Донателло

Донателло
итал. Donatello
Донателло. Скульптура в Уффици
Имя при рождении:	Донато ди Никколо ди Бетто Барди
Дата рождения:	ок. 1386
Жанр:	скульптура
Учёба:	Лоренцо Гиберти
Стиль:	Возрождение
Влияние на:	Микеланджело, Дезидерио да Сеттиньяно, Мантенья
Работы на Викискладе

Донате́лло (итал. Donatello, полное имя — Донато ди Никколо ди Бетто Барди (итал. Donato di Niccolò di Betto Bardi); ок. 1386 — 13 декабря 1466, Флоренция) — итальянский скульптор эпохи Возрождения, основоположник индивидуализированного скульптурного портрета. Донателло придерживался реалистических принципов, иногда кажется, что он нарочно отыскивал некрасивые стороны природы.

Ранние годы

Донателло родился во Флоренции или близ неё около 1386 года в семье чесальщика шерсти, учился в мастерской живописца и скульптора Биччи ди Лоренцо, пользуясь покровительством богатого флорентийского банкира Мартелли. Для окончания своего художественного образования в 1404—1407 годах ездил в Рим, вместе с известным архитектором Брунеллески. Их учителем был Лоренцо Гиберти. Одна из первых работ Донателло — горельеф из мелкозернистого камня, изображающий Благовещение.

Два стиля скульптора

Изучение памятников греко-римской пластики несколько умерило его реалистические стремления. Поэтому у него можно выделить два стиля: реалистический и классический.

К первому относится его статуя Магдалины (около 1454 года, находится во флорентийской Крестильнице). Это исхудалая старуха с длинными волосами. То же направление видно и в его статуе царя Давида, известной под названием Zuccone («головастый») и помещенной в фасадной стороне башни Джотто, во Флоренции. Статуя эта — портрет современника, с большой лысой головой. Плоский рельеф, изображающий голову в профиль св. Цецилии, едва отделяющуюся от фона, принадлежит к классическому стилю Донателло (находится теперь в Англии). Подражание античному искусству мы находим и в бронзовом барельефе музея Барджелло, во Флоренции, изображающем триумф Вакха, равно как и в полуфигурах Силена и вакханки, на бронзовой плоской чаше (в Кенсингтонском музее, в Лондоне). Барельефы Донателло, заключённые в восемь медальонов и заказанные Козимо Медичи для внутреннего портика его дворца, где они находятся и поныне — быть может, просто копии с античных образцов.

• Stmark.jpg

  Св. Марк

• Siena.Duomo.Donatello.JohnBaptist0.jpg

  Св. Иоанн Креститель

• Firenze.PalVecchio.Donatello.JPG

  Юдифь и Олоферн

Но лучшие работы — те, в которых он, не увлекаясь излишним реализмом и не подражая произведениям древности, искал своих идеалов в самом себе. Это, например, можно сказать о мраморной статуе св. Георгия и о статуях Давида и апостола Марка. Первая вылита из бронзы, вторая мраморная, обе во Флоренции. Менее удачна бронзовая статуя Юдифи, в Loggia del Lanzi, во Флоренции. Несколько статуй вырублено Донателло для фасада флорентийского собора; между сохранившимися замечательна статуя евангелиста Иоанна.

Работа в Падуе

В 1444 году был призван в Падую для отлития из бронзы конной статуи кондотьера Венецианской республики Гаттамелаты (Erasmo Marzi da Narni). Она стоит теперь перед церковью Св. Антония. Со времен древних римлян не было отлито в Италии ни одной подобной статуи. Над рельефами для алтаря Санто (в церкви Святого Антония) Донателло работал совместно с падуанским художником и скульптором Никколо Пиццоло. Падуанский период становится наивысшей точкой в авторском творчестве Донателло.

Художник остался в Падуе до 1456. и произвёл там, при помощи своих учеников, несколько работ для украшения церкви св. Антония. Самые замечательные из них — бронзовые барельефы, представляющие эпизоды из жизни названного святого, покровителя Падуи. В 1457 году работает (опять во Флоренции) над скульптурой Св. Иоанна Крестителя, патрона Флоренции, тип которого он создал.

Замечательна его мраморная статуя Иоанна в музее Барджелло. Худощавый, как скелет, силуэт имеет выражение ни на чём не остановившейся мысли и идет вперед, не зная сам, куда; его полуоткрытые уста готовы произнести пророческие слова. Отличительная черта Донателло состоит в том, что он с одинаковым мастерством изображал и силу и энергию, и грацию с миловидностью. Его барельеф мраморного балкончика собора г. Прато, вырубленный в 1434 году, изображает полунагих детей и гениев, пляшущих хороводом и играющих на различных инструментах, с венками цветов. Движения детей чрезвычайно живы, разнообразны и игривы. То же самое можно сказать и о других мраморных барельефах, предназначавшихся для флорентийского собора и находящихся теперь в Opera del Duorno.

Бюсты

Портретные бюсты — отрасль пластики, любимая греками и римлянами и совершенно оставленная в средние века — была воскрешена Донателло.

Некоторые детские бюсты Донателло в высокой степени верно воспроизводят действительность и чрезвычайно миловидны. Донателло с необыкновенной верностью угадывал впечатление, которое его работы будут производить на известном расстоянии, и умел определять степень их законченности.

Некоторые из его бюстов замечательны по своей индивидуальности и как нельзя более характеристичны. Вообще Донателло с необыкновенным умением передавал духовную жизнь представляемого им лица.

Работа и смерть во Флоренции

Любопытные произведения Донателло находятся в ризнице церкви св. Лаврентия, во Флоренции — барельефы-медальоны, изображающие евангелистов вдохновлёнными или погруженными в думу, а также сцены из жития Иоанна Крестителя, преисполненные драматизма. Там же можно любоваться отлитыми им дверями с фигурами апостолов и святых. Донателло передавал страсти резко, с некоторою жесткостью, иногда даже в отталкивающих формах, как например, в барельефе, выполненном из крашеного гипса, находящемся в церкви св. Антония, в Падуе, и изображающем «Положение во гроб». То же самое мы видим и в последнем его произведении, законченном после его смерти учеником его Бертольдо, — в барельефах двух кафедр церкви св. Лаврентия, изображающих Страсти Господни.

Донателло создал также, вместе с учеником своим, Микелоццо Микелоцци, несколько надгробных памятников в церквях; между ними замечателен монумент развенчанного папы Иоанна XXIII: он послужил образцом для многочисленных надгробных памятников, явившихся в XV и XVI столетиях во многих церквях Италии.

Последние годы своей жизни Донателло провёл во Флоренции, работая до глубокой старости; умер в 1466 и погребён с большими почестями в церкви Сан-Лоренцо, украшенной его работами.

Литература

На русском языке

• Донателло: Альбом / Автор-составитель М. Либман; Оформление художника Е. Ганнушкина. — М.: Изогиз, 1960. — 52 с. — (Мастера мирового искусства). — 10 000 экз. (обл., суперобл.)
• История искусства зарубежных стран. Средние века, Возрождение. М., «Изобразительное искусство», 1982
• История зарубежного искусства. М., «Изобразительное искусство», 1984
• Флоренция. Город и его шедевры. Флоренция, CASA EDITRICE BONECHI, 1994
• История мирового искусства. БММ АО, М., 1998

На иностранных языках

• Semper, «D., seine Zeit und Schule» (Вена, 1875);
• H. Tschudi, «D. e la critica modenia» (Турин, 1887);
• W. Bode, "Italienische Bildhauer der Renaissance (Б. 1887);
• E. Muntz, "D. (в серии монографий: «Les Artistes celebres», 1885).

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Ссылки

• Донателло // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Донателло

– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.