Донати, Данило
Поделись знанием:
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
| Данило Донати | |
| Danilo Donati | |
 | |
| Место рождения: | |
|---|---|
| Место смерти: | |
| Профессия: | |
| Карьера: | |
| Направление: | |
| Награды: | |
| IMDb: |
0232219 |
Дани́ло Дона́ти (итал. Danilo Donati; 6 апреля 1926, Судзара, Ломбардия, Италия — 2 декабря 2001, Рим, Италия) — итальянский художник по костюмам, художник-постановщик, писатель, дважды лауреат премий «Оскар» и BAFTA, а также многочисленных премий «Давид ди Донателло» за лучший костюм и «Серебряная лента»[1].
Содержание
Биография
Данило Донати родился 6 апреля 1926 году в городе Судзаре, в итальянской провинции Ломбардия. С детства проявлял большой интерес к искусству, особенно к литературе. Поступил учиться в школу искусств Scuola d’Arte di Porta Romana во Флоренции. Во время войны, благодаря семье, ему удалось избежать службы в армии. Сразу же после войны он стал учеником художника Оттона Розаи во флорентийской Accademia di belle arti, но был призван в армию.
В 1953 году он потерял любимую мать, в результате чего у него наступил период депрессии, длившийся около двух лет, в конце которого он начал сотрудничать с Лукино Висконти и работать в театре. В 1959 году режиссёр Марио Моничелли поручил ему разработку костюмов для фильма «Большая война». В 1961 году Донати сотрудничал с Роберто Росселлини, в фильме которого «Ванина Ванини» был художником по костюмам. С тех пор его карьера стала быстро развиваться: в 1962 году начался период его сотрудничества с Пьером Паоло Пазолини.
Одновременно Донати сотрудничал с Мауро Болоньини, Альберто Латтуада и особенно со своим другом Франко Дзеффирелли. В 1967 году Донати создал костюмы для фильма Дзеффирелли «Укрощение строптивой», за которые был удостоен премии «Серебряная лента». За красивые костюмы эпохи Возрождения, созданные для фильма Дзеффирелли «Ромео и Джульетта» (1968), Донати в 1969 году был удостоен своей первой награды «Оскар», а также премий BAFTA и «Серебряная лента». В 1969 году Донати начинает сотрудничать с Федерико Феллини. В 1977 году Донати был удостоен своей второй награды «Оскар» благодаря фильму «Казанова Федерико Феллини», для которого воссоздал причудливые и богатые костюмы XVIII века. В 1986 году Донати был удостоен премий «Давид ди Донателло» за лучший костюм и «Серебряная лента» за костюмы для фильма «Джинджер и Фред» Феллини.
Также Донати работал арт-директором в нескольких фильмах, в том числе «Кто работает, тот пропащий» (1963) Тинто Брасса, «За полученную милость» (1971) Нино Манфреди, «Франциск» (1989) Лилианы Кавани, «Марианна Укрия» (1997) Роберто Фаэнца, создал костюмы для американского фильма «Флэш Гордон» (1980), работал на телевидении, создавая костюмы для мини-сериалов и телефильмов «Франциск Ассизский» (1966) Л. Кавани, «Клоуны» (1970) Ф. Феллини, «Ностромо» (1997), «Нана» (1999), и др.
В 1994 году Донати начал сотрудничать с Роберто Бениньи, а фильм «Пиноккио» (2002) этого режиссёра стал последним, для которого Донати создал костюмы, а также выступил в качестве художника-постановщика, в результате чего в 2003 году он был удостоен (посмертно) призов «Давид ди Донателло» за лучшую художественную постановку и за лучшие костюмы.
Донати пробовал себя и в писательской деятельности, опубликовав роман (частично автобиографичный) «Комендантский час», в котором он описал атмосферу времён 1940-х годов во Флоренции и дни, предшествовавшие освобождению города западными союзниками.
Данило Донати скончался в Риме 2 декабря 2001 года в возрасте 75 лет.
Творчество
Фильмография
- 1959 — Большая война / La grande guerra , реж. М. Моничелли — художник по костюмам
- 1960 — Адуя и её подруги / Adua e le compagne — художник по костюмам
- 1960 — Танк 8-го сентября / Il carro armato dell'8 settembre — декоратор, художник по костюмам
- 1961 — Ванина Ванини / Vanina Vanini , реж. Р. Росселлини — художник по костюмам
- 1962 — Степь / La steppa , реж. А. Латтуада — художник по костюмам
- 1962 — РоГоПаГ / Ro.Go.Pa.G. , реж. П. П. Пазолини — художник по костюмам
- 1962 — Золотое дно / La cuccagna — художник по костюмам
- 1963 — Красавица из Лоди / La bella di Lodi — декоратор, художник по костюмам
- 1963 — Кто работает, тот пропащий / Chi lavora è perduto , реж. Т. Брасс — художник по костюмам
- 1963 — / Scanzonatissimo — художник по костюмам
- 1963 — Командир / Il comandante — художник по костюмам
- 1964 — Евангелие от Матфея / Il vangelo secondo Matteo , реж. П. П. Пазолини — художник по костюмам
- 1965 — Мандрагора / La mandragola , реж. А. Латтуада — художник по костюмам
- 1966 — Птицы большие и малые / Uccellacci e uccellini , реж. П. П. Пазолини — художник по костюмам
- 1966 — Франциск Ассизский / Francesco d'Assisi (ТВ), реж. Л. Кавани — декоратор
- 1966 — Эль Греко / El Greco — художник по костюмам
- 1966 — Шевалье де Мопен / Madamigella di Maupin , реж. М. Болоньини — художник по костюмам
- 1967 — Укрощение строптивой / The Taming of the Shrew , реж. Ф. Дзеффирелли — художник по костюмам
- 1967 — Царь Эдип / Edipo re , реж. П. П. Пазолини — художник по костюмам
- 1967 — Пояс целомудрия / La cintura di castità — художник по костюмам
- 1968 — Ромео и Джульетта / Romeo and Juliet , реж. Ф. Дзеффирелли — художник по костюмам
- 1968 — Любовница в Граминьи / L'amante di Gramigna — художник по костюмам
- 1969 — Монахиня в Монце / La monaca di Monza — художник по костюмам
- 1969 — Свинарник / Porcile , реж. П. П. Пазолини — художник по костюмам
- 1969 — Сатирикон Феллини / Fellini – Satyricon , реж. Ф. Феллини — декоратор, художник по костюмам
- 1970 — Клоуны / I clowns (ТВ), реж. Ф. Феллини — художник по костюмам
- 1970 — Декамерон / Il Decameron , реж. П. П. Пазолини — художник по костюмам
- 1971 — За полученную милость / Per grazia ricevuta , реж. Н. Манфреди — декоратор, художник по костюмам
- 1972 — Рим / Roma , реж. Ф. Феллини — художник-постановщик, художник по костюмам
- 1972 — Брат Солнце, сестра Луна / Fratello sole, sorella luna , реж. Ф. Дзеффирелли — художник по костюмам
- 1972 — Кентерберийские рассказы / I racconti di Canterbury , реж. П. П. Пазолини — художник по костюмам
- 1973 — День гнева / Fury — художник по костюмам
- 1973 — Амаркорд / Amarcord , реж. Ф. Феллини — художник-постановщик, художник по костюмам
- 1974 — Цветок тысяча одной ночи / Il fiore delle mille e una notte , реж. П. П. Пазолини — художник по костюмам
- 1975 — Сало, или 120 дней Содома / Salò o le 120 giornate di Sodoma , реж. П. П. Пазолини — художник по костюмам
- 1976 — Казанова Федерико Феллини / Il Casanova di Federico Fellini , реж. Ф. Феллини — художник по костюмам
- 1977 — Мессалина, Мессалина! / Messalina, Messalina! — декоратор
- 1977 — Большое варево / Gran bollito , реж. М. Болоньини — художник-постановщик, декоратор, художник по костюмам
- 1979 — Ураган / Hurricane , реж. Ян Троэлль — художник-постановщик, декоратор, художник по костюмам
- 1979 — Калигула / Caligola , реж. Т. Брасс — художник по костюмам
- 1980 — Флэш Гордон / Flash Gordon , реж. М. Ходжес — художник-постановщик, декоратор, художник по костюмам
- 1985 — Джинджер и Фред / Ginger e Fred , реж. Ф. Феллини — художник по костюмам
- 1985 — Рыжая Соня / Red Sonja — художник-постановщик, художник по костюмам
- 1986 — Момо / Momo — художник-постановщик, художник по костюмам
- 1987 — Интервью / Intervista , реж. Ф. Феллини — художник-постановщик, художник по костюмам
- 1989 — Франциск / Francesco , реж. Л. Кавани — художник-постановщик, декоратор, художник по костюмам
- 1990 — Невеста насилия (Крёстная мать 2) / Vendetta: Secrets of a Mafia Bride (ТВ), реж. С. Марголин — художник-постановщик
- 1992 — 2006 — Тихий Дон (ТВ, сериал), реж. С. Бондарчук — художник-постановщик [2]
- 1994 — Монстр / Il mostro , реж. Р. Бениньи — художник по костюмам
- 1994 — / C'è Kim Novak al telefono — художник-постановщик
- 1996 — / I magi randagi — художник-постановщик, художник по костюмам
- 1997 — Ностромо / Nostromo (ТВ, мини-сериал) — художник по костюмам
- 1997 — Марианна Укрия / Marianna Ucrìa , реж. Р. Фаэнца — художник-постановщик
- 1997 — Жизнь прекрасна / La Vita è bella , реж. Р. Бениньи — художник-постановщик, художник по костюмам
- 1999 — Нана / Nanà (ТВ)
- 2000 — / Jérusalem (ТВ) — художник-постановщик, художник по костюмам
- 2002 — Пиноккио / Pinocchio , реж. Р. Бениньи — художник-постановщик, художник по костюмам
Театр
- Ассистент художника по костюмам
- 1954 — «Весталка» Гаспаре Спонтини, постановка Лукино Висконти, театр «Ла Скала» (Милан), в главной партии Мария Каллас.
- 1955 — «Травиата» Джузеппе Верди, постановка Лукино Висконти, театр «Ла Скала» (Милан), в главной партии Мария Каллас.
Награды и номинации
- Награды
Премия «Оскар» за лучший дизайн костюмов
Премия BAFTA за лучший дизайн костюмов
Премия «Давид ди Донателло» за лучший костюм
Лучший художник по костюмам:
- 1986 — Джинджер и Фред
- 1997 — Марианна Укрия
- 1998 — Жизнь прекрасна
- 2003 — Пиноккио
Лучший художник-постановщик:
Премия «Серебряная лента»
Лучший художник по костюмам:
- 1965 — Евангелие от Матфея
- 1968 — Укрощение строптивой
- 1969 — Ромео и Джульетта
- 1970 — Сатирикон Феллини
- 1971 — Клоуны
- 1977 — Казанова Федерико Феллини
- 1986 — Джинджер и Фред
- 1998 — Марианна Укрия
Лучший художник-постановщик:
- 1970 — Сатирикон Феллини
- 1973 — Рим
- 1977 — Казанова Федерико Феллини
- 1989 — Франциск
- 1998 — Марианна Укрия
- Номинации
Премия «Оскар» за лучший дизайн костюмов
- 1967 — Евангелие от Матфея
- 1967 — Мандрагора
- 1968 — Укрощение строптивой
Премия BAFTA за лучший дизайн костюмов
- 1974 — Рим
- 1974 — Брат Солнце, сестра Луна
Напишите отзыв о статье "Донати, Данило"
Примечания
Библиография
- S. Masi. «Художник по костюмам и сценограф Данило Донати. Сценографы и костюмеры итальянского кино». = Danilo Donati costumista e scenografo, in Scenografi e costumisti del cinema italiano. — L'Aquila, 1989. — Т. 1. — С. 163-68.
Ссылки
-
На Викискладе есть медиафайлы по теме Данило Донати - Данило Донати (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [www.treccani.it/enciclopedia/danilo-donati_%28Enciclopedia-del-Cinema%29/ Биография Д. Донати] // Treccani.it
- [www.allmovie.com/artist/danilo-donati-p88017 Биография Д. Донати] в энциклопедии allmovie
- [www.vogue.it/encyclo/cinema/d/danilo-donati Биография Д. Донати] // vogue.it.encyclo
- [www.filmreference.com/Writers-and-Production-Artists-De-Edo/Donati-Danilo.html Биография и фильмография Д. Донати] // filmreference.com
- [unpaese.blogspot.ru/2010/11/ricordando-danilo-donati.html Интервью с Д. Донати]
- [www.youtube.com/watch?v=gnASLwprIjQ Костюмы Д. Донати и Л. Капоцци] // видео на youtube
Отрывок, характеризующий Донати, Данило
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
