Дом на 92-й улице

Дом на 92-й улице
The House on 92nd Street
Жанр	Фильм нуар Шпионский фильм
Режиссёр	Генри Хэтэуэй
Продюсер	Луис Де Рошмон
Автор сценария	Барре Линдон Джек Моффитт Джон Монкс-мл. Чарльз Дж. Бут (история)
В главных ролях	Уильям Эйт Ллойд Нолан Сигне Хассо
Оператор	Норберт Бродайн
Композитор	Дэвид Баттолф
Кинокомпания	Двадцатый век Фокс
Длительность	88 мин
Страна	США США
Язык	английский
Год	1945
IMDb	ID 0037795
Выход фильма «Дом на 92-й улице» (оригинальное название — The House on 92nd Street)

К:Фильмы 1945 года

«Дом на 92-й улице» (англ. The House on 92nd Street) — шпионский фильм нуар режиссёра Генри Хэтэуэя, вышедший на экраны в 1945 году.

Фильм рассказывает о контрразведывательной деятельности Федерального бюро расследований (ФБР) против нацистских агентов в Нью-Йорке в 1939-41 годах. С помощью внедрённого в нацистскую группу американского выпускника университета немецкого происхождения (Уильям Эйт) и самых передовых технических средств сбора и анализа информации агентам ФБР под руководством Джорджа Бриггса (Ллойд Нолан) удаётся разоблачить важную операцию немецкой разведки, направленную на похищение американских ядерных секретов, а также раскрыть и арестовать большую группу нацистских шпионов.

Фильм частично основан на реальных событиях и сделан в тесном сотрудничестве с ФБР и его главой Дж. Эдгаром Гувером. В фильме использованы предоставленные ФБР реальные киноматериалы оперативного слежения за немецкими шпионами, демонстрируются самые передовые технические средства контрразведывательной работы, а в качестве статистов в картине заняты агенты ФБР. Натурные съёмки проводились именно в тех местах в Нью-Йорке и Вашингтоне, где проводились реальные оперативные действия ФБР.

Фильм положил начало субжанру «полудокументальный нуар», в котором элементы художественного фильма тесно переплетаются с хроникальными и документальными съёмками, а также с непостановочными съёмками на улицах города. К этому субжанру относятся также такие фильмы, как «Улица Мадлен, 13» (1946), «Агенты казначейства» (1947), «Улица без названия» (1947), «Обнажённый город» (1948) и «Он бродил по ночам» (1948).

Фильм был высоко оценён критикой и имел большой зрительский успех. Сценарист фильма Чарльз Бут был удостоен премии «Оскар» за лучшую оригинальную историю.

Сюжет

Фильм открывается следующим прологом: «История построена на основе реальных дел о шпионаже, которые вело Федеральное бюро расследований. Созданный в полном сотрудничестве с ФБР, фильм не мог стать достоянием общественности до тех пор, пока первая атомная бомба не была сброшена на Японию. Фильм снимался в тех самых местах, где изначально происходили описываемые события — в Нью-Йорке, Вашингтоне и их окрестностях. Всюду, где это возможно, съёмки проводились в том самом месте, где происходило то или иное событие. За исключением актёров с основных ролях, все показываемые в фильме сотрудники ФБР являются подлинными сотрудниками этой службы». Затем в коротком вступлении официальным голосом рассказывается о деятельности Федерального бюро расследований, названного самой тихой службой Америки, оберегающей покой американцев. Для ФБР война началась задолго до её официального объявления. В 1939 году Германия начала внедрять в США своих шпионов, в связи с чем ФБР значительно расширило сеть своих агентов и повысило уровень их профессиональной подготовки. Одним из самых центров подрывной работы против США стало Посольство Германии в Вашингтоне, за которым ФБР установило постоянное наблюдение. В частности, велась постоянная оперативная съёмка всех, кто входил и выходил из здания посольства, часть этих хроникальных материалов были включены в фильм. Велось персональное наблюдение за работающими под крышей посольства сотрудниками разведки, задачей которых было получение секретных сведений, становление подрывных пронацистских организаций и вербовка американцев для агентурной работы.

В частности, нацистские эмиссары выходят на Билла Дитриха (Уильям Эйт), талантливого американского студента немецкого происхождения, который заканчивает выпускной курс инженерного факультета Университета в Огайо, предлагая ему хорошую работу в Германии. У Билла такое предложение вызывает подозрение, и он сообщает о нём в ФБР инспектору бюро Джорджу Бриггсу (Ллойд Нолан). Когда Биллу объясняют суть предложения немцев, он предлагает свои услуги ФБР в качестве агента. На полученные от немцев деньги Дитрих едет в Гамбург, где проходит шестимесячную интенсивную подготовку в специализированной разведывательной школе.

Тем временем на одной из оживлённых улиц Нью-Йорка под машину попадает неизвестный. Перед тем, как сбитого забирает скорая помощь, некто подходит к нему и незаметно забирает выпавший из его рук портфель. По дороге в больницу неизвестный умирает, и полиция начинает расследование. Выясняется, что согласно паспорту, погибший является гражданином Испании, однако при нём врачи обнаруживают блокнот со странными записями военно-технического характера на немецком языке. Об этом докладывают в ФБР, которое приходит к заключению, что погибшим является немецкий шпион Франц фон Вирт. У него обнаруживают зашифрованное письмо, в котором читают написанный тайнописью текст «Мистер Кристофер сосредоточится на Процессе 97». Это сообщение вызывает тревогу у Бриггса, поскольку Процесс 97 является одним из самых тщательно охраняемых военных секретов США, проектом создания атомной бомбы. Бриггс получает задание полностью сконцентрироваться на деле Кристофера.

После завершения курса подготовки в Гамбурге, Билл Дитрих получает инструкции у руководства немецкой разведки и отправляется в Нью-Йорк. Во время промежуточной остановки в Лиссабоне он тайно встречается с представителем ФБР, который изучает данные Биллу полномочия и переправляет их в Вашингтон. В полномочиях Билла указано, что он имеет право контактировать с тремя нацистскими шпионами в Нью-Йорке — Гебхардт, Хаммерсоном и Кляйном. Однако в ФБР исправляют микрофильм с полномочиями Билла таким образом, что он имеет право вступать в непосредственный контакт со всеми членами шпионской группы. Кроме того, в полномочиях Билла указано, что он обязан следовать инструкциям, если они поступят от мистера Кристофера. В задачу Билла входит оплата услуг платных осведомителей, а также установка прямой радиосвязи со шпионским центром в Германии.

Прибыв в Нью-Йорк, Билл направляется в дом на 92-й улице, в котором располагается крупное ателье мод «Эльза», хозяйкой которого является Эльза Гебхардт (Сигне Хассо), светская дама арийской внешности 30 с небольшим лет. Удостоверившись в полномочиях Билла, Эльза проводит его в секретное помещение, где знакомит с другими членами шпионской организации — Максом Кобурой (Гарри Беллавер), Конрадом Арнулфом (Харро Меллер) и с агентом Гестапо Йоханной Шмидт (Лидия Сент Клер). Билл сообщает, что в его задачу входит установка коротковолновой радиостанции, с помощью которой он будет передавать развединформацию в Гамбург.

У Эльзы вызывают подозрения полномочия Билла, в частности, то обстоятельство, что она должна вывести его на контакт со всеми известными ей агентами. Она решает перепроверить эти полномочия в Гамбурге, однако ввиду отсутствия оперативных каналов секретной связи, ей придётся ожидать ответа из центра несколько недель. В результате она вынуждена постепенно вводить Билла в курс дела, в том числе, знакомить его с агентурой, однако при этом устанавливает за ним тайную слежку.

Билл встречается со вторым своим контактом, многоопытным полковником Хаммерсоном (Лео Дж. Кэрролл), который за деньги продаёт нацистам секреты о новейших американских вооружениях. Попытки выяснить у него, кто такой мистер Кристофер, не приводят к успеху. Билл снимает офис, и устанавливает в нём радиооборудование, которое должно передавать секретные сообщения в Гамбург. На самом деле его радиостанция способна передавать сообщения только до станции ФБР, расположенной на расстоянии 25-30 километров, а уже оттуда после изучения и соответствующей переработки сообщение будет направляться в Германию.

Постепенно нацистские агенты начинают посещать офис Билла для получения оплаты, в результате чего ему удаётся создать базу данных на обширную шпионскую сеть из десятков агентов.

После нападения японцев на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 года США официально вступили во Вторую мировую войну. ФБР активизировала работу по выявлению и задержанию иностранных шпионов на своей территории, в результате чего были арестованы все агенты, которые выходили на контакт с Биллом. Вместе с тем, чтобы Билл мог продолжить выполнение здания по выявлению мистера Кристофера, на свободе было оставлено несколько его контактов — Эльза, Хаммерсон, Арнулф и Шмидт.

Хаммерсон организует встречу Билла с мистером Кляйном (Альфред Линдер) в одном из неприметных баров в портовой зоне Нью-Йорка. На встрече Клайн продаёт Биллу секретную информацию касательно графика передвижений военно-морского флота в гавани Нью-Йорка. Неожиданно к их столу подходит пьяный мужчина, утверждающий, что это он достаёт всю информацию для Клайна и хотел бы работать напрямую. Пьяный повышает голос и возникает угроза скандала, тогда по указанию присутствующей на встрече Йоханы Шмидт её люди выводят мужчину из бара и убивают его. Оставшись наедине, Билл с Клайном пытается выяснить у него личность мистера Кристофера, однако получает резкий отпор.

Вскоре Эльза вызывает Билла в свой офис и требует от него срочно переслать материалы, которые только что получила, говоря, что это приказ от мистера Кристофера. Билл замечает у неё в пепельнице недавно затушенный окурок со следами женской помады. Зная, что Эльза не курит, Билл предполагает, что окурок мог оставить тот, кто доставил конверт с материалами, и незаметно похищает окурок. По секретным каналам Билл немедленно передаёт материалы и окурок в ФБР. Бриггс выясняет, что полученные материалы относятся к сверхсекретному Процессу 97. Приглашённый для консультаций доктор Эпплтон, отвечающий за разработку Процесса 97, сообщает, что в папке содержатся результаты экспериментов, которые проводились два дня назад. С помощью Эпплтона ФБР искажает материалы таким образом, чтобы они выглядели достоверно, и отправляет их в Германию. Чтобы найти источник утечки информации, ФБР свою активизирует деятельность в институте Эпплтона.

Одновременно в лабораториях ФБР тщательному изучению подвергаются окурок и помада на нём. В итоге удаётся выявить салон красоты, в котором может работать женщина, использующая такую помаду. Её зовут Луиз Ваджа (Рене Карсон), и она давно была известна ФБР как глубоко внедрённый нацистами агент по передаче информации. При допросе Ваджи ФБР узнаёт, что она была поддерживала контакт с Чарльзом Огденом Роупером (Джин Локхарт), учёным, который работает над проектом атомной бомбы в лаборатории Эпплтона. Бриггсу удаётся выяснить, каким образом при сверхстрогом контроле в институте, когда оттуда в буквальном смысле невозможно вынести ни одной бумажки, шпиону удалось переправить такой большой объём информации. Внимательно изучив биографию Роупера, Бриггс понимает, что тот обладает выдающимися способностями по запоминанию, и в молодости даже пытался выступать в варьете с номером, демонстрирующим феноменальную память. При очередной встрече Бриггс сообщает Роуперу, что ФБР всё известно о том, как он похищал данные из института. Затем Бриггс показывает ему только что перехваченную секретную телеграмму из Германии, в которой даётся указание ликвидировать Роупера после того, как тот закончит поставлять информацию. В испуге Роупер сознаётся, что альтернативным каналом для передачи информации у него был книжный магазин Адольфа Лэнга. В частности, последнюю информацию о Процессе 97 он заложил в специально подготовленную книгу Герберта Спенсера «Основные начала», стоявшую на полке в магазине. ФБРовцы заходят в магазин, и допрашивают Лэнга, однако тот говорит, что книгу уже забрали. ФБР просматривает записи всех выходивших из магазина, в итоге идентифицируя мужчину, который был замечен и входящим в дом Эльзы, однако своё лицо он тщательно скрывает под шляпой. После этого Бриггс отдаёт приказ задержать всех людей, которые бывают в доме Эльзы.

Тем временем Эльза посылает одного из своих агентов за Биллом. Придя в его лабораторию, этот человек замечает, что установленная Биллом аппаратура способна посылать сигналы не далее чем на 30 километров. Билл объясняет, что в другом месте у него установлена более мощная станция, пересылающая сообщения в Гамбург. Человек Эльзы решает лично в этом удостовериться, и сам направляет сообщение в нацистский разведцентр. Принимающие сигнал сотрудники ФБР, поняв по почерку, что его отправил не Билл, дают ответ, который убеждает отправителя, что он пришёл из Гамбурга.

В ожидании Билла Эльза получает письмо из Гамбурга, в котором под слоем краски почтовой марки содержится дубликат списка полномочий Билла. Поняв, что он подделал свои полномочия, Эльза делает Биллу укол скополамина, подавляющий волю, после чего его избивают и допрашивают подручные Эльзы.

Тем временем агенты ФБР во главе с Бриггсом незаметно окружают дом на 92-й улице. Связавшись со шпионами по телефону, Бриггс предлагает им сдаться, а после отказа даёт приказ выкурить их из помещения с помощью слезоточивого газа. Эльза даёт указание забаррикадироваться, сжечь документы и оказать вооруженное сопротивление, а сама уходит в соседнее помещение, снимает парик, стирает макияж, переодевается в мужской костюм и забирает последние документы по Процессу 97, полученные ей в магазине Лэнга. Эльза, которая, как становится ясно, и является мистером Кристофером, пытается сбежать по пожарной лестнице, но она также контролируется сотрудниками ФБР. Она вынуждена вернуться в комнату, где в дыму Арнулф принимает её за ворвавшегося агента ФБР, стреляет и убивает её. Не в состоянии выносить воздействие газа, шпионы вынуждены выйти на улицу и сдаться. Агенты ФБР входят в здание и спасают Билла.

В финале фильма на фоне кадров кинохроники официальным голосом сообщается: «Так закончилось дело Кристофера. Эльза Гебхардт, она же мистер Кристофер, добилась не большего, чем другие шпионы. Процесс 97, атомная бомба, американский главный военный секрет, остаётся секретом. После того, как США вступили в войну 7 декабря 1941 года, свыше 16 тысяч иностранных агентов, вредителей и опасных вражеских союзников были арестованы, шестеро были казнены, тысячи интернированы, другие помещены в тюрьмы на общий срок 1880 лет. Все тщательно разработанные врагом планы создания пятой колонны были разрушены ещё до того, как были приведены в действие. Ни одного организованного врагом акта саботажа не было осужествлено на территории США, не было похищено ни одного важного военного секрета. ФБР остаётся непримиримым врагом всех врагов США».

В ролях

• Уильям Эйт — Билл Дитрих
• Ллойд Нолан — агент Джордж А. Бриггс
• Сигне Хассо — Эльза Гебхардт
• Джин Локхарт — Чарльз Огден Роупер
• Лео Дж. Кэрролл — полковник Хаммерсон
• Лидия Сент Клер — Йоханна Шмидт
• Гарри Беллавер — Макс Кобура
• Бруно Вик — Адольф Лэнг
• Харро Меллер — Конрад Арнулф
• Чарльз Вагенхейм — Густав Хаусманн
• Альфред Линдер — Адольф Клайн
• Рене Карсон — Луиз Ваджа

Создатели фильма

Как пишет историк кино Спенсер Селби, «„Дом на 92-й улице“ был первым фильмом нуар, спродюсированным Луисом Де Рошмоном, которого называют пионером полицейского триллера в полудокументальном стиле». Кинокритик Деннис Шварц указывает, что "«Де Рошмон более всего известен как продюсер кинохроники „Марш времени“ 1930-х и начала 1940-х годов, и потому несложно понять, почему хроникальный материал настолько успешно вписался в повествование». По информации Американского института кино, "фильм был одним из нескольких полудокументальных драматических фильмов, созданных признанным кинодокументалистом Луисом де Рошмоном… Другими картинами, поставленными под руководством Рошмона, которые содержали сходную смесь фактов, реальных людей, актёров и вымысла, были «Улица Мадлен, 13» (1947), в основу которого были положены материалы деятельности Управления стратегических служб США, а также «Бумеранг!» (1947), рассказывающий о реальном судебном процессе об убийстве священника.

Кинокритик Ричард Харланд Смит отмечает, что режиссёр Генри Хэтэуэй, "едва успев завершить костюмированный мюзикл «Ноб Хилл» (1941) с Джорджем Рафтом, захотел попробовать что-то новое. Хетэуэй услышал, что по рукам ходит сценарий о ФБР, который нужно снимать в Нью-Йорке. Он достал копию сценария, а затем договорился с главой студии Дэррилом Зануком о том, чтобы тот утвердил его в качестве режиссёра. Этот фильм был одним из восьми фильмов нуар, поставленных Хэтэуэем, наиболее успешные среди которых — «Тёмный угол» (1946), «Поцелуй смерти» (1947), «Звонить Нортсайд 777» (1948), «Четырнадцать часов» (1951) и «Ниагара» (1953).

Смит отмечает, что ранее "Хэтэуэй уже сотрудничал с автором истории Чарльзом Дж. Бутом при постаовке военной драмы «Закат» (1941), которая получила три номинации на Оскар. Другими памятными работами Бута в качестве сценариста были криминальный триллер «Генерал умер на рассвете» (1936), фильмы нуар «Джонни Эйнджел» (1945) и «За зелёными огнями» (1946).

На роли главных героев были взяты контрактные голливудские актёры Ллойд Нолан (который сыграл ставшего мучеником агента ФБР в «Правительственных агентах») и Уильям Эйт, замеченный на Бродвее и приглашённый для исполнения ролей в нуаровом вестерне «Случай в Окс-Боу» (1943), исторической религиозной драме «Песня Бернадетт» (1943) и военной драме «Канун Святого Марка» (1944). Ллойд Нолан сыграл заметные роли в фильмах нуар «Где-то в ночи» (1946), «Улица без названия» (1948) и «За семью волнами» (1957), а также в драме «Дерево растет в Бруклине» (1945). Сигне Хассо известна по военной драме «Седьмой крест» (1943), криминальной исторической мелодраме «Скандал в Париже» (1946), фильмам нуар «Двойная жизнь» (1947), «На край света» (1948) и «За стеной» (1950).

Отношение главы ФБР Эдгара Гувера к созданию фильма

Как отмечает Ричард Харланд Смит, «у Гувера с кино были отношения любви-ненависти, которые начались ещё с фильма „Правительственные агенты“ (1935) студии „Уорнер“, в котором в художественной форме рассказывалось о рождении ФБР, выросшего из Министерства юстиции США». Смит поясняет, что «первоначально Гувер одобрил создание „Правительственных агентов“ (дав Джеймсу Кэгни возможность плавно перейти от ролей гангстеров к ролям хороших парней, что порадовало как самого актёра, так и офис Хейса), но он отказался поддерживать фильм после его выхода на экраны».

Затем, пишет Смит, студия «Фокс» создала «основанный на фактическом материале фильм „Роджер Туи, гангстер“ (1944), который был поставлен Робертом Флори в документальном стиле и включал натурные съёмки в местах, где происходили события дела Туи». Фильм был задуман как престижная драма, предназначенная для выхода в 1943 году, однако сначала «из него было удалено 30 минут по цензурным соображениям», затем «от него отказалось ФБР» и в конце концов, когда фильм был выпущен на экраны год спустя, «похождения Туи стёрлись в общественной памяти».

Смит считает, что «ключевая причина нежелания Гувера поддержать фильмы „Правительственные агенты“ и „Роджер Туи, гангстер“ заключалась в том, что оба фильма не смогли показать бюро в положительном плане. Так, ключевая сцена первого фильма, облава во время гангстерской сходки, стала фиаско для ФБР. Во втором фильме ключевой свидетель, как позднее выяснилось, совершил лжесвидетельство, что привело к досрочному выходу Туи на свободу».

Однако, «несравненный успех дела Дюквесна дал Гуверу шанс похвалиться работой ФБР, и он дал полную поддержку „Дому на 92-й улице“ (1945)», а «в 1949 году фильм был выпущен на экраны повторно с архивными съёмками в начале и конце».

Факты, положенные в основу фильма

Смит отмечает, что история фильма является «художественно переработанной версией реального дела о разгроме шпионской организации Дюквесна». По информации Американского института кино, «фильм в значительной степени поставлен по материалам ареста ФБР в 1941 году тридцати трёх немецких и немецко-американских шпионов. Эта шпионская сеть, которая базировалась в Нью-Йорке, занималась похищением для отправки в Германию информации о ценном американском военном секрете, прицеле для бомбометания „Норден“».

Далее сайт Института указывает, что «самым известным среди задержанных шпионов был Фриц Яуберт Дюквесн», который «согласно материалам студии, стал прототипом полковника Хаммерсона в фильме. Прототипом Билла Дитриха был Уильям Дж. Сиболд, рождённый в Германии гражданин США, который с помощью ФБР внедрился в шпионскую сеть и установил коротковолновую радиостанцию, как и герой фильма. Ещё одним разоблачённым шпионом по этому делу была модельерша и светская львица Лилли Штайн, которая стала прообразом Эльзы Гебхардт. Херманн Ланг, который держал в памяти детали проекта прицела для бомбометания „Норден“, стал прототипом Чарльза Огдена Роупера». Как отмечается на сайте, «все тридцать три шпиона были обвинены в шпионаже и отказе признать себя иностранными агентами. Дюквесн получил 18 лет, Штайн — 10 лет, а Ланг — 18 лет».

По информации журнала «Тайм», «2 января 1942 года 33 нацистских шпиона, включая их руководителя Фрица Яубета Дюквесна, были приговорены более чем к 300 годам тюремного заключения. Один немецкий разведчик позднее выразил мнение, что уничтожение этой сети нанесло „смертельный удар“ по шпионской работе нацистов в США. Дж. Эдгар Гувер назвал разгром сети Дюквесна крупнейшей шпионской облавой в истории США». С другой стороны, Ричард Смит отмечает, что "в финале фильма Рид Хэдли закадровым голосом информирует «о суровым наказании, которое обрушилось на признанных виновными шпионов, но на самом деле большинство из арестованных провели в тюрьме по нескольку месяцев, а не годы, и никто по делу Дюквесна не был казнён».

Смит указывает, что «атомная тема фильма — охота Третьего рейха за сверхсекретным Процессом 97 (полностью вымышленная) — была добавлена на стадии пост-продакшна, после того, как 6 августа 1945 года состоялась бомбардировка Хиросимы и Нагасаки, и за месяц до премьеры фильма, которая состоялась 10 сентября 1945 года». Американский институт кино додавляет, что «в рабочих материалах фильма содержится информация о том, что вплоть до 2 апреля 1945 года было запрещено само упоминание атомной бомбы, даже в студийной копии сценария… вплоть до получения соответствующего разрешения». По информации «Лос-Анджелес таймс» от 18 августа 1945 года, если бы атомная бомба не была использована Соединенными Штатами во время Второй мировой войны, «эта история о шпионах и работе ФБР получила бы другую мотивировку в вышедшем на экраны варианте картины».

Подготовка и создание фильма

Смит пишет, что «руководитель студии „Двадцатый век Фокс“ Дэррил Ф. Занук поставил цель снять фильм в документальном стиле, используя неизвестных актёров, экономичный способ изложения истории и реальную натуру. Хотя первоначально Занук пообещал работу Роберту Д. Уэббу (режиссёру второго состава у Генри Кинга, который имел опыт создания документальных фильмов), но, в конце концов, отдал режиссёрское кресло Хэтэуэю и поднял бюджет проекта до 400 тысяч долларов… Чувствуя, что материал суховат, Хэтэуэй и сценарист Джон Монкс-мл. добавили в историю моменты, возбуждающие зрительский интерес, включая памятный и весьма маловероятный кульминационный поворот в финале».

На сайте Американского института кино отмечается, что «Дж. Эдгар Гувер дал согласие на создание фильма, а в статье в „Нью-Йорк таймс“ от 13 сентября 1945 года говорится, что „один из трёх ближайших помощников Гувера лично контролировал процесс создания картины с тем, чтобы обеспечить её аутентичность“. Гувер появляется в коротком эпизоде в начале картины, в котором фигурируют съёмки его офиса и штаб-квартиры ФБР». Кроме того, «согласно пресс-релизу студии, ФБР оказало содействие создателям фильма, предоставив творческой группе специальный транспорт для ведения наблюдения, из которого можно было снимать уличные сцены в Нью-Йорке, не привлекая внимания толпы… Видеоматериал, показывающий сотрудников, входящих и выходящих из Посольства Германии в Вашингтоне, также был взят из киноархивов бюро». А «до начала съёмок актёры Ллойд Нолан и Уильям Эйт провели неделю в Академии ФБР в Куантико, Виргиния, где они посещали занятия вместе с курсантами и прошли спецкурс физической подготовки».

Сайт Американского института кино пишет, что "согласно материалам студии, роль Эльзы Гебхардт/мистера Кристофера первоначально должен был играть мужчина, который будет изображать из себя женщину. В записях совещания от 9 января 1945 года с главой студии Дэррилом Ф. Зануком содержится информация, что Занук хотел, чтобы Кристофер был «тем, кого меньше всего будет подозревать зритель… Мы хотим взять на роль очень хорошего актёра, может быть, театрального, так, чтобы зрители думали, что это женщина». В конце концов, в картине, Эльза предстаёт женщиной, которая выдаёт себя за мужчину. Шварц дополняет, что «цензура того времени установила правило, что мужчина не может играть женщину, и потому в роли трансвестита — главаря шпионской сети создатели фильма использовали женщину».

Как указывает Американский институт кино, сам фильм «в значительной своей части был снят на натуре в Нью-Йорке, Лонг-Айленде и Вашингтоне… согласно материалам студии, съёмки велись также в сверхсекретной военной лаборатории на Лонг-Айленде, в Калифорнийском технологическом институте, а кадры Гамбурга были взяты из обзорного фильма „Город Гамбург“». Кроме того, картина «содержит значительный объём документального материала, специально снятого для этого фильма, в котором показывается работа федеральных агентов в штаб-квартире ФБР,… показан отдел отпечатков пальцев бюро, а также многие научные методы анализа улик».

Смит отмечает, что "собрав материалы реальной слежки ФБР, и используя штатных сотрудников бюро в эпизодических ролях, Хэтэуэй снимал партизанскими методами на улицах Манхэттана (хотя по закону должен был получать согласие у прохожих, которые попадали в кадр)… Фильм начинается в форме кинохроники с громогласным закадровым голосом Рида Хэдли, который известен тем, что читал тексты в документальной кинохронике «Марш времени».

Оценка фильма критикой

Общая оценка фильма

Как отмечено на сайте Американского института кино, сразу после выхода на экраны «фильм получил отличные отзывы». В частности, журнал «Variety» написал, что студия «„Двадцатый век Фокс“, применив технические приёмы кинохроники „Марш времени“, успешно наполнили фильм оборудованием и материалами ФБР. Результатом стала глубоко погружённая в документальную основу захватывающая мелодрама. Фильм содержит снятый ФБР хроникальный материал довоенного и военного времени, связанный с раскрытием обширной нацистской шпионской системы в США. В эту фактическую основу… вплетены глубокая степень участия ФБР в создании фильма, а также драматизм голливудского кино в целом и студии „Двадцатый век Фокс“, в частности». Кинокритик Томас М. Прайор отметил в своей рецензии в «Нью-Йорк таймс», что «история представляет собой сложный отчёт о нацистском шпионаже, основанный на официальных документах, который изложен в простой, немногословной манере, что делает его правдоподобным и тем самым весьма драматичным… Почти что единственной уступкой, которые продюсеры сделали театральности в этом великолепном фильме — это сцена с окружением нацистов в их логове на 92-й улице. Это окончание рассчитано на чисто зрительский эффект, но фильм настолько замечателен в других своих аспектах, что этот недостаток ему легко можно простить».

Высоко оцененный критикой и великолепно принятый публикой в 1945 году, в наши дни фильм стал получать смешанные отклики. Так, Ричард Харланд Смит отметил, что "для своего времени фильм носил революционный характер и установил новый тренд в кинематографе, но «60 лет спустя он смотрится немного по-иному. Несмотря на приёмы журналистского расследования, фильм сразу выдаёт себя как ФБРовская пропаганда, которая вольно обращается с фактами и сводит несколько реальных преступлений в одно вымышленное „дело мистера Кристофера“». Сходного мнения придерживается и журнал «TimeOut», написавший, что фильм был «сильно расхвален в своё время как первый из документальных триллеров Де Рошмона, сделанный в полном сотрудничестве с ФБР». Далее журнал указывает, что картина «по-прежнему смотрится неплохо, даже несмотря на то, что захватывающая дух демонстрация контрразведывательного оборудования (скрытые камеры, зеркала Гезелла, микроплёнки и т. п.) немного устарела».

По словам критика Кристофера Налла, «сегодня фильм предстаёт немного убаюкивающим, угождающим ФБР, доктринёрским и совсем не нуаровым». Кинокритик Деннис Шварц следующим образом оценил картину: «Этот военный шпионский фильм Хэтэуэя снят в полудокументальном стиле, в котором вымышленная история смешана с документальной. Он использует реализм натурных съёмок, который оказал влияние на такие фильмы, как „Обнажённый город“ и „Агенты казначейства“. Несмотря на свою невыразительную тональность, и по большей части невпечатляющую актёрскую игру, стереотипных угрожающих нацистских злодеев, главным образом, пропагандистские мотивы, и когда-то самую передовую технологию, которая сегодня устарела, фильм достаточно увлекателен и даёт исторически точную картину своего времени». Лючиа Боззола написала: «Сделанный с благословения ФБР и произведённый создателем „Марша времени“ Луисом де Рошмоном, фильм стал первым крупным полудокументальным криминальным триллером. Хотя фильм имеет ясный документальный акцент, тем не менее плотный и быстрый ход, эксцентричные шпионы и чёткая нуаровая, чёрно-белая съёмка превращают факты в увлекательно сдержанный и стильный саспенс».

Характеристика фильма

Характеризуя фильм Прайор написал, что «продюсер Де Рошмон и его режиссёр Хэтэуэй достигли самого успешного сочетания документальных и традиционных кинематографических приёмов, тем самым доказав, что и реализм может быть увлекательным. Большая часть истории была воссоздана в окрестностях тех самых мест в Нью-Йорке и на Лонг-Айленде, где действовали нацистские агенты». Далее он отмечает, что «иллюзию реальности ещё более усиливает тот факт, что актёры в основном незнакомые, взятые — за исключением Уильяма Эйта, Ллойда Нолана, Сигне Хассо и Джина Локхарта — из театра. Агенты ФБР — настоящие, за исключением Нолана, игра которого настолько сдержанна и не впечатляет в театральном смысле, что зритель принимает его за настоящего инспектора Бриггса. Это тот случай, когда актёры были подобраны для того, чтобы соответствовать сценарию, а не наоборот, как это часто бывает», — заключает Прайор.

Лючиа Боззола отмечает, что «работая над делом о внутреннем шпионаже во время Второй мировой войны, связанным с атомной бомбой, режиссёр Генри Хэтэуэй сочетал кадры кинохроники, показывающие подозреваемых в шпионаже в пользу Германии, со сценами, снятыми на натуре в Нью-Йорке и Вашингтоне, чтобы показать внедрение ФБР в нацистскую преступную сеть, которая размещается в нью-йоркском доме, давшем название фильму». По её мнению, «Хэтэуэй усилил документальность атмосферы картины с помощью актёрского состава, собранного главным образом из характерных и театральных актёров, а не шикарных кинозвёзд, беспристрастного закадрового рассказа и титров, которые объясняют фактическую основу истории».

Шварц обращает внимание на то, что показанное в фильме «шпионское оборудование ФБР было новшеством в то время. Это, в частности, скрытые камеры, зеркала Гезелла, поражающая воображение база данных отпечатков пальцев и передовое лабораторное оборудование, способное проследить путь от пятна губной помады на сигарете до салона красоты. Эти научные операции слежения, ныне совершенно обычные, не произведут впечатления на современную публику в той же степени, в какой они производили на публику, смотревшую на всё это широко открытыми глазами во время премьеры фильма».

Кинокритик Пол Корупе также отметил, что «снятый „там, где это происходило“ — на улицах Манхэттана и в офисах ФБР — часто с обеспечивающими массовку реальными агентами ФБР — фильм, безусловно, поражал зрителей 1940-х годов своей ощутимой аутентичностью. Не удивительно, ведь продюсер фильма Луис Де Рошмон был блестящим создателем популярной многолетней серии кинохроники „Марш времени“, и его чувство документального реализма полностью наполняет этот фильм. Строгие, сделанные в стиле „синема верите“ сцены связаны между собой закадровым повествованием глубоким баритоном и смонтированы с фрагментами, в которых американские агенты с помощью науки и технологий срывают планы своих врагов. Создаётся интересная смесь факта и вымысла, которая была крайне влиятельна в то время. Вскоре элементы документальной драмы начали просачиваться во многие сходные фильмы 1940-50-х годов, не говоря о более поздних детективных телесериалах, таких как „Драгнет“». Вместе с тем Корупе отметил, что «хотя нет никаких сомнений в том, что фильм открыл новые горизонты, у него есть свои проблемы. Помимо нескольких реальных звёзд фильма, сравнительно неопытный состав едва справляется, где стереотипно опрятные агенты бюро и выгибающие брови немцы с тяжёлым акцентом подрывают претензии фильма на реализм… Мало сомнения в том, что ФБР добьётся успеха в очищении внутреннего фронта от нацистов, и фильму не удаётся зацепить зрителей каким-либо ощущением неизвестности или неопределённости, проводя большую часть рассказа в демонстрации разоблачающих шпионов революционных научных разработок, таких как тайные послания, спрятанные в почтовых марках и машины спектрального анализа — которые сами по себе являются крутыми шпионскими инструментами, но этого не достаточно для 90-минутного фильма». Свою оценку Корупе заканчивает словами: «К сожалению, в сегодняшнем насыщенным „реалити“ экранным развлечением не так легко оценить прецедент аутентичности, который по правде говоря является единственным аспектом, который отличает его от другой, более заурядной продукции нуарового жанра. Сегодня в историческом плане фильм остаётся интересным, но наше хорошее знание ныне обычного стиля документальной драмы вынуждает современных зрителей обратить внимание на болезненно посредственный актёрский состав и сценарий».

Оценка актёрской игры

«TimeOut» пишет, что «сдержанная игра актёров вносит свой сильный вклад в создание атмосферы достоверности, несмотря на неуклюжие ошибки, такие как не слишком убедительная маскировка таинственного лидера шпионской группы в исполнении Сигне Хассо в трансвестита». По мнению Прайора, «Уильям Эйт легко вписался в личность Уильяма Дитриха,… взаимодействие которого с безжалостными нацистскими агентами в Нью-Йорке наполнено напряжённостью». По словам Смита, «британский актёр Лео Дж. Кэрролл и шведка Сигне Хассо принесли ледяную сдержанность в свои роли щеголеватого шпиона и элегантной нацистской разведчицы, прикрытием для которой является высококлассный салон одежды». Прайор отмечает, что «если как главарь шпионской сети, мисс Хассо порой чересчур доминирует, то другие вражеские агенты разной степени коварства прекрасно прописаны Лео Дж. Кэрроллом, Лидией Сент Клер, Гарри Беллавером, Конрадом Арбулфом и Альфредом Линдером».

Коммерческий успех и признание фильма

Фильм имел большой коммерческий успех. Как пишет Смит, «во времена, когда общий сбор в первый уикэнд в 80 тысяч долларов был более чем достойным, „Дом на 92-й улице“ собрал 125 тысяч долларов и окупился в течение трёх недель».

Чарльз Бут был удостоен премии Оскар за лучшую оригинальную историю, а Джон Монкс вынужден был утешиться Премией Эдгара По за свой вклад в качестве сценариста (разделив её с Бутом и Барре Линдоном).

Влияние фильма

Лючиа Боззола пишет, что "став критическим и коммерческим хитом, фильм вдохновил серию полудокументальных криминальных фильмов 1940-х годов, включая «Улица Мадлен, 13» (1946), «Поцелуй смерти» (1947) и «Бумеранг!» (1947). Ричард Харланд Смит также считает, что «„Дом на 92-й улице“ оказал влияние на многие полудокументальные драмы, включая „Агенты казначейства“ (1947) Энтони Манна, „Обнажённый город“ (1948) Жюля Дассена и „Он бродил по ночам“ (1948), поставленный совместно Веркером и Манном,… а в центре запоздавшего фильма „Идите в восточном направлении на маяк!“ (1952) Альфреда Л. Веркера, также спродюсированного Луисом де Рошмоном, были уже коммунистические шпионы в США».

В картине «Улица без названия» (1947) студии «Фокс» Ллойд Нолан повторил роль непреклонного правительственного агента Джорджа Бриггса. Фильм был поставлен Уильямом Кили как традиционная криминальная драма с Ричардом Уидмарком в роли социопата, взятого из его кинодебюта «Поцелуй смерти» (1947), который поставил Хэтэуэй. Пол Корупе, назвав фильм «Улица без названия» квази-продолжением фильма «Дом на 92-й улице», написал, что он «не только подхватил догматичный по форме повествовательный стиль, но также и персонажа Ллойда Нолана в качестве босса из ФБР Джорджа Бриггса, который появляется, чтобы продемонстрировать последние технологические достижения бюро».

Ссылки

• [www.afi.com/members/catalog/DetailView.aspx?s=&Movie=24454 Дом на 92-й улице] на сайте Американского института кино
• [www.tcm.com/tcmdb/title/78582/The-House-on-92nd-Street/ Дом на 92-й улице] на сайте Turner Classic Movies
• [www.youtube.com/watch?v=Z-BwyzbF7E4 Дом на 92-й улице] фильм в свободном доступе на сайте YouTube

Отрывок, характеризующий Дом на 92-й улице

– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему нибудь плану (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей – участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2 й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а присутствие его и незнание на что решиться, и огромное количество советников и планов уничтожают энергию действий 1 й армии, и армия отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно Паулучи, метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и весь план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не внушает доверия, власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопулярности немца главнокомандующего, с одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы начальником), с другой стороны, – все большее и большее негодование против немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и удобнейший предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и Москву утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но положение начальства армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен, великий князь и рой генерал адъютантов остаются при армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз государевых, делается еще осторожнее для решительных действий и избегает сражений.
Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену и требует генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому подобные так раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг государю, отсылает поляков генерал адъютантов в Петербург и входит в открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.
В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион, соединяются армии.
Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем. Барклай надевает шарф, выходит навстречу v рапортует старшему чином Багратиону. Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина, подчиняется Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион лично, по приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: «Воля государя моего, я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите меня куда нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу». Рой Браницких, Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения главнокомандующих, и выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать французов перед Смоленском. Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле сражения, которого он не видал.