Дом Фуа
Поделись знанием:
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
| Фуа | |||
|---|---|---|---|
 | |||
| Страна: | Франция | ||
| Титулы: | граф де Фуа, граф де Комменж, король Наварры | ||
| Последний правитель: | Франциск Феб | ||
| Год основания: | X век | ||
| Прекращение рода: | 1714 | ||
| Младшие линии: |
Фуа-Лотрек | ||
Фуа на Викискладе
| |||
Дом де Фуа (фр. Foix) — один из важнейших владетельных домов в истории Южной Франции. Центром их средневекового домена было графство де Фуа, однако в разные годы его представители владели также Наваррой, Беарном, Андоррой, Комменжем, Нарбонном, Немуром и иными землями. Существовало два рода, связанных между собой родством по женской линии. Последние из Фуа жили при Людовике XIV.
Содержание
Дом Фуа-Каркассон
Ведёт своё происхождение от Бернара I Роже (ум. 1036/1038), второго сына графа Каркассона Роже I (ум. 1012). При разделе отцовских владений Бернар I Роже унаследовал Кузеран, часть Каркассона и сеньорию Фуа, позже получившую статус графства.
В конце XIII века представители рода унаследовали ряд владений в Гаскони, в том числе и виконтство Беарн, и Каталонии из-за чего род получил прозвание Фуа-Беарн. В начале XIV века род разделился на 2 ветви, старшая из которых унаследовала Фуа и Беарн, а младшая (Фуа-Кастельбон). Старшая ветвь угасла в 1391 году, её владения перешли к Матье де Фуа, виконту де Кастельбон, представители ветви Фуа-Кастельбон. Поскольку Матье не оставил детей, то его владения перешли к сестре, Изабелле де Фуа, и её мужу, Аршамбо де Грайи, ставших родоначальниками рода Фуа-Грайи.
Также существовали ветви Фуа-Савердюн, Фуа-Рабат, Мардон-Кузеран и Мединасели. Последняя из них просуществовала в Испании до XIX века и угасла со смертью последнего маркиза де Ла Роза.
- Известные представители
- граф Раймунд Роже, наследовал своему отцу Роже Бернару I в 1188 г. и правил до своей смерти в 1223 г. Участвовал вместе с Филиппом II Августом в 3-м крестовом походе и отличился при взятии Акры. Вернувшись во Францию, он вступил в тесный союз со своим сюзереном, графом Тулузским Раймундом VI; играл видную роль в альбигойской войне. Мать и сестра Фуа открыто сочувствовали альбигойцам, и потому в 1209 г. Симон де Монфор вторгся в его владения. Борьба велась сначала с переменным успехом, но затем Фуа был побежден и в 1214 г. вынужден был примириться с церковью. Он явился на Латеранский собор и получил свои земли обратно. Однако Монфор отказался вернуть свои завоевания. Война возобновилась, и Фуа умер во время осады крепости Мирепуа. Он принадлежал к числу провансальских поэтов.
- Сын его, Роже Бернар II, прозванный Великим, правил с 1223 по 1241 г. Ещё при жизни отца принимал деятельное участие в борьбе с крестоносцами. Вступив на престол, он вступил в союз с Раймундом VII Тулузским против Симона де Монфора. В 1226 г. против Раймунда VII и Фуа двинулся французский король Людовик VIII. Раймунд VII купил мир на унизительных условиях, а Фуа был отлучен от церкви и лишён своих владений. Однако вскоре ему удалось вернуть свои земли. Незадолго до смерти он поступил в монастырь.
- Роже Бернар III († в 1303 г.). Из-за борьбы с Арманьяками столкнулся с французским королём Филиппом III и попал к последнему в плен. После долголетней верной службы королю он был освобожден и возвращён в свои владения. Вторично попал в плен к Педро III, королю Арагонскому, и освободился лишь после смерти последнего. О своём втором плене Рожер рассказывает в сочиненных им против Педро песнях, напечатанных в «Histoire littéraire des troubadours» Millot.
- Гастон III, иначе называемый виконтом Беарнским (1331—1391), за свою красоту носил кличку «Феб». В 1346 г. он оказал поддержку королю Филиппу VI в войне с англичанами, за что он был назначен губернатором Лангедока и Гаскони. Заподозренный в том, что он вступил в тайное соглашение с Карлом Злым Наваррским против французского короля Иоанна, был принужден принять участие в крестовом походе Тевтонского ордена в Ливонию. Вернувшись оттуда, спас королевскую власть от Жакерии и восставшего Парижа. Заподозрив своего сына в заговоре против себя, он уморил его в тюрьме голодной смертью. Когда Карл VI задумал лишить его управления Лангедоком и отдать последний герцогу Беррийскому, Гастон III воспротивился этому с оружием в руках и разбил герцога при Ревеле. Гастон III — автор книги об охоте под заглавием «Miroir de Phebus des déduiz de la chasse des beste sauvaiges et des oyseaux de proye» (Пуатье, 1560 и Париж, 1620). Напыщенный язык этой книги вошёл в поговорку (faire du Phebus — говорить напыщенно). Ср. Madaune, «Gaston de Phebus comte de Foix» (1864). После смерти не оставившего потомства Гастона Феба графство Фуа перешло к французскому королю Карлу VI, отдавшему его в ленное владение правнуку Рожера I Фуа, Матье, виконту де Кастельбон; после смерти последнего графство наследовал муж его сестры Изабеллы, граф Аршамбо де Грайи († в 1412 г.).
Дом Фуа-Грайи
Графы де Фуа
- Сын Аршамбо и Изабеллы де Фуа, Жан I (? — 1436), был назначен королём Карлом VI генерал-капитаном Лангедока, Оверни и Гиени. Это назначение повлекло за собой распрю с дофином, но когда последний вступил на престол под именем Карла VII, он не только примирился с графом Фуа, но назначил его командующим войсками и отдал ему в лен Бигорр. Ср. Flourac, «Jean I comte de Foix» (По, 1884).
- Матьё де Фуа-Комменж (? — 1453) — младший сын Аршамбо, соратник Иоанна Бесстрашного, после его смерти перешёл с бургундской службы на французскую, взял в жёны престарелую графиню Комменж, которая умертвила своего предыдущего супруга. Опасаясь разделить его судьбу, держал графиню взаперти и самовластно правил Комменжем. В конце жизни вынужден был оборонять свои владения от притязаний Арманьяков.
- Между тем Фуа правил старший брат его, Гастон IV (? — 1472). Он оказал французскому королю Карлу VII большие услуги во время войны с англичанами. Как муж Элеоноры, дочери наваррского короля Иоанна II, наследовал своему тестю в Наварре. Ср. Leseur, «Hist. de Gaston IV comte de F.» (П., 1893).
- Двойную корону Фуа и Наварры унаследовал внук предыдущего, Франциск Феб (1467—83), который умер подростком. Его сестра Екатерина де Фуа вступила в брак с Жаном д’Альбре. С тех пор как Наварра, так и Фуа оставались в руках их потомства. Правнук их, Генрих Наваррский, став королём Франции, присоединил эти земли к королевскому домену.
- Жан де Фуа, виконт Нарбонна (1450—1500) — третий сын Гастона IV, зять и верный слуга Людовика XII (женат на его сестре Марии). Получил от него во владение графство Этамп на севере Франции, а после смерти своего племянника Франциска Феба под предлогом применения салического закона также оспорил права Екатерины де Фуа и её мужа Альбре на наваррское наследство. Гражданская война в Наварре продлилась до 1497 года.
- Гастон де Фуа, герцог де Немур — сын предыдущего, племянник Людовика XII, водивший в бой его армии во время Итальянской войны, в 22 года сложил холостым голову под стенами Равенны.
- Жермена де Фуа (1488—1538) — единственная сестра предыдущего, жена (с 1505 года) Фердинанда Католика, овдовевшего после смерти Изабеллы. Прикрываясь её правами, Фердинанд оккупировал большую часть Наварры.
- Из других детей Гастона IV Пьер Младший (1449-90), как и его тёзка-дядя, стал кардиналом и архиепископом Арльским, Мария была за маркграфом Монферрата, а Маргарита де Фуа — за бретанским герцогом Франциском II. Дочь последней, Анна Бретанская, — наследница Бретани, королева Франции.
Виконты де Лотрек
Линия сеньоров города Лотрек в нынешнем департаменте Тарн происходит от младшего брата Гастона IV де Фуа по имени Пьер. Его внучка Франсуаза де Шатобриан — возлюбленная короля Франциска I, который особо отличал и её братьев — Оде, Тома и Андре. Несмотря на посредственный полководческий талант, старший из братьев дослужился до маршальского жезла. Он умер в Неаполе от чумы в 1527 г., оставив единственную дочь, Клод, наследницу Лотрека. Её первым мужем был Ги XVI де Лаваль, вторым — Шарль де Люксембург, виконт де Мартиг.
Графы де Кандаль
Младший сын Аршамбо де Грайи, Гастон де Грайи, унаследовал от отца титул капталя де Бюша. Подобно своим предкам, он держался в Столетней войне стороны англичан. Его сын Жан де Фуа, граф де Бенож, женился на сестре 1-го герцога Саффолка и был пожалован английским королём в кормление третьим по величине городом Камбрии, Кенделом, с титулом графа. Его сын Гастон II отъехал во Францию, где продолжил именовать себя графом Кенделом (на французский манер — де Кандалем).
Гастон II де Фуа-Кандаль был женат дважды — на Екатерине де Фуа (дочери Гастона IV де Фуа) и Изабелле д’Альбре (сестре Иоанна Наваррского). От этих браков он нажил пять сыновей, из которых один занимал архиепископскую кафедру в Бордо, другой — епископскую в Каркассоне. Из его дочерей старшая, Анна де Фуа, — королева Венгрии, мать Лайоша II, а младшая, Луиза, — графиня д’Эпинуа, мать 1-го принца Эпинуа.
В конце XVI века род Фуа-Кандалей разделился на две линии, старшую (графскую) и младшую (сеньоры Виллефранша). Последний из графов Кандалей, Анри, — автор трудов по античной истории, изобретатель т. н. Кандалевой водицы, управлял от имени короля городом Бордо, но впоследствии перешёл в кальвинизм и погиб в битве с католиками у Соммьера (1572). От брака с дочерью коннетабля Анна де Монморанси у него остались две дочери, из которых старшая была выдана замуж за королевского любимца Эпернона. Последний добился заточения её сестры в монастыре и присвоил наследство Фуа-Кандалей; впоследствии герцогами де Фуа себя именовали его дети.
Герцоги де Рандан
Помимо Гастона, у 1-го графа Кендела были две дочери (за графом Арманьяком и маркграфом Салуццо) и сын Жан, от которого происходит самая младшая линия дома де Фуа. Её представители обзавелись владениями в Дордони и Провансе — маркизатом Тран, графствами Гурсон и Ле-Флё, виконтством Мёй. Жан Батист Гастон де Фуа, граф дю Флё, рано погибший в бою, оставил вдовой маркизу де Сеннесе из рода Боффремонов — дочь воспитательницы Людовика XIV из рода Ларошфуко. Её имение Рандан король возвысил до степени герцогства, а она передала его внукам из рода Фуа. Двое этих внуков (оба бездетные) — последние представители рода Фуа и герцоги де Рандан.
При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).
Интересные факты
- Вольтер написал трагедию «Герцог де Фуа» (поставлена в Париже в 1752 г.), а в фильме «Елизавета» (1998) в качестве одного из претендентов на руку и сердце английской королевы выведен «месье де Фуа». Оба персонажа вымышленные.
См. также
Напишите отзыв о статье "Дом Фуа"
Ссылки
- [www.foixstory.com/data/genealogiq/foix/foix2/fxcandal.htm Родословные таблицы по истории графов Фуа]
- [genealogy.euweb.cz/foix/foix1.html Родословная роспись дома де Фуа]
- Фуа, графский род // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Отрывок, характеризующий Дом Фуа
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
