкт-Петербурга. Проверено 5 января 2011. [www.webcitation.org/67YoDv14j Архивировано из первоисточника 10 мая 2012].

Отрывок, характеризующий Дом Мятлевых

Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.